Тонкие лапки вездесущего серого дыма, несущего в себе ядовитый, желтый никотин помогали не думать. Они липли к сознанию, занимая его полностью, заполняя мутным абсолютом, спасали от вездесущих размышлений - почему так, почему не этак? Наверное, если отобрать у него сигареты, то Хайне разнесет все вокруг, но все-таки поумнеет. Но сигарет у него сейчас нет, и денег нет, и ничего, стало быть, нет, и только белый снег, серый город, цветные люди. В задумчивости оборотень почесал подбородок. Жизнь - непременно красная, а вот смерть непременно белая - но откуда вылезла эта мерзкая привычка мерить все красками? Это, по меньшей мере, глупо. Значит, даже если отобрать у Хайне сигареты, он не поумнеет.
- Странный? Да, наверно.
Кивок. Стылый день истекал соками в стылую ночь, но небо так и оставалось по краям белесым, так что, в сущности, даже смена суток была лишь вымыслом, обнадеживающим, успокаивающим самообманом. Белым утром, разломав вдребедан массивную деревянную дверь, триумфально сбежав из крайне негостеприимного поместья, один странный белый идиот остановился не где-нибудь, а на детской площадке. Как-то глупо. Ведь он даже в церковь не пошел, что всегда казалась домом с мозаичными витражами. А потом, когда надежда почти выгорит в злой исступленной ярости, и уже нечего будет ждать ни от неба, ни от земли, вдруг сверкнет бело лунное лезвие, сверкнет хищная ухмылка старого седого пса и захочется бесконечно идти вперед по этому проклятому, нахватавшему в себя немало дряни, городу, жить еще и еще, и жрать жизнь полной пастью, и он счастливо рассмеется. Ну как, в самом деле, вообще можно умирать. Это так жалко, так глупо. И вот, стало быть, живет, пристегивая не слушающимися пальцами нож к крепежам на поясе, совершает другие, механические движения, пока не возникает боль. Боль говорит. Говорит знакомым голосом, принуждая устало поднять голову, сфокусировать взгляд на своей персоне, и приближается неторопливо, размерено. Конечно же, оборотень прекрасно знает этот запах и этот голос, и фигура не остается для него загадкой. Такой вот знакомый до отупения дядька. "Князь" - прыгают мысли и Хайне передергивает от отвращения, от того, как Такуми говорит: вежливо. Это выражается во всем, в его интонации, словах, действиях и даже выражение лица было такое улыбчивое, безукоризненное.
- Ты меня преследуешь, что ли? Специально, да? - неуверенно огрызается Хайне, собираясь двигаться вперед, на встречу этому правильному, уверенному мужчине, но замирает, не зная – привычно укусить, или...никакого или быть не может. Зверь внутри растерян, мечется в смятении, крутится, пытаясь понять, что нравится ему сейчас, что нет. Поэтому, ухватившись за края чужого плаща грубыми лапами, альбинос уныло опускает взгляд. Наверное, будь хвост - поджал бы. Пряди мокрых от снега волос липнут к лицу и, должно быть, вовсе не видно, как он ухмыляется. Как посмотреть, то на месте задиристого оболтуса вдруг возникла послушная домашняя собачка, так трепетно любимая старушкой-хозяйкой, так невероятно гармонично вливающаяся в обстановку утопической идиллии. Девушка определенно была права, не договрив о том, что "этот город...". Ведь действительно, город дураков, какой был в известной сказке. Не вспомнить только, в какой.
- Вот она. Сильная энергетика, - поднимая насмешливый взгляд на пожирателя душ, Хайне никогда не знает, какая последует ответная реакция. Так в один миг можно огрести крепкий подзатыльник или быть добитым взглядом напускной заботы, - вот чего ты сегодня такой добрый, дядя? У тебя аукцион неслыханной щедрости к голодным и обездоленным?
Оборотень говорит вроде бы спокойно, но с той самой подначкой, которой всегда, встреча за встречу, пытается вывести из себя Боль по имени Такуми, разрушить его отношения к "мелкому комку шерсти, который постоянно крутится вокруг". Показать ему, наконец, что этот "комок шерсти" тоже может укусить. Укусить его, безупречного в понимании Хайне, пожирателя. Но ведь по сути сам он не такой уж и беспросветный дурак, чтобы лишать себя даже призрачной уверенности в том, что дядя может быть когда-нибудь действительно не пройдет мимо, увидев полудохлый полигон для блох. Но сегодня, в это белое с красным утро, зверь встает напротив человека - да, по его же собственному мнению, Такуми был куда более человечным, - смотрит с вызовом. И не знает. Только теплее стало, спокойнее как-то. И голос смягчился, и облачком пара с легкой дымной отдушкой зависло в воздухе непривычное слово, - но это...спасибо. Ага.
- ...не люблю шумные места. - удивленно обернувшись, волк углядел только спину удаляющейся девушки. Да нет же, не столько с удивлением, сколько с полным страдания выражением лица - ушли сигареты! И вот, как в детстве на глаза слезы наворачиваются, когда папка уносит в зубах такой лакомый кусочек заваленного только что охотника, и снова голодать, и снова ждать, пока придет кто-нибудь глупый, с ружьем. Вздохнув, Хайне вновь обернулся к боли. Боль стояла. Конечно, куда же уйдет тот, кто легко накинул на пыльные, грязные плечи не самую дешевую вещичку? "Вот так. За что боролся, на то и напоролся - в чем радость, оставаться с...с тем, кто, черт подери, оголодав, будет расценивать тебя с чисто кулинарной точки зрения?!
- Сигаретки не будет? - состроить умильную физиономию с еще не сошедшей со скулы сине-желтой опухолью не получилось. Не в том, значит, практиковался, чтобы щенячьими глазками выманивать что-нибудь крайне полезное - кулаками, конечно же кулаками, да упрямым лбом нужно было выбивать себе вкусняшку. Куда там до спасибо и пожалуйста.
Отредактировано Haine (2009-11-18 16:51:11)
