Белая пешка на поле замри - все мы игрушки барона Самди.
Амнистия в пожизненных тюрьмах, матросская тишина горит синим газовым пламенем, корзина с мокрыми камелиями для оперной примы, у ног которой вьется зеленоватой пыльцой исполнение абсентовых желаний, гнилые черные шкуры на первой палубе идущего ко дну парохода, соляные наросты на вырванных из мяса когтях, хохочет на лету барышня в мантильке скунсового меха в ледяных осколках земляных украшений, хомутом насевших на покрытую гусиной кожей шею, хочет замуж за волкодава из северных мифов, хлещет водку понарошку в коктейльной смеси с безалкогольными водами Лагидзе. На завтрак спрашивайте молодые деликатесы черепной коробки, к субботе выставим на торги саблезубые кости вымершего пещерного гиганта из крайней тупиковой ветви эволюции, ни о чем не беспокойтесь, все оплачено сибирскими снегами на годы вперед, в редком перекуре пальцы повара заиграют вытащенный из серой десны клык, судьба которому стать украшением полуфабрикатного охотника, стремящегося к потреблению чужой славы. Ничто в дьявольском котле не останется невостребованным, варево срезанного жира смылится в пластиковые формы или станет лекарством для утративших надежду на спасение. В этих лесах не осталось ничего, кроме оставленных на деревьях следов и глубоких берлог, изнутри вываленных старой выпавшей шерстью. Из крови их сделают мазь.
Шаг налево, шаг направо - нож взлетает не всерьез, игры в наперстки с блестящей шелухой выглядывающихся из-под железного края бумажных обрезков, лишенные интереса и опасности, без восторга ржавой массой остаются послед каждого увязающего в грязи шага. Без страха по ускользающему курсу подбитая горная лань в медвежьей шкуре уходит легко от каждого шального выпада, направленного сквозь ее тело, голодом воющего от невозможности оказаться ближе к горячему его прикосновению. Он не в своем уме. Электроника гудит, тревожится сердечный прибор, сокращая гоняющую черную кровь мышцу на инфарктный нарыв, а между синего горного оскала скользит, потрясая стылыми лапами, соленый кровянистый туман, вскоре касающийся ног оборотня - в нем тонут, проглоченные жадной невидимой пастью, вылетевшие изо рта женщины звуки. Ошметки этого прорезанного светом воздуха волнуются, перегоняя внутри себя жертвенные буквы, легко подкатываясь под колени, но едва ли стремятся удержать решительные движения. Она в согласии со своими мыслями?
Гонка Матери-Культуры, подстегиваемой терновым поводом.
Поразмысли над беспорядком в своей голове.
Жертвы отрицают все.
Оборвав свою атаку, лишенную логики для стороннего зрителя, как и всякого оправдания для беглянки, бесцветный ледяной человек опустил, как подрубленную, голову: остановленный в движении упреждающим, быстрым знаком, собравшемся в поднятых и выставленных женщиной ладонях, он замер в неуклюжей позе.
Знаешь, я готов поспорить – ты считаешь, что у тебя есть достаточно причин жить.
Драная сука, ты слушаешь меня?
Разве я так отличаюсь от тебя?
Эй, ничтожество.
Ты – никто.
Убежать – единственный выход.
Беги туда, где тебе не придется закрывать глаза...
Оставшаяся вытянутой рука медленно согнулась, изломавшись под закатанным рукавом рубашки, потянулась обратно к телу, готовая прижаться к нему локтем в защитной болезненной стойке. Остановившийся нож игристым ртутным столбцом закачался, некрепко зажатый неровными белыми пальцами, лезвие сделало нырок, зачерпнув острием водную толщу густого воздуха, и исчез.
Дрянная сука, разве ты не слышишь меня?
Гораздо быстрее, чем успеет ухватить даже чуткий до движения глаз оборотня, стремительнее, чтобы вызвать хоть какое-то внимание у обычного человека до того, как тот почувствует тяжелый удар колом вбитого в тело лезвия, утонувшего во внутренностях по самую спаянную гарду. Одно неуловимое движение кистью, мазнувшее в воздухе неясной рабью преломляемого в каплях света, отправило нож в короткий губительный полет ровно в голову остановившейся во времени женщины, смоляного соломенного чучелка на загородном полигоне. Даже в худшие свои годы это существо всегда было быстрее многих, с кем сталкивался в проклятой агоничной жизни, и теперь, в черно-белом своем искаженном мире, измученном судорогой изрыгаемых образов, он видел белый силуэт беглянки неподвижным, когда в реальности медведица продолжала свое движение заданным верным импульсом, не прерванным еще в ту секунду фатальным ударом. Слишком медленно, почти незаметно, но она продолжала уходить от удара и осмысление еще не разлилось в ее блестящих живых глазах.
Циркулирующее вокруг время вновь разлетается, раскрученное ожидание, в прежнем ритме.
Вправо ходи, влево ходи, мы просто игрушки барона Самди.
Сильный рывок за плечо, уводящий в сторону и сбивающий с ног, едва не вывернул руку даже толь крепкому оборотню, каким была эта женщина, а последовавший за ним толчок заставил ее оказаться далеко от невидимой глазу траектории полета свистнувшего в темноту ножа. Ужалив вхолостую, клинок скрылся в плотном мраке, лишь спустя несколько секунд отозвавшись выбитой из камней звонкой искрой. На том месте, где была беглянка до вмешательства извне, стоял, отряхивая кровяной быстрый ток, слепивший бурую шерсть в черный, ощерившийся иглами ком, человек с медвежьей лапой вместо левой руки. Его темные глаза угрюмо смотрели на мертвеца из-под низко сдвинутых бровей, но на рельефном лице не было шальных эмоций раздражения или злости. Зная, что никогда не сравнится в быстроте с хозяином, пес сам подступился к линии огня и, будучи не настолько вертким, как даже его напарник, не смог вернуться вовремя в безопасное для себя положение. Однако он был спокоен. Крупная его, массивная даже по не-человеческим меркам, фигура почти полностью загораживала собой отброшенную прочь медведицу, не оставляя зазора для движения в ее сторону. Крепость с поднятым проходным мостом. Вскользь оцарапанный зазубренным лезвием, Арриго уже трансформировал руку обратно и рана постепенно, по мере исчезновения густого влажного меха, схватывалась рваными краями, вскоре полностью затянувшись твердой коркой на темно-серой, усеянной бисером капель, коже. Ставшие человеческими пальцы размяли кулак, несколько раз ухватив рваный туман, сковывающий затаившее дыхание горное подножье, но сделать что-то кроме этого палач не успел.
«...Собаки жадно вдыхают запах дичи, скулят и поют свою песню: "Дай! Дай нам его! Выпусти! Позволь!" Оскаленные пасти, бледно-розовые языки, белоснежные клыки, жаркое дыхание и счастливое предвкушение погони. Песня гончих сливается в единую нетерпеливую трель.»
Габриэль сдвинулся с места. Светлые пряди липнут к черепу, и обтягивающая его маска лица улыбается. Каждый шаг как вбитый в крышку гроба гвоздь. Четки, намотанные на пясть. Щелк, черная бусина. Щелк, белая. Взгоношенная болонка становилась умильным лисом буквально на глазах. От удара чудовищных лап мелкие камни, сталкиваясь друг с другом, разбрызгивая липкую грязь, разлетелись в стороны, но до того, как первый из них вновь коснулся взрытой земли, взревел в пропасти оглушительный щелчок, как боек курка бьет по капсюлю и скрежет, и хруст. Белое каление. Огромный медвежий оборотень, уводя бросок мелькнувшего на крае восприятия монстра, пошатнулся при всей своей колоссальной устойчивости. Падать нельзя, сгибаться тоже, уклоняясь от второго хлесткого, рубящего удара, он поскользнулся, проехался ботинком по прели и гнилой хвое, грузно рухнув на колено, будто в изготовии для какого-то дикого танца. Воздуха вокруг не стало в единое мгновение: природа вздрогнула, завибрировав болезненной дрожью. Оборотень жадно, как рыба на суше в отливе открыл красный рот, хватая воздух, выдохнул не осознавая, коротко и зло, но даже когда голова его мотнулась в сторону от удара третьего и пульнуло током двести двадцать ослепительно пол лобную кость, та аура уверенного спокойствия, окружавшая Арриго, не шелохнулась.
Эффектный кадр.
Крупный план.
Мутная траектория взгляда один в одного.
В нескончаемом потоке льда дыхание смешалось осенней ржавчиной, сырым мясом, вишневым табаком и почему-то зеленым кислым яблоком на откусе. Бикфордовым шнуром побежало по позвоночнику, разбрызгивая по сторонам плещущий беззвучный смех монстра и сипение древних мехов. Отпустило враз. Дышать стало легче уже когда задрожал, испаряясь, огромный изломанный силуэт твари. Выпрямившись над смятенным палачом, мертвец обронил по-барски руку с кровяным комком кольца, за которую, поднимаясь тяжело и болезненно, тот ухватился. Выпростал себя с земли и как-то даже щегольско одернул рубашку, виднеющуюся под сбившимся в сторону бронежиоетом. Оскал мертвеца, казалось, пристыл к губам и понадобилась уйма чертовых мгновений на то, чтоб стянуть его с лица, едва ли не руками плавя неподатливый застывший воск гримасы, на белых мокрых волосах остался смазанный след чужой крови - поднявшись и став против Габриэля, оборотень оттер тыльной стороной ладони разбитый рот, сняв костяное крошево с нижней губы. Холодная злость чудовища плеснула и выгорела, полыхнув напоследок, осыпаясь тонким пеплом поверх усталой шкуры вставшего на защиту хозяина пса. Не от кого-то. От самого себя.
Снова дернуло в голове. Сильно, солено. Закровила изнутри губа.
Высвободив запястье из хвата, мертвец развернулся на каблуках, вскоре скрыв почерневшие, как в перчатку затянутые, руки в карманах джинс, потрепанных, измазанных в растертой по фактуре грязи, и двинулся в направлении отмеченного привала, не помедлив и не сомневавшись даже с первым шагом так, будто продолжал действие, прерванное нелепой...случайностью. Опасная цикличность тех, кого никакой силой мира не сдвинуть с накатанной дороги. В спину ему не раздалось ни единого слова, хотя даже в полумраке было видно, как вымаранные в темный губы Арриго шевельнулись.
Красная пешка на поле замри - все мы умрем от рук барона Самди.
Не опираясь на больное колено лишний раз, а от того заметно наклоняясь в сторону, оставшийся у обрыва мужчина неторопливо, но с внутренним каким-то напряжением обернулся, поискав взглядом медведицу. Шатко подошел, обратившись прямо, без лишней расстановки социальных позиций между теми, кого измочалило и выбросило из мерзостного черного хаоса, вращающегося вокруг одного человека.
- Ты цела?
Был ли заботливым тон палача? Скорее, усталым, но с той прозрачной толикой удовольствия, которая угадывается в словах даже тех, кто никогда не кичился своим, совершенным по внутреннему или совестному наитию, поступком. Став противоположностью в звучании, голос этого человека оказался более мягким, не привыкшим к долгому ору и даже просто - к повышению тона, на каждой фразе оставаясь ровным, текучим рокотом, в котором пропадали, утонув без всякого разбора, иные звуки.
Руки Арриго не знали покоя: еще до того, как он дождался какого-то ответа, зело обрыва поглотило и преумножило звук отрываемой ткани, под которой обнажилась рассеченная когтями монстра мускулистая рука, скрежет возвращаемых на место скоб бронежилета, вскоре вновь полным весом легшего на широкие плечи. По всему поведению этого человека было видно откровенное, не напускное умиротворение, воспитываемое долгими годами самопознания и самосовершенствования против лихорадочного разрушения окружающего, и даже короткая стычка, произошедшая с рукой кормящей и дланью карающей, не выглядела в глазах этого опытного, знающего цену и вес действиям и словам, медведя чем-то выходящим из рядя вон. Жертвенность, между тем, была ему вовсе не свойственна, а тяга, или та сомнительная острота чувств к носителям той же крови, выродилась в нем еще в ранней молодости, не оставив после себя даже соляной выпарки. Сбитый с бритой головы хлопковый платок, оказавшийся вымокшим до такой степени, что можно было выжимать мутную, с колким каменным крошевом, воду, он снял окончательно; сильные пальцы сделали один скрут свернутой жгутом ткани и устроили ее поверх жилетного крепления: погасшая метка в лесной игре. На губах, с которых уже спал отек и дождь смыл выступившую сукровицу, поселилась понимающая, но немного неодобрительная улыбка, обращенная к молодой женщине, рядом с которой Арриго вдруг ощутил себя старше на десяток лет. Спокойный, почти теплый взгляд, едва изменившийся с момента его первого появления на гнилых сценических досках, окинул ее лицо, не успевшее восстановиться после полученной ссадины, но уже омытое от крови.
- Не думал, что ты побежишь, - не показалось. В его голосе действительно не слышалось какого-то сожаления: оборотень не извинялся за свои действия, как не знал беды в оглушении попавшейся под руку жертвы вероятностей. Так человек, знающий все подводные камни в своей работе, никогда не сомневается в том, что делает. Сейчас он скорее делился тем, что было на уме, посвящая в соображения ту, что оказалась к ним наиболее причастной. Не наставник, не советчик, никогда не стремившийся делиться своей правотой с кем-то другим, палач не был чужд рассуждению, хоть и предавался ему с заметной редкостью, - никогда не беги - только подставишь спину.
Цветет по камням белая чемерица, ядом клюет студеную поземку. Зверь ест ее, когда устает. Уходит тогда безо всякого умысла. Ложное спасение. Слуха палача достиг чей-то отдаленный, перемежающийся хрипом ветра, мат, но голос не принадлежал ни только что ушедшему в темноту мужчине, ни одному из сопровождающих помпезный вечерний ход, и тяжелая голова на крепкой шее обернулась в ту сторону. Хлопок выстрела. Тьма. Мать. Арриго поморщился и повел плечом. Вместо пороха издали запахло треклятым вишневым табаком.
- Пойдем. Никто не тронет.
Никакого приглашающего или покунающего жеста за этими словами не последовало. Развернувшись к несостоявшейся беглянке спиной, оборотень молча, не ожидая какого-то спешного решения, двинулся в образовавшейся ранее провал в неровной древесной поросли и вскоре, пригнувшись, чтобы голову не задели изломанные, змеящиеся щепой ветки, почти полностью скрылся в темноте, боязливо расступающейся от тяжелых, слегка неровных шагов. Завершение третьего акта скатившейся в фарс пьесы.
С крестом на груди, мы всего только пешки барона Самди.
Неясное плывущее чувство полусна, полуяви. Блаженно «плывет» голова, как лунная рыба, напоенная бесконечной агонией Твари, которая была, есть и будет всегда. Жажда ее неутолима. Пламя мертеновский печей угасло, когда кровь палача хлестнула струей в нёбо. Широко раскрылись глаза, полные до краев темноты. В ожидании нового спасителя, который заберет всю ненависть, он всегда возвращался к спасителю прежнему, глубоко погружая пальцы в воспаленные гнойные стигматы на смрадном пиршестве Голгофы признавая власть и властность Гидеона. Титло его обожгло грудь запавшими под одежду молитвенными жетонами.
Остановившись только тогда, когда его неуверенно коснулся разжиженный свет работающих на износ автомобильных аккумуляторов, Габриэль закурил, выщелкнув из пачки смятую на середине темную сигарету. Несколько быстрых, глубоких, в полные легкие затяжек потеснили тончаший эфемер, мешавший разобрать слепившиеся в единую кашу слова подоспевших навстречу наемников. Чья-то рука вложила в раскрытую ладонь шприц, кто-то сбросил в низкую кустовую поросль пластиковый синий колпачок. Чувство такое, будто в солнечном сплетении провернулся четырехгранный винт мясорубки. Под кожей бугрится, течет, меняется. Битое стекло спешит захватить бразды правления.
Сука.
Двое молодых наемников подтолкнули к своему хозяину загнанного, едва способного дышать от усталости и сковывающего внутренности ужаса, беглеца; послед него, прыжками передвигаясь на длинных черных лапах, двигалась гиена с пастью, красной от крови, выпитой должной платой за хорошую охоту. Длинный багровый язык вывалился из ее черного рта, оббежал по краю блестящие губы и ощеренные зубы. Крупная тяжелая голова, к которой прижались остроконечные уши, уже спустя несколько секунд ткнулась в ладонь Габриэля, вознаградившую падальщика краткой порцией заслуженной ласки.
- Мой пистолет.
К глазам мужчины постепенно вернулась человечность: когда темная копоть отступила, утонув под веками, бесцветная радужка вновь контрастно очертила опалесцирующий зрачок, придав осмысленность бесконечно метающемуся взгляду. Взведя курок большим пальцем, он бесхитростно приставил дуло пистолета со срезанной мушкой к голове пойманного пса, раскрывшего в страхе окровавленный рот, и вдавил спуск. Давление внутри головы почти вытолкнуло наружу выкатившиеся глазные яблоки, выпал изо рта сведенный судорогой омертвелый язык, и осколки толстой затылочной кости вперемешку с мозговой массой, обратившейся в припорошенную порохом жижу, брызнули позади накренившегося тела. До того, как беглеца отпустили руки конвоиров, Габриэль затушил сигарету в одном из его выпученных, стекленеющих глаз, до самого фильтра погрузив шипящую бумагу вперемешку с намокшим табаком.
Поведя носом, гиена бросилась на свежую подачку, ставшую ее добычей по праву. Не желая слышать довольное урчание, перемежающееся липким, громким чавканьем, мужчина двинулся к стоявшему в отдалении автомобилю с погашенными фарами, отворил рывком дверь, вскоре уронив свое тело в холодное нутро. Только там, откинувшись на вымокшем кожаном сиденье за закрытой дверью с тонированными стеклами, Габриэль позволил своим мыслям раскинуться темным пологом в сознании.
Это происходило по прежнему часто. Помутнение с горьким привкусом, полное паники, на самой грани с истерикой, абсолютной, всепоглощающей. Лекарства Аннели оказались не панацеей и сейчас, накрыв ладонью внезапно взопревший лоб, с препаратом, жгущим вены изнутри, он уже отчетливо представлял, что может статься с медведицей, действительно успей в нем проснуться тот проклятый голод. Скорпион в янтаре, она вряд ли успела бы действительно испугаться.
Арриго оказался прав. Оставляться одному ему по-прежнему было слишком опасно.
