Переживания, страдания, тоска по прошлому, которое так ясно представало в воспоминаниях - все это давило, заставляло ощущать себя лишним на этой земле. И эти легкие для понимания вещи казались настолько простыми и элементарными, что Лин всегда еле сдерживалась от вопроса - почему же выход из этого положения так трудно найти? Непонятно, сложно и до безумия грустно - падшая тяжело вздохнула и пропустила мимо ушей упоминание о коллекции человеческих останков в самом сердце Токио. Эти жертвы безумия... Взглянув в лицо падшего, девочка сжала губы. Скорее, он и есть жертва.
Ей не составляло трудности относиться к ближнему, как к дорогому другу, несмотря на то, сколько жизней было потеряно, разорвало, уничтожено его собственными руками. Звучало это, как минимум, странно, раз она спокойно воспринимала факты убийства, и падшая находила объяснение лишь в том, что она сама тоже не без греха. Горе сближает?
- Праздник, так праздник... - девчонка провела указательным пальцем по губам и натянула на лицо наигранную усталую улыбку. Подшучивать подобным образом было просто не к месту, и она прекратила придуриваться, вновь переведя взгляд на дорогу: смотреть в глаза Кери было стыдно. Глупость какая-то...
Огорчало то, что такие люди совершенно не ощущают праздника. Лин не оставляли мысли: насколько же быстро сломается она, что ждет дальше, "очнется" ли падший, умрет ли, доживет ли она сама до его возраста, сможет ли доказать, что и падшие могут менять ход своей истории, самостоятельно шагать по этому сложному пути - больше идти было некуда, решение было принято давно, а направление задано было в тот же момент. Если бы только хватило сил свернуть, если бы только произошла какая-нибудь потрясающая случайность - все могло бы быть по-другому. Лин смотрела на своего собеседника и искренне желала, чтобы в ближайшее время ему на голову свалился потрясающий сюрприз, настолько необычный, что жизнь ангела перевернулась бы в одно мгновение.
Это что еще такое? А себе ничего подобного не желаешь?
Когда речь заходит о Лин, мы видим пока что толком не приспособленную девку, у которой существовала одна-единственная цель. И звезда, что дарила ей надежду на лучшее, сияла все реже и реже. Лин устала. Мысли о подопечном посещали ее голову крайне редко: чаще всего она вспоминала об Алексе только тогда, когда думала о Кери - было бы чем удивить ангела, приведя со счастливой улыбкой за руку мальчишку в обитель, скрытую от лишних глаз в лабиринтах канализации. Может, это как-то облегчило жизнь, помогло.
Проблема лишь в тебе, ленивая задница. Хотела бы - давно бы уже нашла этого утырка и спокойно себе поживала...
Размышления о собственных неудачах заставляли Лин хмуриться - не умела девочка нацеплять на свою мордашку маски, и научиться у нее, кажется, времени не будет. Не до этого.
- Здесь спокойнее. Ты предпочел бы пойти на площадь и все-таки станцевать? - Лин добродушно улыбнулась и уперлась руками о металлическое ограждение, наклонилась вперед и вдохнула полной грудью. Попыталась рассмотреть что-нибудь во тьме, широкой гладью раскинувшейся перед глазами и вздохнула - ни искорки. - Хочешь снова вернуться в свою берлогу? Ну, если что, я знаю, где тебя искать.
Врешь.
Ты никогда в жизни не сунешься в катакомбы.
Лин развернулась на 180 градусов и начала рассматривать освещенные дороги за спиной мужчины. Кери явно был не в восторге от погоды, а самой падшей хотелось вновь посмотреть в глаза собрата. Мысли частенько материализуются, а в случае Лин - погода меняется по ее желанию. Сил все равно вкладывать было больше некуда, и девочка сосредоточилась - ветер стих лишь спустя две минуты, пустив на ночные улицы тишину. Даже слушать при такой обстановке было приятнее.
- Кто-то из нас? Ну, рано или поздно, оба окажемся... - она хотела указать в небеса, но замерла. Вверх? Или вниз? А куда вообще? Кери задаст тот же самый вопрос спустя несколько секунд, а она так и не найдет ответа. И это тоже в какой-то мере грустно - неизвестность угнетала. - Так уверенно говоришь... Ну, кое-то все равно будет навещать детей. Так ведь, Кери?
Лин не намеревалась подбодрить или подшутить, как бы странно это не звучало. В голове у нее не укладывалось: как же Кери может покинуть этот город? Это же просто абсурд! - так считала Лин. Руки падшего были теплыми - девочка не удержалась и одними губами улыбнулась, кивнула, утвердительно отвечая на вопрос. Даже когда Кери вновь вернулся в свой мир, отвел взгляд в пустоту, девочка продолжала улыбаться. У нее по-прежнему не хватало уверенности для "пробега" по воспоминаниям ангела. К чертям все это.
- Как ты думаешь, что есть там, дальше Изнанки? В том, куда в итоге попадут остатки наших сущностей? Бесконечная тьма, в которую мы сами вляпались? Или гиена огненная?
Злополучный вопрос, на который нет ответа. Можно было бы долго говорить об этом, у мелкой даже промелькнула мысль о том, что сам падший знает ответ на этот вопрос. Почему бы и нет? Альгоне же ее ответа и не ждал: отправился по своим делам. Он не успел отойти далеко, когда в голову совершенно неожиданно ударила мысль о том, что Лин давно уже собиралась сделать.
- Погоди! - Девочка догнала падшего и взяла его за руку. Положила на его ладонь перстень. Тот самый, что она однажды чуть не потеряла: не потеряли лишь благодаря Лоин Лайт. - Оставь себе. Это принадлежало тому, кому было больнее всех из-за смерти родителей Эшли. Не у меня он должен быть.
Лин сама своими же руками сжала ладонь Кери в кулак и, помахав напоследок, рванула прочь, как раз в том направлении, где должна была находиться ближайшая станция метро. Меньше всего на свете девчонка хотела сейчас оглянуться и получить обратно этот перстень; откуда-то появились силы для бега, и мелкая, как и было поручено, добежала до нужного поворота, свернула налево и исчезла из виду.
Кажется, теперь она будет ненавидеть побережье.

Новый день дарует новые возможности. Каждый раз что-то меняется, но иногда просто выгодно этого не замечать. Кери встречал каждое новое время суток одинаково - улыбка потолку, небольшой проход по катакомбам, которые изменились за этот год довольно сильно. Катастрофа изуродовала не только рельеф местности, но и сущность новоприбывших - теперь встречались и более крикливые, отчаянные, пьяные собственным горем, бредящие о разрушенных домах и погубленных судьбах. И так далее. Старую легенду о призраке катакомб забывали, и, пожалуй, Кери был тому только рад - иногда он стал позволять себе подходить к кому-либо. Альгоне любил слушать чужие байки, ибо умел переживать чужие воспоминания, будто свои. Подобный нюанс делал истории более живыми и в то же время более болезненными, однако это малая плата за искренность. Люди всегда рассказывают о горе путнику - он уйдёт и забудет о них. Паломник остаётся только на одну ночь и идёт дальше, а хранить чужие секреты он даже рад. Увы, это одна из тех ситуаций, когда не попробовав - не поймёшь. Достаточно обойти несколько деревень, чтобы проникнуться житейской мудростью - удивительный опыт, который просто так не купишь. Жители катакомб легко забывали Кери - по болезням ли, по другой какой причине - но это позволяло оставаться инкогнито на собственной же земле. Альгоне ни к кому не подходил по второму разу - в первый раз, обычно, рассказывают куда больше. У  жаровень, у подземных озёр, у стен, на которых бывшие именитые художники рисовали безобразные граффити. Какой-то умник пририсовал алой машине на входе в берлогу падшего огненные шины. Байки, слухи, тени. Вроде всё было так, как должно. С примесью крови на старых бежевых плитах.
Во время всеобщей разрухи, Кери успел многое перенести к себе в комнатушку, если её можно было так обозвать - что же, апатия не лишала Альгоне здравомыслия. Он собирал какие-то остатки мебели, в итоге собирая немного иные предметы - ну да всё лучше простой мокрой картонки на полу. Были и редкие приятные сюрпризы - на руки попали такие волшебные вещи, как книги, среди которых оказалось старое издание шедевра Перси Шелли, "Прометей", коим падший зачитывался много лет назад. Эта сага о хрупкости и мощи, силе и слабости, стремлении и достижении; сам язык, которым было написано произведение - магический мир, созданный гениальным поэтом, гипнотизировал пуще некоторых более известных рукописей, превратившихся в печатных клонов. Удивительно, как глубоко могли войти клинья прошлого в плоть. София, чьё тело отныне использовал какой-то бесшабашный дух, обрывки, ассоциации, что теперь приходили на ум. Огромная кладезь, к которой Кери так долго не прикасался, вновь посылала сигналы. Никому и ничему неохота пылиться.
Удивительно, сколько, казалось бы, замечательных вещей выбрасывают люди. Отклеился гриф - инструменту конец? Специальный клей, прямые руки - и инструмент как новенький, будь то гитара или скрипка. Кери не копался по мусоркам - он просто видел, что приносят иные обитатели этих мест, где-то в сердце радуясь за этих женщин и мужчин. Некоторым и правда нужен был именно такой сигнал в жизни - они шли на улицы играть и наскребали денег, чтобы начать с чего-то. Бежали в прилавки, находили работы. Счастливые истории случались и с изгоями, но лишь в том случае, если они сами безумно его жаждали. Кери видел исполнение их мечтаний и раз за разом вопрос в его духе креп - а нужно ли ему всё то, чем по идее его когда-то соблазнила эта земля? Нужны ли ему эти использованные и выброшенные палитры? Нужны ли отравленные краски, которые пусть и блестели прекрасно, и держались долго, но убивали в мгновение ока, лишь вдохни их пары? У Альгоне было время ответить на этот тип вопросов. Он хотел в это верить и верил в это.
О былых знакомых не было ни слуху, ни духу. Оставались лишь те, кто просто не мог убежать от падшего - дети из того самого детдома, которым было плевать на то, кем был падший, что он совершил, отчего он так выглядит и почему у него постоянно дрожат руки. Через день после всякого убийства Альгоне искал помощи именно от них, он искал простого ощущения того, что тебя могут простить за что угодно по той причине, что любят. Забавно, но даже самый грозный зверь, взращенный без любви, будет искать её всю свою жизнь. Отрицать это станет лишь тот, кто сам втайке умирает.  Убеждённые одиночки тоже любят, дело лишь в том, насколько искажено это их чувство. И ищут все одного и того же. Любимого дела, человека, еды - и до бесконечности. Так что чего плохого было в этой естественной земной слабости?
Тебе никто не говорил, что у тебя глаза точь-в-точь такие, как у отца?
Веха, упоминание о которой возвращала падшего в прошлое без единой преграды. Слова сестры этой оболочки. Да-да, Кери и сам не подозревал, что умудрился попасть в такой просак и взять тело того, у кого была семья. Разумеется, падший не мог своровать воспоминания нового сосуда, и оттого он абсолютно честно говорил, что ничего не помнит. Старые чёрно-белые фотографии, которые ни о чём ему не говорили, рассказы сестры, которые Кери поначалу пропускал. Для неё он был тенью того человека, которым когда-то был он сам, тенью человека, которого всегда задевали сравнениями с отцом. Но спустя какое-то время, Альгоне нашёл в этом определённую зацепку - он стал жить тем, чем жила душа, ранее обитавшая в этой оболочке. Это оказалось до ужаса легко, естественно. Но не приносило того результата, что было должно - увы, падшие не могли стать людьми. Они не могли получить благословения детей божьих - того же старения, выбора, когда прекратится течение реки, увядания, что происходит исторически, а не по воле того, кто дал жить подобным тварям. Всё вокруг менялось, а ты - нет. Пожалуй, это было самой болезненной частью процесса для Кери. Он видел старение сестры, как морщины появляются на её лице, будто выженные полосы на деревянной дощечке. Он видел подобное и раньше, но отчего-то не ощущал тех же чувств, что тогда. Маленькая загадка, кою легко разгадать. Может, дело было именно в том, что в этот раз он искренне верил, что сестра - неотъемлемая часть его самого? Видеть в другом человеке зеркало, собственное отражение, стало важнейшей частью той жизни. Сестра была старше оболочки Кери, да и звала она его не так, как он привык. Она звала его тем именем, которое, возможно, могло быть обращено только к лучшей стороне падшего, но не ко всей сущности. 
Схожие лица - это такое проклятье. Когда столь идентичное тебе рушится, неожиданно для себя начинаешь бояться за собственную шкуру. Этот страх и побудил Кери жить так, как он и жил. Отыскать Аури, попробовать вкусить ту жизнь, от которой он отказался, проживая в Америке-Канаде. Те байки об Сан-Квентине и Алькатрасе, о Сансет-Стрипе, который так преобразился за 30 лет... будто стал отдельной, другой страной. Такой стала для Кери сестра. Она с годами менялась. В отличие от него. Вечные 27 против размеренного течения времени. Бесконечно блестящие по тем временам глаза падшего, который вдруг осознал прелесть бытия, затуманенные очи женщины напротив него. Всё ещё вороные волосы и седина, что тронула голову родни. Да даже кожа, что у падшего вечно была бледной, у сестры огрубела и потемнела с возрастом. Разница была слишком велика. Всё те же крохотные, еле заметные морщинки, что танцевали на лбу и щеках, мимические, заметные лишь тому, кто будет стоять слишком близко. И эти раны, оставленные временем на лице сестры. Может, Кери бы спятил ещё раньше, не покинь она его столь рано. Да и как сказать, рано ли. Ей было 56.
Этот год наверняка изменил останки сестры. И ничего не сделал с лицом оболочки падшего. Не то, чтобы Кери постоянно смотрел на несуществующее зеркало или отражение в лужах, скорее, он размышлял о схожести людей и существ, что просто используют их тела. Ведь не даром падшим не дали собственной оболочки, не даром позволили жить лишь в телах людей. Забавный паззл складывался. Творец не был для своих детей ни врагом, ни другом. В этом и весь смак.
Тебе никто не говорил, что у тебя глаза точь-в-точь такие, как у отца?
Наверное, это был самый значимый в жизни падшего комплимент. Не важно, чьи глаза ты украл - важно, отчего они были живыми, отчего их сравнивали с по-настоящему... светлыми? Ведь за теми-то крылась душа, а тут - так, дух дряной.
В последнее время Кери думал о том прошлом всё чаще и чаще. Оно вызывало улыбку на лице мертвеца. Альгоне жил воспоминаниями, но и оттуда ещё черпал что-то искреннее, доброе, то, что было нужно хотя бы в малых дозах. Падшему не нужна была компания очаровательных женщин, дорогая выпивка, былины в собственной голове и хорошо подвешенный язык - ему было лучше в отрешённой простоте.
Существо роскоши, существо, видавшее зачарованные пески давнего прошлого или напыщенность 18го века, существо бурлеска 20го столетия, существо века 21го, погружённое в компьютеры  - есть столько чудных жильцов. А есть нежильцы, которые всегда жили в поднаготной. Не в бандах, не в мафии, а именно в грязи, до которой большинство никогда и не опускалось. В нищете, что уродует тело и разум. Сознание настоящей крысы - это не сознание Оззи, которая натурой к ним ближе. Сознание настоящей крысы - это сознание, которое без знания подобного несчастья не узнаешь сполна. Грязь, грязь, грязь... она впиталась так глубоко, что Кери вряд ли бы сам смог смыть её. Но он был рад и тому, что имел. Идиот-идиотом, скажете вы, обвините его в лени и отсутствии желания самосовершенствоваться - авось и будете правы. Но всегда найдётся тот, кто не признает фактов. Хотел бы падший найти такого человека. 
Ну да всё это - глупые и никому не нужные, кроме самого падшего, мысли, слова, мечты и воспоминания. Подобные вещи хранятся подолгу; damnatio memoriae не оставит падших.  Кери сам того не осознавал, но вряд ли бы он смог посмотреть в глаза такому же отродью, коим сам являлся. Ещё одних похожих глаз он просто не сможет увидеть. Кери не сбежал бы, как последняя шавка, но и протягивать руку искусителю он бы не стал. Стремиться к началу конца глупо. Даже если смерти, как таковой, не боишься.  Бояться смерти в принципе глупо, бояться надо не успеть сделать то, чего хочешь. Однажды встретив конец лицом к лицу, понимаешь это лучше всего. И по-другому уже относишься к секундам, минутам и часам. Только толку говорить, если слушать некому.
Кроме хлама, что превратился в мебель третьего класса, Кери подобрал на развалинах много занимательных вещиц. Желай Альгоне выкарабкаться отсюда, он бы точно взял те золотые часы, что без ясной причины валялись на лавке одного парка. Но нет, падший собирал какую-то забавную для него мишуру. Из чего-то более ли менее разумного Альгоне прихватил гитару, которую опромётчиво оставили в европейской части города - видите ли, гриф отклеился. Для Кери это не было аргументом - взял клей, прибавил не самые кривые руки - вуаля, как новая. Ещё бы только краской пройтись по месту склейки, но это уже ненужные бродяге детали. Шестиструнка стояла в углу почти полгода - пылилась себе и пылилась. Альгоне уже когда-то брал подобный инструмент в руки - ещё во времена зарождения творчества Лестера Полфусса, более известного, как Лес Пол. Его совместные записи с Айрис Саммерс тогда особо ценились, и всякий пробовал повторить трюки её мужа. Знатное было время. Революционное. Что ж, вторые полгода гитара уже не стояла на том месте постоянно. Для Кери нечто новое всегда было отчасти таинственным, не совсем пугающим, хотя и доля страха тут могла присутствовать, чего греха таить. Клопен тоже не сразу полез на рожон. Теребить глубочайшие раны всегда неприятно. Но нужно вынимать инородные тела, чтобы изъян исчез.
Кери находил что-то забавное в том, чтобы убивать часок-иной на освоение инструмента. Слепые больше ориентируются на слух - что ж, тут Альгоне подфартило. Он на звуки откликался намного более чутко, нежели на картинку. Падший не ожидал найти обезболивающего, даже самого лёгкого, но ему повезло отыскать спасительную пилюлю без особых усилий. Ему повезло отыскать морфий на этой войне, уколоться и сделать последние моменты не такими ужасными. Горящие тела, вонь обугленной плоти, крики позади. Покуда сражение не завершено, подле тебя вряд ли кто сядет. Попытались помочь - сделали, что смогли, - но в итоге рядом остался только морфий. Треклятый морфий.
Альгоне не без улыбки поминал всех, кого успел узнать. Где-то в глубине духа даже надеялся на то, что у него ещё будет время наткнуться хотя бы на кого-нибудь из своего прошлого. Даже на оболочку Софии. Кери смог свыкнуться с этим. Что бы Кери ни говорил, он никогда не был окончательно потерян. Будь оно так - его раскаяние на проверку оказалось бы простым фарсом. А оно являлось настоящим, искренним и неподкупным. У Альгоне всегда было то, за что надо было просить прощения.
Может, произошло чудо, и слепой стал видеть свет? А кто его знает. Сейчас падший жил тем растянувшимся моментом неосознаной безмятежности, он был потерян в дымке своих мечтаний. Забвение оказалось и не таким плохим лекарством. Дешёвым, проверенным.... и действенным. Другой стороной медали было лишь пущее обострение внутреннего конфликта, имевшего место меж Кери и Тварью. Такова цена? Альгоне не был готов убивать чаще обычного, ему и обычное казалось слишком частым.
Больной платил по всем квитанциям. Менялся день - менялись и лекарства. Но пойти по второму кругу по подземному миру или же и вовсе внаглую постучаться в дверь нового убежища Оззи Альгоне не хотел. Он всегда выдумывал себе приглашения, а их не было. Пора уже было выучить этот урок. Падший не успевал за временем, не успевал уловить настроение собеседника. Зацепиться за спасительную тростинку.
Что ж, теперь у него была спасительная струна. Говорить с собой было безумнее, чем говорить с гитарой. Пусть она и отвечала тем, о чём падший думал в тот момент.

Отредактировано Кери (2012-03-25 01:37:18)

Есть такая великая сила - случай. Не судьба, не жизнь, а один лишь случай, к которому испытывать эмоции - лишь себя губить. Что было - то есть, и сотрёт это только слабая память человека, обладатель же памяти более устойчивой или должен свыкнуться с этой строкой в своей биографии или просто принять её, как должное. Наверное, этот самый случай и давал падшему основания держаться на плаву, ибо уж больно везло этому, казалось бы, обесточенному созданию на зарядку чужими атомами. Кери порой даже не хотел всего этого видеть, слышать, но некоторые вещи просто берут и происходят, некоторые просто берут в руки перо и пишут, строчат по бумаге или по более живой материи. Люди научились и по ДНК писать нынче, но чего это стоит, если со знаниями человек не приобретает способности ими мудро пользоваться?  Первые секунды всегда являются ошеломлением, своего рода эйфорией - всё новое привлекает, даже если в аспекте страха, но чтобы использовать колоссальный объём, нужна практика, а не простая надпись где-то под кожей. Альгоне не мог овладеть своим случаем да и не желал, наверное. После того, как руки искупаются в самой живительной из всех вод, нужно успеть к этому привыкнуть. Помешательство - это ещё не болезнь. Чума есть косить одного за другим, не думая. Вроде и просто, и движешься с места, и даже с точки зрения человечества, - попомни успей все эти войны, кровопролития и прочие шрамы на истории, - совершаешь не самое гнусное... Но если ты - человек, во всяком случае, смерть вызывает одно безвылазно противное чувство. Разным оно бывает. От отчаянья до решительности. Блюдо одно, а специи разные. Так или иначе противно. Даже если ты рад чей-то смерти, что-то будет то и дело подковыривать, а разве сиё не доказательство того, что ты ещё человечен? Альгоне наблюдал за этой теорией не один год, и пусть и есть в городе долгожители намного пуще его, Кери относился к знанию, как к ребёнку. Копилку нужно пополнять, протирать, беречь. Однажды это спасёт, так он думал. Время же не пощадило многого в голове падшего, но какие-то моменты стали лишь резче, отесались, может даже стали чересчур острыми. Принципами подобное не назовёшь, ибо принцип порой - простое человеческое упорство, скорее, это что-то вроде нескольких вер. Маленьких, но по-своему сильных. Преуменьшать силу и слабость веры не всякий возьмётся, и не суть важно, во что и как ты веришь. Люди твердят о гуманности в этой сфере, но и у них разные отношения к этой... гуманности. Каждому в глаза не посмотришь, каждому не укажешь, а всякий хочет своей неуловимой свободы. Где-то в душе всякий человек - идеалист, и ставить планки люди умеют лучше других. Можно вечно говорить, что рамки - понятие социума, им выдуманное, им просеянное через сита самых разных отношений и ситуаций, но в итоге, когда подворачивается случай, всё зависит от лично твоего восприятия. Пропускать ли человека через это сито - решать уже не обществу. Столько отголосков разных фраз вращается в голове, что порой их и не выцепишь. Не для безумцев это. Не для безумцев. Глас разума пусть и становится сильнее, но неразборчивее. Можно принять за истину обрывки двух разных предложений, в итоге составив кому-либо приговор.
Интересно, какая же фраза стала для Кери приговором к действию, когда он уже далеко не в первый раз ошивался на вокзале. После превращения Токио в Город Легенд, Альгоне стал проводить слишком много времени в таких местах. Он, разумеется, среди своих "соплеменников" выделялся, может, знай Кери раньше, и оболочку б более подобающую взял, но менять её падший уже не хотел. Столько воспоминаний было связано с одним лишь телом, что терять такую большую часть себя было слишком... безрассудно. Терять что-либо тоже уметь надо. С некоторым просто слишком горько прощаться, если успеть найти нечто такое... дорогое. Привыкают ко всему быстро, и в аляпистому на фоне других бродяг Альгоне на вокзале уже тоже привыкли. Самодельные палатки где-то поодаль от этого современного здания всегда были полны бедолаг, которым случай не позволил жить нормально, и дело даже не в них - они б работать шли, что угодно, но от некоторых удача просто отворачивает своё веснушчатое лицо. У многих и документов не было, кто-то жил аж вторым поколением, пусть и шугали жителей подземных постоянно. Низушки всё равно жили здесь охотнее, чем в катакомбах. Надеялись ещё, так как единицам везло. Тут и буханке рады, как слитку золота, но люди сплочёнее, чем где-либо. Общее горе объединяет людей. Пусть и плевать окружающим на то, откуда здесь взялась эта стоянка, частично закрытая от глаз звукоизолирующими пластинами, идущими от вокзала. Жизнь - она странная штука. Она даёт кому-то сходить с дорогих поездов и выбирать, - выбирать! - квартиры, а кому-то подсовывает шансы в виде работы уборщиком, когда ты болен акСоинетико-ригидным синдромом. Люди не копят на драгоценный атропин, чтобы помочь себе, нет, они детей в люд проталкивают, чтобы хоть несколько классов закончили. Как правильно некто сказал - общество смотрит на корку. Но не только на корку бумаг, а ещё на корку человека. До мякоти копать долго? Смешно порой. Просто смешно.
Сожалеть этим людям и правда не надо. Кери часто видел примеры такой жизни - потому и часто думал об одном и том же. Он привык к таким улицам и именно потому не решился тогда остаться на квартире - а она у него была, в отличие от них. Альгоне ничуть не жалел, что поселил туда Оззи, но сейчас, проходя мимо этих палаток и смотря в глаза детям, которые в силу судьбы мыслили как дети прошлых поколений - песок был для них лучшей игрушкой, из травы делали кукол, всё строили на фантазии, а не на технике - падший порой задумывался, не стоило ли перед этим хотя бы просто подумать... но какой из Кери решительный альтруист. Он всегда помогал, чем мог, когда попросят, мимо не проходил, но чтобы бросаться в помощь с головой... Альгоне не мог дать себе такой отмашки. Слишком хорошо понимал, что всем не помочь, сколько ты размашистых обещаний не давай. Невозможно это, будь ты хоть самым богатым существом на свете. Альгоне часто слышал себе в спину восклицания о том, что он больно мягкосердечен, бросается в худшие дебри, хотя мог бы себе спокойно жить - мозгов всё-таки хватало. Но Кери нравился этот мир, старый, как чума. Всегда будут и хорошие, и плохие, всегда будет выбор между лучшим и... желаемым. А падший хотел быть здесь, поближе к тем местам, что стали ему родными. Местам, где люди говорили по-особому. Где люди просто говорили, а не решали всё деньгами или убийствами, не участвовали в вечной погоне за мечтами, идеалами и прочими гончими. Жили люди. Пусть и так. Глупо винить кого-либо, ведь каждый в чём-то прав. У Кери же просто сердце к такому лежало. К забитому и почти изничтоженному гонимому государству.
Пройти в этот раз удалось без разговоров. Цеплялся взгляд порой, не более. Альгоне иногда сидел на вокзале, смотрел на поезда - любил фантазировать о том, что есть там, за гранью виденья. Америка и Канада отличались и от Японии, и от Города Легенд, значит, и прочие земли были не менее интересны, различны от этих. И гостей оттуда много, все примечательны, с разными манерами, словами, громкостью голоса. Национальные черты есть в каждом, как этого не скрывай, так как страна, всё же, определяет немалую часть личности человека. Порой здесь появлялись выходцы... крайне оригинальные, и Кери в основном смотрел не на хромоту или одноглазость, а на те же жесты, слова. Сколько существ - столько и впечатлений, приятных, не очень...
Здесь редко говорили тихо, зато часто пытались выделиться чем-то... простым. Татуировками, побрякушками, цветом волос. Разные кадры, как на подбор. Всё это сливалось в туманную кашу, которую Альгоне изредка запивал содержимым самой дешёвой банки из автомата. Чего этот безумец ждал? Да сразу ясно. Мечтатели, подобные ему, всегда ждут чуда, несмотря даже на увесистое прошлое, наблюдения, выводы. Что-то не искоренить, только побелить если немного. Поезд шёл один за другим - Альгоне не вёл счёта времени этого дня. Он пришёл сюда отдышаться после очередного кошмара, и ему всё ещё казалось, что меж пальцами у него кровь того или иного несчастного. Всё было бы куда проще, не люби он людей. Но и куда тяжелее одновременно.
Неподалёку сидели и бездомные художники, которые рисовали случайных прохожих. Они любят приговаривать, что главное в их творчестве - создать картиной человека в человеке. Хорошая присказка, но и в ней покопаться можно. Кери посчастливилось сидеть рядом с одним таким писцом лиц города, и писал художник талантливо, ничего не скажешь. Смеялись над ним порой, что цветными карандашами пользуется, а потом уж перестали - давно тут сидит, никто его не гонит, одет более или менее прилично, общественности не мешает. Рисует себе и всё тут. Альгоне с ним перебрасывался парой-тройкой фраз - историю этого человека он уже знал, и потому говорить много казалось ему чем-то странным. Не хотел теребить старые раны, так что просто поглядывал на холст. Писал художник быстро, резко, но в этом было своё очарование. Писал лица, эмоции, перехватывал взгляды настолько чётко, что, казалось, они тебя преследуют, будто глаза иконы. Несколько холстов уже лежало на скамейке, а нынешний, признаться честно, показался Кери странным, учитывая, что он в гущу людей не смотрел. Девчушку писал. С зелёными волосами, веснушчатую. Поднять взгляд Альгоне не смел, а вот на работу смотрел с интересом. Нравилось ему смотреть на работящих с удовольствием, и дело даже не в том, что падший вынужден подпитываться эмоциями. Просто приятно видеть тех, кто несмотря на трудности делает всё так, как хочет. Мог бы пойти пахать на завод, а пишет. Ну и прекрасно.

Отредактировано Кери (2012-08-28 17:48:24)

Способность полностью отдаваться миру иному, нереальному, на самом деле представляет собой немалую ценность. Она спасает занятые и забитые разумы, она движет творцами, она оправдывает безумцев, она даёт уйти от проблем и жить дальше. Но таково оно, если сознание выдаст картинку красивую - опять же, сколь многое зависит от внешнего виду да первого впечатления, - а Кери видел собственное прошлое, видел его из чужих глаз, видел, как убивал и окружающих, и себя. Мог бы проживать что-либо хорошее, но нет, вот так вот было весело. Кери раз за разом проклинал свою память, понимая, что именно она доведёт его до могилы, а не что-то иное. К примеру, у него всё ещё виднелась полоса на лбу, пусть и под воздействием регенерации быстро исчезающая, но всё ещё солидная. Не всякая жертва безобидна, и об этом нужно помнить. Порой и трубой по лбу дают... это порой как ломом по ящику - раскалываешься, но склеить ещё можно. Альгоне совершенно не обращал на такое внимания - высокий болевой порог, наплевательство, назовите, как угодно, но факт фактом остаётся. Слова, видения картин, воспоминания - от этого порой безумно хочется отказаться. От всего этого. Уйти от мира, оглохнуть, ослепнуть и онеметь, перестать осязать и просто раствориться в воздухе. Отстраниться порой просто необходимо. Но для Кери не было дороги назад. Даже шагу он сделать не мог, так как ноги подрезаны. Оставалось только ползти навстречу тому, что неминуемо. Не даром некоторые любят говорить, что уже мертвы. Рок способен сломить пополам даже самую сильную волю, разорвать веру, посмеяться над добротой и втоптать в бездну отчаянья. Выбираться из неё просто, если заведомо выстроена лестница или есть товарищ, способный протянуть руку. У истинно сильных лестница стоит. Это или обещание, или клятва, или долг, или что ещё сильнее. Но некоторые, у кого лестниц нет, а воля осталась, просто заставляют себя лежать на плаву, не тонуть. Они и не умерли, но и не живут. Какая-то странная грань, будто ты застыл в проклятом бетоне и никто, ей Богу, никто тебя вытащить не может. Пустота в округе. Тишина, к которой так стремился. Вот и расплата. Смотри себе в небо и выражай всё, что нужно, только лицом и голосом. Радость лишь в том, что от голода и жажды не помрёшь. Но разве радость это?
Кери продолжал изредка посматривать на картину, выходящую из-под карандаша. Лицо было несколько раз перерисовано, в итоге застыв на холсте со слезами на щеках. Моменты, которые художники видят лучше других людей. И маленькая фиолетовая линия, крохотная, выполненная как акцент на капле - тоже крайне авторский момент. Альгоне никогда не обладал какими-либо особо творческими навыками, он только порой брямкал на каких-нибудь инструментах, и только хороший слух, почти абсолютный, но всё же не идеальный, спасал в такие моменты. Ну и неясное чувство, которое Кери никак не мог обозвать. Просто как-то удачно попадалось. И таким же неведомым образом он отмечал детали на картинах, еле слышные аккомпанементы в громких и шумных песнях, расставлял акценты на словах, которые люди бубнили, а не чётко произносили. Какое-то изощрённое чувство прекрасного или увлечённость жизнью - сказать сложно. Наблюдательностью это точно не назовёшь. В наблюдательности нет такого количества одержимости.
Много же времени потребовалось, чтобы Кери понял, что товарищ по бедняцкой лавке чуть нагибается, чтобы завершить свой мимолётное творение. И только когда художник завершил своё дело и по-дружески случайно задел плечо падшего, Альгоне соизволил сконтактировать с миром реальным. Тяжело найти того, кто так же способен запутаться в мечтах, планах и надеждах. Пока ты замурован - больше ничего и не остаётся. Кричать уже через день перестаёшь. Кери повернул голову медленно, спокойно, прекрасно понимая, на что он наткнётся взглядом. Да, картинка на холсте была слишком похожа на оригинал. Художник же, взглянув на часы, повиновался своему биологическому маятнику - здесь ему больше делать нечего. Сегодня, во всяком случае. В это время он обычно уходил на улицы, что причастны к ночной жизни, а пешим ходом добираться было долго. Являясь человеком творческим, а оттого не всегда подчинённым логике, бродяга напоследок впихнул девчонке в руки своё пятиминутное творение, ускользнув так же быстро, как заставил гостью вокзала внять его обаянию и принять безобидный подарок. Тут бомбу не прикрепишь, красками ядовитыми не порисуешь - даже дитё малое увидит, что творение карандашом вытворено. Есть такие странные люди, которые просто подкинут в руки ключ, а от чего и как им пользоваться - человеку ещё предстоит узнать.
Альгоне лишь тихо усмехнулся - ему везло на слова, а не на подарки. Кери можно было бы назвать крайне неудачливым, ибо он редко выигрывал в чём-либо, кроме шахмат, карт и... потасовок со своими жертвами. Кулаками махать всякий горазд, а вот что-то доброе... духом не вышел, а у девчонки лицо такое было. Открытое какое-то. Светлое. Не было на нём отпечатков многих жутких возможностей жизни. Горе, правда, тут отражение нашло.  Возможно, Альгоне даже слишком рьяно рассматривал девушку, к чему она могла и прицепиться при желании. Не всякий нормально отреагирует на любопытство случайного неотёсанного встречного. Некоторые рады улыбкам прохожих, некоторые кокетливо отвечают на подмигивания, некоторые отворачиваются от одноглазых, некоторые передразнивают в ответ. Выражение лица Кери вряд ли могло побудить к чему-то такому. Оно казалось безжизненным, иссушенным, но буквально на несколько секунд ожило, чтобы встретить девушку более или менее радужно. Не нужно ей портить впечатление от города. Нездешняя - слишком резкие движения, слишком ярко выраженная реакция на художника. По нему и не скажешь никогда, чем он болен. И Кери тоже речи об этом не проронит. Слово нужно держать, и разбрасывать им только тогда, когда от этого больше пользы, чем вреда. И то в самом немыслимом из случаев.
Подумать можно, что угодно, принять наивного дурачка за пхасингара, окрестить его чуть ли не вторым Таг Бехрамом, а если и не так, то просто записать в прислужники богини Кали и избежать возможного знакомства. Тут Кери, конечно, повезло, ибо оболочка была не из Индии, а девчонка вряд ли вообще знала и оперировала подобными понятиями, но винить её в этом грех. Интерес в преступных кастах и подобном вообще не поощрялся. А кто-то просто хотел понимать, как происходят некоторые деяния, чтобы обезопасить себя. Альгоне так и начал в замках копаться, на самом деле. Но всего в глазах не прочитаешь, тем более, в глазах прозрачных в своём здравомыслии. Если бы девушка рванула с места - тут и не обессудить, кому оно надо, якшаться с автохтоном таких мест, как вокзалы. Хорошо хоть гематомы не рассекали руки, а то и вовсе клеймо наркомана ещё налепить можно. Город Легенд уже успел в этом смысле стать обыкновенным европейским городом, и всё тут было так же, как везде. И алкоголь, и сахар смерти, и люди с перекошенными лицами. Невроз. Обыкновенный невроз. И изредка - эпилепсия. Эти припадки Альгоне тоже вряд ли забудет. Можно таким же образом заметить, что с абсансами Кери был лично знаком. А это уже немало.
Ну что же, ещё одна пташка попала в этот город. Пусть имя тебе здесь будет... не простым имяреком.
- Только приехала - и уже плачешь. Толку тогда от всех этих... путешествий.
Кери говорил негромко, и пусть шумовая завеса была сильна, чёткость и расстановка не дали бы словам остаться неуслышанными. Ни капли обвинения, ничего такого. Альгоне просто интересовался, зачем ехать в этот город надежд, если он уже приносит несчастья, на самом первом пороге. Впрочем, падший тоже верил в это.... проклятое место. А теперь он стал его узником. Не было ему покоя. Не важно, где. Да и ехать... одному? Здесь Кери хоть что-то значил, пусть и в виде слухов, теней. Снова становится пустотой? Пожалуй, нет испытания тяжелее. И Альгоне не знал, сможет ли его принять. Чужестранка, видимо, недавно ощутила нечто подобное. Было что-то опустошённое в том, как она держалась. Мимолётные заметки - движения век, стремления взгляда, дрожь губ, которой обычно и не замечают. Если долго на что-то смотреть - видишь и не такое. А падший и правда слишком уж пристально смотрел на конопатую нарушительницу спокойствия некоторых существ. Кто на цвет волос оборачивался, кто случайно. Ну а Кери был из ряда тех, кто видел веснушки второй раз в жизни. Вот так вот всё банально и смешно.
- Заинтересовала ты знакомого моего. Не держи на него зла или ещё чего. И не выбрасывай, если уж лишь совсем прижмёт. Он уже мало рисует. И карандашей мало.
О да, Кери прекрасно понимал, что это - услышать такое вместо стандартного набора фраз. Какие-то указания, а скорее даже просьбы от незнакомцев с вокзала. Падшего так однажды попросили не судить всех бедных, как попрошаек. Мало кто в нынешнем мире поймёт смысл этой фразы до конца без дополнительных раздумий, встреч или случайностей. Альгоне тоже долго разгадывал паззл. А сложив - ужаснулся.
Падший наконец опустил взгляд, вновь растворив сознание в чём-то ином. Смотрел сквозь рисунок, сквозь вещи девчушки, усмехнулся мыслям. О чём он думает, старый глупец. Не о фонтане энергии и интереса, который каким-то чудом может проснуться в тысячелетних созданиях. Кери и его срока хватило сполна.
- Вокзал не самое лучшее место для знакомства с городом. Испортишь себе первое впечатление. Или ты здесь потому, что там, - Кери довольно плавно, по-своему рассеянно и при этом аккуратно указал на визуальный конец шпал, - есть то, что уже определило твоё отношение к этому месту?
Начинать и так можно, не сразу же идти в философские дебри, давить любопытством или жать руки. Альгоне играл чуть более тонко, давно изучив все комбинации на этом поле. Падший молча потянул рукав пиджака, реагируя на дуновения ветра, как и любой человек, волосы лезли ему на лицо, а моргать приходилось чаще, чем обычно. Из колонок звучал уже раздражающий однообразием голос одной и той же дамы, зачитывающей неизменные фразы, стук колёс, уходящих в прошлое со скоростями новых творений человечества, всё ещё порой отдавал редкими звонами. Несмотря на количество людей на станции здесь было одиноко, так или иначе. В одиночестве просыпается самое потаённое, и злость, и радость, и крик, и молчание. Каждый одинок по-своему. Кери был не против поговорить, а девушка пусть сама решает. Сегодня всё так же призрачно, как фигуры в людных местах. Они вроде и есть, а вроде их нету. Не зацепишься. Не отделишь одного от другого уже через несколько минут.

Отредактировано Кери (2012-08-29 14:07:20)

Выбраться из огромного мира и избрать из него одну-единственную, пусть и лёгкую дорогу - это не каждый день делается и не каждый день нужно. Бытие внутри разума, догадки, домыслы и личные мнения, закрытые от большинства мысли, распахнутые эмоции и скользящие доли интуиции - эта материя приятна тем, что она податлива. Она не душит, она лишь обволакивает, и человек любит погрузиться в неё так же, как уложить усталую голову на мягкую подушку. Этот материал способен и синтезироваться, и впадать в анабиоз - можно сказать, что собственный разум зачастую является куда более органичным, нежели остальное, что он способен узреть. На каждом повороте есть маленькие дорожки, которые так или иначе приведут к пункту назначения, но сладкого дурмана не на всех хватит. Если рассуждать с одной точки зрения, можно принять разум за рудимент, не мозг, с другой - сердце, и только ближе к середине пути, отведав и одного ложе, и другого, сходишься во мнении, что природа, в отличие от людей, просчитывается редко. Тонкая грань баланса имеет место быть в том, во что не вмешиваются, и если лезть, куда попало, порок человечества - что ж, оно никогда исцелено не будет. Виражи будут сглаживаться, какие-то пути обмена - налаживаться, однако станет ли человек давить в себе то, что с детства мыслит самым главным в себе - это вопрос сугубо индивидуальный. Порой слишком смешно смотреть на разницу между разумными, и разница эта не останавливается на таких ясных, казалось бы, понятиях, как возраст, опыт, случай, окружение, характер, стойкость. За гранью всего этого, как ни прискорбно от банальности, остаётся только лишь выбор. Зачастую он уже сделан, остаётся лишь дойти до него ногами сознания, потому что зачастую эмоция делает шаг куда быстрее. Кери не делил людей по внешним или внутренним факторам, ибо в отдельности они ничего не значат. Только сумма, которая имела место быть на данный момент, являлась плотью и кровью. Возможно, потому Альгоне и не ляпил ярлыков преждевременно, кто знает. Зачем заранее перекрывать реки, если им уже зачем-то дано это дыхание? Смешно убивать, даже не разобравшись.
Реакции были быстрые, яркие, отчего-то немного детские. Никогда не интересуясь психологией и всякой подобной лабудой, падший ставил все фишки только на наблюдения и проецирование их на прошлые подобные моменты. Такой тип восприятия порой искажал картину, а порой наоборот делал её более яркой, насыщенной. Запомнить, что делают в основном, не так уж сложно. Да, в этом городе логичнее попасть в добычу, а не вести с ней душевные диалоги, но падший на то и был духом. У него не было каких-то определённых задач, запрограммированных принципов, ограничений. Ему было проще переступать через пороги, уходить, наоборот, появляться. Эфемерность применима не только к самой сущности, но и к методу существования. Паразитом быть куда выгоднее, суть правда. Да толку от этого, если ключ от клетки потерян. Только поедать уже кем-то добытую, разделённую и даже на смех прожёванную пищу? В этом нет ничего умного. Ничего, ровным счётом.   
Что ж, театр одного актёра продолжал блистать своей волшебной находкой. Можно сказать, что зритель поверил - ты достиг успеха, режиссёр-постановщик, ты - талант, гонец со сцены. Нет-нет, ничего насмешливого у Кери в голове не было, просто начинать разговор с мыслей о... животном доводилось редко. Тем более, в такой ярко выраженной манере.
Не нужно быть провидцем, чтобы внять, что переезд был нежелательным - даже без первых вырвавшихся слов. Какое-то нервное поглядывание вдаль и без того отвечало на вопросы падшего, но Кери всю жизнь был твёрдо убеждён, что выговорить и выслушать - лекарство получше самокопания или самобичевания. Кто знает, пересекутся ли ещё эти соседи по лавке, а, если следить за жизнью, именно вот такие, с виду ничего не значащие, встречи порой помогают миру утрястись и начать восстанавливаться. Какие-то мимолётные беседы по пути, россказни с улиц, даже рассказанная сказка - нельзя преуменьшать силу сказанного слова. Сказанное всегда бьёт по сознанию сильнее, чем написанное.
Редкие капли, что скатывались с крыш, попадали в унисон с тихими проявлениями отчаянья. Кери мог бы легко взорваться, как это бывает в дешёвом кино, зацепившись за фразу про знание. Но это - жизнь, и падший всего лишь запомнил произнесённое девушкой. Надавливать на обрывки у Альгоне желания не было, хотя если начнёт рассказывать - он не остановит, не станет судить. Есть такие немые слушатели, которым ничего от других не нужно. Да и на чём тут наживаться. На насмешке?
Кери мягко засмеялся, негромко, искренне. Ребёнок ещё, тоже многое пока разрисовано карандашами, как на холсте, а не грязью и кровью. Это и прекрасно. Цвета миру нужны, а не бытийские драмы. Порой нужно карандаши затачивать, а у девчонки они явно притупились. Падшему было в радость отчего-то говорить с теми, кто ещё душой млад, но соображать способен, хоть немного овладел материей разума. Всего несколько лет у такого жития. Чудное время. И всё по очереди. Не нужно превращать маленькие картинки в кашицу.
- Многие художники себе на уме. Ну приглянулась, и всё тут. - Немногословно, но что тут ещё проронишь. Многие любят так случайно напарываться на комплименты, а падший их делать не умел. Ну ярко просто это, и внешностью фактурная на фоне бывшей Японии и Европы данного пояса, и эмоция на лице, глаза живые. Пусть будет так, по-другому и не скажешь. - Ну тебя порадовал - ему и этого много. А до дня рождения он следующего не доживёт.
Кери не стал продолжать эту дурную ноту, нужно было переключить электропитание, а то скоро вся техника из строя выйдет. И без того девчонке не радостно, а падший тут ляпает туда-сюда. Не думает порой, и то верно. Слишком много пробыл среди людей. Смекнуть о материальном состоянии и возможности вернуться назад Кери был вполне себе способен. Теребить рану тоже не лучшая идея. И судить нечего. Не нужно это. Впрочем, будучи слишком хорошо знакомым с потерей, падший понимал, что надо один раз нажать на мозоль, чтобы сделать шаг и перейти через мост. Разлука всегда такая - ты ничей, твой друг ничей, вы ничьи теперь, хотя когда-то именно это одиночество и стало причиной тесной связи. А теперь оно колет с новой силой, и порой даже думаешь, может, лучше и вовсе было не знать того счастья? И по-любому же отмахнёшься, ведь утраченное приятное всегда ценнее просто приятного. Лучше путь хоть так будет, надежда же есть. Есть, и ещё какая. И только потому падший продолжил разговор на больную для девушки тему, пусть говорит, пусть со словами выходит и обида, и злоба, всё. Иногда, на пару секунд, нужна пустота. Чтобы потом положить туда новые, лучшие чувства. Старая теория о коробке, если разбираться в философии. Но туда не стоит копать в данный момент.
- Говоришь, остался... и в чём причина такого разлёта?
Да, первые фразы всегда какие-то скованные, пусть и осознанные. Но болтать сегодня точно не падшему, впрочем, кто знает, на всё надо смотреть резво и быть готовым, как говорится, ко всему. Да только такого не бывает. Всегда что-то нарушит спокойствие, не даст дыхательным путям быть абсолютно чистыми. Застревает порой что-то, и давай, хватай воздух - так девчонка и делала, глотая слёзы. Ну и хорошо, что плачет только из-за разлуки, а не из-за смерти. И пусть кто скажет, что такая мысль - бред, но порой одно ощущение жизни в дорогом важнее пустоты смерти. И не нужно говорить: "С пустотой проще". Отнюдь. Не тот социум возвели, не так тогда жили. Всё смешно и мимолётно, пока об этом не задуматься.
Вокзал же продолжал жить своей жизнью. Пару раз пихнули чемоданами, издалека кричали, кто-то озлобленно смотрел на часы. Фразы уходили в эту бездну гогота, спешки, и на что тут надеяться - Кери не знал. Это место всегда вызывает ассоциации, приятные, нет ли. Этот дух путешествий, горя и радости в одном сосуде, подогретый на одном казане, выпитый всеми, кто сюда захаживал, даже теми, кто так, посидеть пришли. Жидкость медленно поглощалась, оставляя своё дурное кисло-сладкое послевкусие. Пробежал мимо ещё один поезд, недалеко уселась пара более или менее цивилизованных пьяниц, ветер, будто пламя разгораясь, нещадно разносил аромат пойла по людному вокзалу. Странное это место, но атмосферное. Громкое, шумное, непростое, а главное - ничем не обязывающее.
Падший изредка поглядывал на собеседницу, хотя зачастую это было и не нужно. Главное орудие есть внимание, а больше выводов Альгоне сейчас был способен сделать ухом, нежели глазом. То, что ему нужно было, он уже увидел - чистую, незапятнанную эмоцию, без примесей. Так что Кери, так сказать, снова ослеп. Так обостряется всё иное. А вокзал своим шумовым фоном, однако, быстро захлёстывал. Хорошо у девушки был звонкий голос. Нужно было что-то яркое в этом болоте.

Отредактировано Кери (2012-08-30 20:33:44)

Говори больше, тверди и настаивай, балабольщик. Твои слова для всех пусты.

Городу нужны те, у кого есть деньги. У кого они есть — те всем нужны. И люд не будет смотреть на жёлтое от пьянства лицо, если за шиворотом валяется пара купюр. Торгово-денежные отношения установились давно, но редкие радостные крупицы можно было собрать, как паззл. По детальке, по половине, четвертине — при желании, в этом городе можно всё. Медленно, нескоро и неспешно, ведь в спешке можно растерять накопленное.

Обычно люди заботятся о тех, кто познал горе, вкусил предательского одиночества, был ущемлён или попал в немилость, притом не забывая об этом артистично поведать окружающим. И всё оттого, что человек подсознательно не желает, чтобы эти несчастные использовали вынужденное уединение себе во зло или, что более бездушно, просто-напросто надоедали. И верно, ведь даже мудрецы, называющие душу колесницей, запряжённой двумя конями, понимали, что слабые духом в тишине поддаются дурным замыслам, безумию, гневливости — их проще нагнетать и вспоминать, нежели что-то хорошее. Упрекать, язвить и копаться в чём-то пустом. В уединении то, что прилюдно обыденно скрывают или сдерживают стыд или совесть, выходит наружу в усугублённой, губительной форме, и лишь одна радость есть в подобном «заточении» - отсутствие нужды что-либо скрывать, открывать и ждать обличения кем-либо.
Люди любят доверять свои тайны судьбе или Богу, по ночи разговаривая с бесплотным духом, а других людей стыдятся, не могут заявить во всеуслышание то, о чём столь страстно молят наедине с собой. Потому им никогда и не быть свободными, пока они со всеми не станут говорить на равных, не понижая в иступлённом смущении голоса и не понуряя головы. То, что заложено природой, не искоренит ни одна мудрость, и потому исправить кривую своей жизни человек способен только взяв в руки линейку и очертив новую, прямую: отыскать того, к кому испытывать будешь лишь уважение, чей пример позволял бы очищать самые потайные замыслы, обнажать душу без лишнего или ложного трепета.
Впрочем, к чему нужно знание и искренность в современном мире Иудушек Кровопийц, которым лишь дай повод заговорить, и они опустошат всю сущность до дна, не оставив и капли, чтобы жить дальше? Так ведь и тянется люд за подобными, полагая, что подобные истину глаголят, верят или беззаветно подавляют свою волю, чтобы лицезреть силу своего «защитника» в полном великолепии, чтобы и другим внушить, что никто рядом с этими «героями» не встанет. Восхищение умом или силой заложено в людской природе, и дивиться сегодняшнему быту, структуре и организации просто наивно — всё идёт к своему логическому завершению. Увы, но думать об упадке душа способна только добравшись до края и увидев обе его стороны  собственными глазами, только лично, и никак иначе.
Как Толстой считал, что литература должна быть своего рода моральным и духовным учителем, так и люди должны быть друг другу наставниками, будь даже они разрознены интересами, другими личностями или обстоятельствами. Но сегодня массам предпочтительнее иные пути. Большинство право, так как оно — большинство, или истина с теми редкими личностями, которые перестали потакать  и видеть в силе клетку? Трепет перед более могущественным существом им незнаком, они открыты ко всем в равной степени, всё равно оставляя несколько тайн для себя. В жестокости они не видят выхода, и отвечать на кулак кулаком не станут, хотя морально они будут куда покрепче, чем предпочитающие мордобой. Нужно ли восхищаться всесильными безумцами и ставить именно их себе в пример? Ответ очевиден. Прибиться к чужой силе ровно противоположно воспитанию силы собственной. Согласие на зависимость от восхищения охотником себя не оправдывает.  Ни в мире лоска, ни в катакомбах.
В пространстве бесконечно отражаемого и преследующего эха сойти с ума не представляет труда, не даром большинство безумцев всё-таки были выходцами из неблагополучных семей, мест. Есть вещи непоправимые, и происхождение и пророненное слово к ним относятся. Здесь фраза будет преследовать годами, отскакивая от поверхностей, мерзким искажённым шёпотом настигая слух. Жить повторением собственных фраз непросто самозабвенно и слепо, но и изнуряюще, исчерпывающе, обесточивающе. Чтобы существовать вдали от сместившихся ценностей, один из выходов — изоляция от палисадника вируса, кою выдержать способны очень немногие. Человек — существо привычки, и даже если эта привычка — болезнь, они не готовы мгновенно от привычного отказываться. Потому и не сказать, что падший справлялся со своим заточением гладко, но воля в его помутнённом сознании не обесценилась, представления о морали остались неизменными и потому отвергнутыми кем угодно, кроме него самого. Альгоне помнил неистовые глаза упивающихся властью и овец, восхищённо носившихся кругами круг своего господа в силу природного инстинкта, и не сулил никаких иллюзий касательно этого круговорота жизни: ни по поводу первых, извергающих громкие речи о кознях судьбы, ни вторых, кто уводил следом за собой в эту пучину тех, кого только мог. Круг — символ бесконечности, но он намертво замкнут, слеп, безжалостен — все стремятся к свободе, в итоге выбирая её тестовую версию, лишь свободу внешнюю, свободу «от», свободу только относительно своих действий. И продляют это «благо», привыкнув к облегчённому существованию. Бежал себе — и беги дальше, куда ведут обстоятельства — туда и склоняйся, попадай в подчинение тому, кто высказал психопатическую симпатию или продемонстрировал, что твоё существование на фоне его мощи — жалкая половая тряпка в Большом театре. Внутренней свободы в этом нет.
Альгоне до их пор было не по себе от перехода с английского на японский и обратно. Язык – это самая странная привычка, ведь проецировать на родной будешь даже если ты  -билингво. Смешно переводить по нескольку раз туда-сюда, учитывая, что Кери практически полностью заместил былой родной иероглифами в сознании. То же самое трогало его сущность относительно иных временных шуток. Он не контактировал с теми редкими личностями, с кем имел счастье иметь знакомство, не по причине нежелания, а по причине пропажи тех личностей. Может, падший просто наконец начал привыкать к тому, что некоторые вещи неминуемо кончаются, и тянуть кота за хвост, пытаясь вернуть его себе – бесполезная и болезненная затея. Альгоне помнил всё, что позволили впитать его памяти, а жить принялся тем, что было хоть немного полезно на нынешний момент. Иногда ему казалось, что он видел на улицах Анну, Оззи и Лоин, даже следовал за этими видениями, но то падшему просто мерещилось, то он сам себя обманывал, то просто девушка, проходящая мимо, с определённого ракурса напоминала былую знакомую. Смешно гнаться за призраками, - вернуть их из мира мёртвых, может, и возможно, но это будут совсем иные создания. Более вялые или более жестокие. Прочувствовав это на собственной шкуре, понимаешь крайне чётко.
Он всё ещё страдал от вспышек безумия, которые превращали его в лишённое какой-либо логики создание, гнусное, неоправданно жестокое, витиеватое, но любовно изящное, имеющее свой больной вид на смерть, вид сумасшедшего художника по плоти и кости, вынужденного писать только одной фиалковой краской самые разнообразные пейзажи, чтобы утолить творческие порывы и истомы. Он всё ещё не мог унять тремора жилистых рук с выступающими венами, когда видел клеймо крови на них, запирал подвал, который вот-вот перестанет вмещать бесчисленные конечности, трясся над редкими платками, о которые вытирал испачканные пальцы. Он не мог видеть фиалковых пятен в этом мире тьмы, его болезнь становилась всё хуже, но одновременно с этим, падший сумел держать себя в ареале катакомб, сдерживая пылкий порыв на поверхности, порой даже беспричинный. Годы бывают ласковы только к тем, кто их бережёт. Кери же не скрывал интереса касательно своего ближайшего будущего. Сотня лет, наверное, максимум. Он старался держать себя в рамках возможного, дышать тем, что дозволенно, а не преступно, но увы, выданного по талону воздуха падшему не хватало. И он срывался. Срывался так, что несколько лет жалел даже о попытке вдохнуть. Но всё равно жадно цеплялся за шансы, которые ему подавали не с рук, а с самых пыльных полок.
Кери нравилось наблюдать за людьми, которые опускались под землю не навсегда, а из революционных идей, на несколько долгих, важных и действенных мгновений.  Он любил невольно подслушивать эхо разговоров заговорщиков и банд, узнавать о мире со стороны тех, кто без сомнений поднимал руки и притом не сжимал пальцы в кулак, а поднимал открытую ладонь.  Разрисованные стены, пророненные бумаги, слова, впитавшиеся в стены, вытатуированные на потолках и полах, изредка проявлявшиеся посторонние запахи — всё это придавало подземному миру толчка; он жил тайными встречами, полумраком и полушёпотом, чавканьем грязи, заменившем слова, песни, плач и смех. Уютный рассеянный свет прельщал безопасностью и риском, здесь основывались разноликие души, каждая из которых в итоге закончит свой путь не здесь. Баллончики краски, шифрованные символы, спешные скрипы пальцев о камни, шорохи от касаний лапок крыс, и всё это замест шума музыки, нечестивых идей и криков о гневе Божьем. Катакомбы — место тихое, уединённое, отречённое, не буйное, не подходящее для громких пустых обещаний. Здесь редкий аккорд, сорвавшийся со струн попорченной влагой гитары сродни встречи с диковинной птицей, фениксом, а смерть не возводится в апофеоз красоты и справедливости. И пауки, ютящиеся по углам — коренные жители, а люди — лишь интервенты, прихожие, захватчики. У каждого арахнида есть своё имя, но в отличие от прозвищ людей, их имена любовны, беззлобны и привязанные. И старый знакомый и редкий друг падшего, которого последний прозвал Винсентом, дабы напоминать себе о каких-то личных, глубинных воспоминаниях, и по сей день прятался в привычном загоне, поедая очередную мушку, приняв симбиоз, а не начав противиться, как представители разных наций. Хищная натура тихий существ здесь не вызывала нарекания ни с чьей стороны. Это было просто и естественно, а не переиначено во благо собственных нужд и воздаяний, похвал.
Несмотря на прогрессирующие болезни, - а всё идёт к своему завершению и упадку,- подземный мир всё ещё не потерял свойства формировать альянсы. Грязь к грязи прилипает? Противное зрелище? Отнюдь. Самая тошная картина — тянуться только к самому себе, подобное древо не только не пробьётся сквозь слой грунта, но и не увидит солнца, оставшись закопанным, бесполезным, но чертовски гордым семенем. Расскажи кому-либо с поверхности, что в изуродованном им же мире, что здесь посиделки у костра, разведённого в огромной жестяной бочке на прогнивших, смрадных досках, всё ещё пропитаны открытостью и искренностью былых лет, когда человек не стремился скрыть всё, что угодно, поверили бы единицы, привыкнув к мысли, что подобный уют не способен существовать без надлежащего лоска вокруг. Да и Кери бы сам не взялся сразу верить на такое слово, покуда сам не опустился б до пробы. Последние месяцы он не просто подслушивал чужие речи, но и сам заново учился говорить, не просто пусто балаболить, ронять несмелые фразы, а доносить что-либо. Его фатум медленно, но основательно менялся, не затрагивая его устоявшихся душевных качеств, оставляя падшего с его суждениями, порой их поддерживая или принимая. Альгоне потерял не всё, несмотря на во многом говорящую фамилию, - так как тоска по прошлому порой просто доводила его до ступора, - главное, чего он не потерял — чувства такта, и заявление: «Я — вождь, значит я — король», - он не принимал, несмотря на своё положение в иерархии. Его имя, неразрывно связанное с маленькой, для многих ничего незначащей улочкой, потому и не стало забытым круг подземных жителей, падшего не заклеймили прозвищами, его приняли так, как приняли бы себя. В этом разлагающемся месте люди помнили, что такое моральная свобода. В этой глубокой бездне отчаянья в выжившем кроется безудержная энергия, если подобное создание кроется здесь не одно десятилетие, относительно не разучившись жить. Чего-то безудержно яркого и сверкающего в них нет, в отличие от лидеров силового движения, но есть тот слабый и душевный свет, которому нужно не попавшееся под руку мгновение, а длительное время, чтобы пробиться сквозь безграничную тьму собственных ошибок.
За последние полгода в катакомбах появился свой небольшой палаточный город, построенный на крови, мешковине, заплесневевших консервах и слёзах бедняков и ограбленных. Заложен он был на бедственном месте, но стал ковчегом многих, как города, построенные на могильниках, разнились же такие два селения тем, что подземный город отдавал себе отчёт в собственных границах и возможностях, не возводя на трупах высотки. Начинаясь со своры подружившихся ободранных государством людей, подтянулись и совсем колоритные персонажи, присоединившиеся к древней идее сплочения по самым разнообразным причинам. Никто не способен быть гением в каждом деле, в нескольких — вероятно, но не во всех. В каких-то аспектах жизни мы всегда обращаемся к социуму. Кери оказался в этой среде не только своим, но и полезным, а ежели на твои деяния есть реакция — есть причина что-либо делать вообще. Здесь он мог говорить во всеуслышание среди таких же, как он, провинившихся, больных, опустивших руки, но не голову, убивавших, воровавших, но не получающих от этих деяний маниакального удовольствия.
Бесконечно начинать что-либо сначала, а особенно — жизнь, - пустое, нужно изменять данное, степенно и целеустремлённо, и если уж что-то удаётся, лучше подступать к успеху именно с этого ракурса, а не пытаться сразу свернуть горы: идти по течению, а не против, учитывая, что река всё равно бурная; принять движение к неизбежному, а не пытаться спрятаться за обстоятельствами. Да, глобальное, несомненно, интереснее мелочного — провернуть что-то не всем доступное так или иначе вызывает восторг, пусть даже в форме отторжения. Но глобализм не самая лучшая мотивация: искусство, тактика, власть — то, что ныне считается масштабным, - не может существовать без шестерёнок, которые, что бы не говорили, незаменимы. У них нужный размер, консистенция, трещинка — без событий нет искусства, без войны — тактики, без людей — власти, ведь власть над собой воспринимается подвигом значительно позже. Другое дело, что можно стыдиться своего таланта, так как его или оценят не сразу, или он недостаточно глобален в глазах общества, он кажется малым и ничтожным, но как и у всякого дарования, ему всего лишь нужно подходящее время, даже если оно придёт на склоне лет. Молодость не вечна, но и ценности с возрастом смещаются. Меняется и представление о том, что важнее в данный момент. Умеешь собирать устройства, чинить, стряпать, шить, горшки облепливать, ткать, разбираешься в формулах или геолокации — у этого главное не размах, а практическое назначение, и глаза на это открываются значительно позже.
Отрешённое безразличие, холодная решительность, заточение души в теле, эдакая власть над «плотским», - вот они, новые венцы общества. И неважно, направлены они на созидание или деструкцию, ведь каков вид. Но разве счастлив тот, кто венцом таким коронован? Этот лавр на челе вряд ли приятен взору, он травмирует, вжимая кожу в череп, стирая её, обнажая голые, уродливые кости. И на ней, на ней же эта корона рисует свои отметины. Может случиться и наоборот, почему нет, - ежели благо дано тебе, а передавать свои труды или знание не желаешь — благо ли это? От этой способности просто нет проку, если она живёт лишь в одной голове. В подземном городе это понимали, может не в силу ума, а в силу нужды, но понимали и трактовали верно. Насильно мил не будешь, однако если прижмёт — на обмен согласишься. Человек — животное социальное и порой политическое, оно рано или поздно придёт пить к общему водоёму. Даже если круг него будут не люди, а птицы, рыбы, собственное отражение, выдуманный друг. И этим легко объяснить, почему этот город всё-таки был создан — народ просто сбежался к тому берегу, который сулил для них хоть какие-то лучи надежды. И этим легко объяснить, почему личности, умеющие внушать что-либо, здесь правили балом светлого будущего остальных.
Рассвет для маленькой коммуны и тишина для целого города.
Так кто прав, массы, потому что их больше, или эта горстка людей?

Молчать уже тоже поздно.

В катакомбах было непросто дышать — захламленный воздух, отяжелённый не только вонью, но и всякими тошными примесями, не принимался лёгкими так, как должно, кашель неустанно грубо рассекал тишину. Влажность порой казалась просто невыносимой, ты словно плавал в болоте, а не ходил по земле. Редкие дорожки из третьесортных досок были обгрызены мышами и крысами, под самодельными мостиками порой существовало целое семейство. Неловкий ломал подобные убежище ленивым касанием тяжёлой ноги, и потом несколько дней его преследовал предсмертный крик беспомощных детёнышей. Лагерь катакомб тоже подвергался своим угнетениям, в основном — погодным несуразицам. Весна радовала простой люд, но не тех, на кого все продукты оттепели выливались прямо на голову. Уютный уголок в месте, похожем на канализацию в принципе если и просуществует, то совсем недолго. Пару дней.
Но этой парой дней можно воспользоваться сполна. Вырываться на поверхность местные жители не слишком любили, яркий солнечный луч выжигал не только их глаза, но и их надежды, напоминая о страхах прошлого и теребя незаживающие гнилые раны. У кого-то был потенциал вновь возвыситься, у кого-то — нет, здесь по такому критерию не делили, он был существенен, но не критичен. Падшему удавалось убеждать некоторых покидать эти места, сулившие только разруху, не важно, чему или кому. Он был из этой своры, он говорил на их языке и он знал, чем мотивировать. Да и сам чаще остальных выбирался на поверхность, не имея какой-либо определённой цели касательно этих прогулок. В основном Альгоне посещал так называемые «рынки радиотехники» - профессиональный сленг или жаргон, если изволите, - сбирал то, что отдавали за гроши, как поломанное, переделывал в нечто более ценное и приносил туда же, в итоге оставаясь со своим заработком. Инженером-конструктором кто-то просто рождается, а может тому виной неизученное падшим родословное древо донорского тела. Стороннего наблюдателя бы посмешило подобное бытие человека с высшим образованием и непустой головой, а Кери находил в этой жизни удовольствие. Специфичный запах расплавленного металла нравился ему больше шороха бумаг. Механика и технические расчёты были его разуму ближе, чем руководство всевозможными отелями и разгуливание по пристанищам ночных бабочек, с которыми Кери контактировал на удивление часто. Эти девицы не были похожи одна на другую, у большинства был свой шарм, запах, форма в пространстве, а не изуродованная маска, изувеченная косметическими средствами.  Их смешная фирменная фраза: «Мне пластмассово!», -  часто рассказывала о их положении больше, чем исчезающая свежесть лица. Как и некоторые служители закона, с которыми знакомство сводилось на самой разной почве. Продажный мент воспринимается как собака, которой дай кость — и она лаять перестанет, а неподкупный — как неевший несколько дней пёс, готовый своими же клыками разорвать бывшего собрата. Маленькие житейские замечания и небольшой, но доверенный круг общения — кто-то так строит империи, а кто-то так живёт, просто любя наблюдать за развитием со стороны. Подтолкнуть, но не настолько сильно, чтобы человек сделал шаг против воли — это Кери считал искусством. Потому когда удавалось помочь кому-либо грамотно поставленным советом — его лицо на несколько минут становилось похожим на принадлежащее человеку, а не иссушенного годами духу.  Но роль падшего в становлении подземного города была ничтожно мала. Его главным достоинством было не терять головы несмотря на происходящее, хотя порой оно его изумляло и подвергало не самым простым испытаниям, но жизнь гладкая жизнью-то не кажется, вкус теряется без того, с чем можно было бы сравнить. Человек  вообще познаёт всё в сравнении, так что... Чтобы воспринимать себя отдельно, а не на фоне чего-либо или кого-либо, надо обладать крайне живым умом.
Шэкспировские дуэльные диалоги и платоновские беседы не удерживали людей, их уже ничто не сковывало. Нелюди держались чуть менее броско лишь по причине преследования, но позволяли себе практически то же самое. Наверное, и Кери был в некоторых аспектах глуп, изредка позволяя себе полёт в людьми забытой части порта. Это уже был не Токио. Это уже были не те люди. Не то население и не та архитектура. Сумасшедшие огни японцев сменились глянцевыми вывесками европейцев, а та часть, что гордо звалась «японской», уже слабо напоминала былые кварталы. Но, может, это и к лучшему. Резкие жестокие ветра сменились спокойными муссонами, а речь стала более плавной, дружественной и простой. Существа вроде падшего подмечали такие детали, их слепые для живых глаза были блестящими и яркими для истории и обстоятельств. Если посадить человека и духа в режиссёрские кресла с одним сценарием, фильмы выйдут настолько разные, что поверить, что в основе лежит одно и то же произведение, представится невозможным. Человек создаст страсть, а дух — атмосферу. И каждое найдёт своего зрителя. Каменные гаргульи на одиноких соборах улыбнутся вместе с шумной публикой ярким и многогранным талантам...

Яркая жестикуляция испанцев, изысканность французов, расчётливость немцев, консервативность англичан, трудолюбие корейцев и безумие японцев, грубые естественные манеры ливанцев и любовь к роскоши арабов — всё мешается в городе, который порождает не только легенды, но и надежды. Смешение всех культур и мнений сотворило с этим поселением чудеса, и бунты воцарялись только от жизненной несправедливости, а не от недостатка возможностей. Грех жаловаться, что тебе нечего делать. А это - максимум, что способны предоставить населённые пункты.

Отредактировано Кери (2013-04-23 23:19:26)