Право людей на жизнь и здоровье являются приоритетными и самыми значимыми среди всех других прав, гарантированных законами всех цивилизованных стран. Это чертовски правильный бред пораженного теорией грешности мозга. Все это мелко перекрученное дерьмо. Мне нравится геноцид, мне нравится блицкриг, мне нравятся диверсии, мне нравятся лобовые, мне нравится наступательная война, мне нравится оборонительная война. Осады и подкопы, прорывы и штурмы, в торфяниках, на шоссе, в окопах, на равнинах, в тундре, тайге, пустыне, саванне, на воде и под покровом воды, в небе, в грязи, в штабных выгонах и в дуэльном круге. В отчаянном блеске глаз человека, всеми силами цепляющегося за скользкие края собственной могилы, в каждом усилии, подтягивающем тело наверх, в каждом порыве, бросающим обратно вниз. Каждый нож, раскроивший горло. Каждая пуля, напившаяся крови.
Пальцы перебирают блестящий круг мелкоразменной монеты, быстро прокручивая между костяшками туда и обратно от начала до конца ширины ладони, пальцы в крови гоняют металлическое солнце во все стороны, ловя за мгновение до падения, пока тлеет зажатая в губах сигарета, пока взгляд лениво стекает по напряженной морде зверя, сведенной судорогой предсмертного холода, агонией, которую интеллигенты, диссиденты, психологи и прочие больные извращенцы унылого опорожнения кишечника гуманности, презирают, которую бояться, которую увещевают остановить в кратчайшие сроки средствами сильнейших барбитуратов и транквилизаторов, требуют обезболивания, когда вещают о мире во всем мире и толерантном отношении, - и им не понять, не понять конченым ублюдкам все неописуемую красоту и благозвучие всякой борьбы и любой схватки, даже когда против тебя встает с промерзлых степей твой собственный двойник.
Он помнит квадраты Британских каре под Ватерлоо, ночное небо над Лондоном, перекрещенное лучами прожекторов ПВЛ и обрушенные Иерусалимские врата, покорно распахнувшиеся перед суровым завоевателем железного века, аккордами реквиема звенящую сталь и рад, что никогда не забудет ни единого выражения лица, мелькающего в безмолвной серой кинопленке. Солнце успело сесть и снова подняться - 44 секунды - красный тюль рассвета задернут, розовая парча сменяется светлым чистым небом и последним осенним теплом: светотень, лучи солнца, проникающие сквозь опадающую и безжизненную, тонкую листву, растекаются по морде опасно раненного, на последнем издыхании - от того прекрасней всякой награды в мутном взгляде накачанного под завязку наркотиками мутанта - зверя, как аларм по подводной лодке, куда ты денешься - вдоль лба две тонкие морщинки - 15 часов 45 минут 2 секунды. Такое вот объявление внутренней борьбы, марка, штемпель, завтрашнее число и постскриптум, мол, собирайся, еще успеем. С монетой дрожь по коже медленно поднимается вверх с перебитых пальцев, а тигрица смотрит на него снизу и левое нижнее веко у нее самую малость подрагивает, она этого не замечает, зато Габриэль знает, что сейчас она думает только о том, как бы не закрыть глаза. Гордость, бьющая под колени шпалой.
Отправляя монету в высокий полет, мужчина глотнул горлом, улыбаясь.
Слепота, глухота, акт бездействия. Пустая магистраль в обе стороны, вспышки света. Слепота, глухота, онемение. Зачем тебе эти губы, зачем язык, глотка, зачем эти руки, умеющие писать, распознавать вслепую клавиши, кожу, когда столько простора предполагает искореженное животное тело, не справляющееся своими силами с регенеративным процессом. Ты не можешь так, как я. Кто тебя так уделал, детка? Сидя на корточках, он смотрит в глаза зверя, передающейся лихорадочной тряской отмечает немые конвульсии сокращенных мышц, не выносящих возложенного напряжения, пока туша не замирает, скрученная незримыми тисками берущего свое естества.
Монета падает на раскрытую ладонь, сигарета дотлевает до фильтра. Презрение - это все, что ты можешь? Нет, я же знаю. Ты прекрасно понимаешь разницу между презрением и ненавистью, более того - сама ее создаешь. Ты презираешь всех, а исключения - ненавидишь. Ведь чтобы ненавидеть, нужно уважать, не так ли? А может, даже. Знакомые до остервенения посылы хрустят на зубах.
Практически неслышно подошедшая со спины, женщина с неприметным блеклым лицом похлопывает ладонью по автомобильной аптечке и вопросительно смотрит на замершее с раскрытой пастью животное - долго, с затяжным интересом, словно тоже слышит надрывные провороты шестерней механики организма, знает, где западают железные камни с прожилками жизни, отравляющие ткани изнутри, как выгрызающие себе пространство для жизни подкожные паразиты. Свободной рукой он поднял то, что вывалилось из пасти тигрицы, - пусть черной, на ней откровенно читалась видовая принадлежность, - пальцы погрузил в становящийся плотным обмот свернувшейся крови, слюны и сукровицы, но фрагмент ничего не рассказал. Металл не умет донести смысла, лишенный насечек своего владельца. Скользнул пальцами по виску, облизнул с пальцев холодный пот, с ржавым нечистым привкусом. Не расти трава.
- Красиво? - руки женщины дрожат, когда она протягивает два каплевидных шприца для одинарной инъекции без возможности забора, это видно невооруженным глазом и прекрасно дополняет чертовскую дурь миротворческой миссии самоназванной партии зеленых. Минуя распахнутую пасть, полную распухшим от давления розовым языком, Габриэль жестко ухватился за звериный загривок, потянул на себя - практически почувствовал, как до белого каления заплескалась боль под натянутой шкурой, заворочались в мышцах смещенные оси, вгрызаясь глубже, метаясь по кругу, и два быстрых укола, поставленных в загривок умелой рукой, не были даже крупицей на их фоне. Павулон и хлорид калия решили бы вопрос вернее, но пара добрых энергетических, которые на десять минут оживят любой гребанный труп со всеми отвалившимися конечностями и прогнившими кишками, в смеси с пробивным анестетиком поверхностного воздействия оживляли на его глазах и не таких. На два часа, на десять.
После того, как ты привыкаешь к тому, что тебя никто нигде не ждет и ты никогда никого не ждешь просто потому, что ждать некого, появляется уйма времени, чтобы подумать о том, что это лишь малая часть из всей массы ожиданий. Утро, день, вечер, автобус, обед, ночь, год, десятилетие. Из всех живых существ у человека меньше всего причин, чтобы существовать. Но почему бы не пожить еще пару суток человеку в теле редковидового урода, не приспособленного к жизни в дикой природе.
- Прощайся, неуловимый Джо, - на запястье остается смешанная с кровью слюна, на куртке - неровные полосы. Фрик-шоу, спектакль за гроши, Госпиталь Последней Надежды, колыбельная со свободными спальными местами, - танцевать уже не будешь.
Он гогочет, довольный собственной туповатой шуткой, пока женщина за спиной набирает хорошо знакомый номер.
Через три минуты останавливается другой автомобиль. Легковушка пронзительно красного цвета - не потому, что стоит разбавить их скупое на эмоции бурое общество изюминкой царского пришествия - просто Мигель любит этот цвет. Бугай, протянувший под расслабившимся от сильнодействующих препаратов телом животного плотное брезентовое полотно в лучших традициях военного госпиталя. Никто особо не вмешивается и не предлагал своей помощи, даже когда вяло раскинутые мускулистые лапы свесились по сторонам - вывернутые спинно-плечевые кости бросились в глаза даже скрытые мехом, - и медведеподобный охранник одного небезызвестного клуба подхватил огромным кулем свернутое полотно и поволок в сторону джипа, на заднее сиденье под пристег двух ремней, чтобы не массивная тигриная туша не скатилась на пол. Со спины не бросится, за задницу не ухватится.
- Тебе нечем заняться?
Щелчок пальцев - в точку. Упав на водительское сиденье, Габриэль вынул из внутреннего кармана куртки плоскую, с выгибом по форме мужской груди фляжку в коже, свинтил крышку и плеснул в горло от души коньяка.
- Ты уверен, что стоит тащить это в особняк?
По газам. Вылетая через две сплошные, джип разворачивается на дорогу в город.
-- Die Schatten.
____________________
оос: если не устраивает перегон персонажа, возможна редакция.