Квартира Раэль, старый жилой дом.
Ранее утро.

Время. Будь оно проклято.
Только изматывающий голод и стонущий по жилам холод, от ног до покрытого испариной лба. Ровные и ненормальные чувства, от которых он мучается, как бык, которого гонит ядовитый овод и как ни реви, как ни кидай рогами, как ни роняй пену - маленькая дрянь настигнет и ужалит в выпученный налитый кровью глаз, вопьется во взмыленную желтую слезу под воспаленное раздраженное веко. И дальше только солончак и солнце и кости под выдубленной засухой шкурой, под которой нет места пиру для падальщиков. Неизбежная плата за согласие, данное больше сорока лет назад, смятые и брошенные предосторожности родительского крыла. Он нервно сглотнул ледяную вязкую слюну и заставил себя не думать о голоде. Могильная алчность, которая жгла изнутри, как карбид или сухой спирт. Щелчок бича крест накрест со всех сторон. Динамики и рупора на полную пощность.
- Ландариэль!
Голос звучит чужеродно, непривычно: он одновременно отвык и слышать собственную речь, и воспринимать звуки; раскаты рева расходятся по прохладному перегону подъезда переработанными отголосками. Старушонка наверху по крысиному поджала ручки к впалой груди. Черные пятна собрались в углах сморщенных губ: я твоя жена, ублюдок, я бесплодна, я беременна. Больше ничего. И хочется только жрать и драть. И желательно возлежать на любимой подстилке из сырого мяса. Ты, как свинья-людоед, никогда не сможешь поднять голову, ты так устроен, что не увидишь неба, разве, что когда резаки опрокинут тебя вверх рылом в станке на бойне. В больной голове мужчины торжествующей сиреной взвыл почти незнакомый голос.  Контральто молодой, сильной, как рептилия, холеной успешной женщины.  Механическая самка богомола, она распахивает дверь так сильно, что та бьется об стену и едва не отлетает назад. Вспышка. Лицо, как на могильную доску. Отбивайте в мрамор.
Он окидывает женщину взглядом, вновь открывая для себя опостылевшие ее черты, и почти не замечает худобу, сделавшую ее еще больше похожей на гладконогих фитнесс-девиц из глянцевых журналов: тонкие, костистые руки выпадают из ставших широкими рукавов домашнего халата, босые тощие ноги балансируют телом на приподнятом дверном пороге. Под глазами синяки. Тонкие, в наркоманскую нить, губы дрожат.
- Где твои красные туфли? Сегодня среда.
Словно подкошенная, женщина падает перед ним, в чем была выскочив на лестничную клетку, всем телом ударившись о старый затоптанный сотней жильцов пол - халат распахнулся, открыв подъездной прохладе холеное, обнаженное тело. Она обхватывает своими белыми руками под колени того, кто исчез с лика этого мира два года назад. Подвывая на одной ноте, прячет худое лицо от того, кого провожала в пустом закрытом гробу в последний путь. Фальшивый кукольный ангел, прячущий рога от спутавшимися волосами, она долго еще не двигается с места от нестерпимой боли, которую сама себе придумала, и вскоре мертвецу, чувствующему первое покалывание живой крови в пальцах, приходится затаскивать ее в квартиру. Удар дверь изнутри отрезвляет тихо всхлипывающую женщину. Ненадолго. До первого истеричного визга:
- Ты живой! - легкая, но звучная пощечина заставляет рогатую голову женщины качнуться в сторону; она захлебывается тихим всхлипом, но не смеет вновь повысить голоса. Мисс Великолепная Сука. Она еще не верит собственным глазам, но прикосновение когтистой лапы ощутила слишком отчетливо, чтобы хоть секунду еще сомневаться, - ты живой...
Выражение лица перед фотокамерой всегда такое, как будто хочет укусить или плюнуть. Она отравила молоко. Она манипулирует тобой. Она смеется над тобой исподтишка. Видишь, какие мелкие у нее, колкие зубы?
Спустя час в этой темной, затхлой от сигаретного дыма квартире, где успели слегка улечься первые крики, вновь становится оживленно: звонок в дверь ознаменовывает приход самого доброго доктора, которого он знает в этой реальности. И, он практически уверен в своих утверждения, во всех других вселенных. Неслышно войдя в помещение, Анна испустила полный облегчения вздох. Он открыл глаза, но видел перед собой не чистую, гостиничного образца кухонную стену, а пустоту. Звенящую от ненависти. Все равно что корку со старой болячки соскребли. Анна выгодно выделялась на этом фоне, в своем белом халате, который не сняла в спешке, со всеми своими ужимками и поджатыми алыми губами - маков цвет.
- Дева Третьей империи, моя священная Аннели, - скалозубо смеется человек, к лицу которого постепенно возвращаются знакомые черты. Немка подходит к нему, сидящему на колченогом шатком табурете, с осторожностью прыткой ящерицы, впивается обернувшимися иглами пальцами в голову, лезет, ползет в сознание, распахнутое без ограничений и сожалений. Ей хватает такта и силы воли, чтобы не отшатнуться от человека, глаза которого начали обретать цвет.
- Мы похоронили тебя, Габриэль, - она всегда говорит сдержано и ровно, зная вес каждому тяжелому слову. Ухоженной рукой, еще не тронутой возрастными морщинами, проводит по лицу мужчины, в котором каждая черта встала на свое место, заставляет запрокинуть голову, с сомнением приглядываясь к наливающейся зеленью радужке, - мы думали, ты умер. Что случилось?
Свет замигал, как в кошмаре эпилептика. Иллюзия. Обман зрения. Кто-то за спиной тихо щелкнул выключателем, а женщина с двумя рунами на рукаве неохотно убрала от лица Габриэля свой тонкий фонарик, которым несколько мгновений назад светила в широко распахнутые глаза. Щелчок монтажных ножниц. Тончайшие спицы лоботомического шика. По кухне суетится Раэль, курящая одну за другой дешевые сигареты. Бабочка-траурница. Маленькая хозяйка. Такое гладкое в красивость выражение, книжным всегда казалось, выспренно-пафосным, это их заботливое «что случилось?». Вытяжка добросовестно справилась с сильным духом забычкованной сигареты.
- Я умер, Аннели, - он смакует имя, которое не произносил так долго. Честный прозрачный взгляд «зрачок в зрачок», открытая спокойная жестикуляция, улыбка на тысячу долларов и 99 франков, ни с чем не сравнимое удовольствие чувствовать, как игла Анны стягивает вместе два споротых на спине куска в один - кажется, именно то место, где сейчас танцуют женские пальцы, задевая в глубине, было излюбленным пристанищем оголодалых опарышей, строящих свои бесконечные тоннели. Он задает много вопросов, пока голос еще слушается. Алкогольный делирий подбадривает исподтишка. Даже в коротком урывками сне ему до сих пор неустанно виделось, что его постель полна до краев рваными кусками мяса с дроблеными костями, сухожилиями и бледной до синюшности кожей, из пор которой безжизненно курчавятся-торчат мелкие черные волоски. Заворочайся и под боками липко чавкают запекшиеся сгустки крови и сукровицы. Он с яростью  запихивал сочные ломти в рот, глотал, давясь, почти не жуя, солоноватую, волокнистую мякоть, и жадно тянулся  за следующим.
- Что Астрид? - Ее не было на похоронах. - Эмили? - Я не нашла. - Искала? - Не хотела. - Они? - Знают, что ты умер. - Скажи, что моя могила красива.
Его разобрал колкий сухой смех.

Улицы города, неподалеку от клуба «Колизей»
Ночь того же дня. +15, тихо, прохладно.

Чавкающий звук за ухом. Смак невидимого обезображенного рта, подбирающего чужие рвотные массы. Пороховина из вытолченных костей на нефритовой подставке под лицо. Душно. Сигареты одна за другой жгут в легких.
В Колизее было невыносимо душно. Саднило, выло загрудинной болью так, что хоть себя грызи, а все равно в себе заперт безвылазно и только под утро удается выглянуть из собственной темницы, отвлечься от развязанной против себя войны, длящейся от самого заката. Тварь оживала к каждой ночи, неустанно насилуя память образами, запахами, вкусами, с наслаждением выбирая самые лакомые куски, щедро вываленные в сочной сукровице воспаленных воспоминаний. Измождение. Каждую ночь он встречал, держа под языком хлебный мякиш изо рта мертвеца, сброшенного в придорожную канаву, издевку нового утра принимал в штыки, лишенный всякой веры и желания. Спасаясь от паскудного взвизгивания, наполнившего подземные залы несколько часов назад, он поднялся в город, давая себе волю захлебнуться в прохладном ночном воздухе, исполосованном светом фонарей. Чем дальше от напыщенного вертепа, тем легче дышать. На улице - практически можно вдохнуть полной грудью.
Мужчина опустил бесцветные глаза, в которых едва только начал просыпаться былой оттенок, приподнял левую руку, словно видел ее перед собой впервые за долгое время. Фонарный свет, льющийся через плечо, был как нельзя кстати. Черные ногти не сходят, успевая врасти в ткани раньше, чем разложение захватит их полностью. Натянутая белая кожа с редкой порослью, пробивающейся сквозь забитые черным поры, голубые с ржавым пятна свежих гематом, твердым пластом ощущающихся в мышцах – все тело, как улика, анализ зубных коронок и пломб, спайки на костях, шрамы как отличительная черта из миллиона постояльцев беззвучных отелей с тягучей атмосферой спокойствия в сухом и прохладном воздухе. Стоит сжать кулак, как кожа скрипит новой перчаткой, выставляя свету любовно восстановленные складки и отметины. Равнодушный взгляд поднялся выше, мазнул по выбеленной строительной пылью стене, по неровным потекшим буквам с выпавшими вместе со старой краской фрагментами, ухватился с ленцой и неохотой за смысл, который неизвестный решил вложить в слегка отблескивающее от влаги упреждение. Возможно, место таким фразам именно здесь, на обшарпанных стенах в преддверии клоаки целомудрия и законности, еженощно взрывающейся гулом возбужденных голосов от каждой бездыханной туши, валящейся на темный, грязный песок. Пасть отравленной вакханалии жарко вздыхала уже через каких-то десять метров, стоит нырнуть под деланно рухнувшее перекрытие, и эти буквы, размашисто начертанные чьей-то рукой, могли стать последним порогом для тех, кто еще не до конца решился поучаствовать в свиных скачках. С другой стороны, это просто буквы.
Медленно сжав левую руку в кулак, мужчина передвинул влажный фильтр тлеющей сигареты к другому углу рта и без замаха ударил в знакомые буквенные звучания. Кости сдвинулись, сбиваясь в стороны, но камень уступил, проседая, уваливаясь внутрь с шорохом осыпающегося крошева и мерным перестуком выпадающих на старый асфальт осколков разбитого бетона. Теперь разобрать то, что было написано на стене, было практически невозможно: часть краски осталась, заметно поблекнув от мелкого мусора,  иная же рухнула под ноги делающего очередную затяжку человека.
- Dreck, - коротко и с беззлобным безразличием в голосе высказался Габриэль, отступая назад, к улице, из окружения мелкого маркого мусора. Он не спешил возвращаться в проулок, из которого выбрался несколькими минутами ранее, а вместо того прикурил новую сигарету взамен издохнувшей старой и обернулся лицом к королевскому перегону – небольшой улочке, с которой можно было попасть в этот отнорок, даже не зная его настоящего предназначения. Поссать, посрать или выспаться, забившись между давно не служащими по назначению мусорными баками, прильнувшими погнутыми и проржавелыми боками друг к другу и к вечному нагромождению какого-то хлама, в котором ожидаемыми жильцами представлялись лишь крысы. Да только ни один грызун здесь не водился, здраво опасаясь присутствия куда более крупных и опасных хищников, неустанно рыскающих в окрестностях в поисках тех, кто не знает истинную цену собственным потрохам. Их кости потом не найти.
Погруженный в свои мысли, мужчина не сразу почувствовал легкую вибрацию в нагрудном кармане рубашки, оповещающую о беззвучном, но настойчивом вызове на новый, еще отдающий заводским душком, телефон. Подцепив двумя пальцами вздрагивающий корпус, Габриэль неохотно вытянул мобильный из кармана и, мельком взглянув на имя звонящего, все же тронул сенсорную область приема. Голос, раздавшийся с другого конца связи, никогда не озвучивал того, что не несло бы большой ценности для внимающего слушателя.
- Рад тебя слышать, - даже выкроившая время среди череды бесконечных исследований и опытов, между которыми перерывы были крайне редки, Анна никогда не позволяла говорить себе лишнего, считая, что не имеет времени на пустословие. Слушая ее размеренные вопросы, льющиеся теплым грудным голосом в динамик, нетрудно было ощутить себя на нагретой коже кушетки под пристальным взглядом ученого, уже планирующего акт препарации, решение о которой пациент, конечно, подпишет добровольно. На фоне звонка едва слышно раздавался скрежет и, перебив женщину на полуслове, Габриэль скептически уточнил, кого на этот раз постигла участь оказаться в ее боксе: не имея возможности запереть его самого в выстеленной ветошью клети, вдохновенная Аннели могла изловить кого угодно. Тяжелый вздох – она, несомненно, закатила глаза, но вовсе не от того, что оказалась прервана. На цепи всего лишь тигрица.
- Ба, как ты догадалась? – колкий, хриплый смех разнесся в небольшом пространстве улочки, разыгравшись эхом. Мужчина привалился спиной к покореженной стене, закрыв глаза и опустив голову, но с лица его по прежнему не сходила широкая ухмылка: выражая свое негодование, дива репрессий, не повышая между тем голоса, высказывала все, что думает о поступках своего несостоявшегося подопечного, - никакого риска. Колизей тих, как твоя любимая тоскливая заводь.
Переброс короткими фразами. Игривые, со старанием подобранные слова. Несомненно, Анна любила, когда он старается ради нее, контролируя не только свое поведение, но и речь, в которой вынужденно взвешивал каждое слово. Дешевая цена, назначенная за приемы во внеурочные часы, сыгранная ставка в рулетку, когда прокрут барабана вышел не в его сторону, развязав Руше руки на дурацкие законы и правила поведения. Проиграв ей в честном споре, Габриэль мирился с поведением бывшей медсестры и лишь в конце их диалога огрызнулся устало, ответив отказом на раз за разом повторяющиеся просьбы раскопать свою могилу. Спустя несколько минут мужчина небрежно уронил телефон обратно в нашитый карман, но положения своего меж тем не изменил; на лице, оказавшемся в глубокой тени, проступила испарина от внутренней борьбы. Желающая выбраться на свободу, Тварь, не имея такой возможности, со всем старанием, так не присущим демоническим творениям, подбрасывала ему стасованные для игры карты. Повешенный. Шут. Король Кубков. Тонкий запах человеческого тела, всегда кислый или горький, никуда не исчез после того, как кто-то безрассудный  побывал здесь, и теперь концентрировался в безветренном проулке, не давая пока что возможности понять, откуда именно он доносился, но со всей требухой выдавая присутствие своего обладателя. Если это гость, то крайне глупо с его стороны заниматься подобными бреднями и оставаться при том на месте, а если заглянул из интереса прохожий, прыщавый подросток в стремлении облегчиться, пьянчуга, желающий сухого ночлега, то ночным стервятникам выдастся шанс набить свои бездонные желудки. Шумно вдохнув полнящийся запахом чужого человека воздух, Габриэль позволил гнили внутри слегка разрастись, тронув трансформацией руки: сбитые ногти неуловимо легко сменились матовыми когтями Твари, исказившими форму нервных, подрагивающих пальцев. Но ощущение чужого присутствие стало от того отчетливей и, отойдя от служившей временной опорой стены, мужчина неторопливо двинулся по безжизненной улице, набитой переулками, как муравейник переходами.
- У тебя десять секунд, чтобы вытащить сюда свою задницу, - под ногами звучно раскалывалось стекло от разбитой тары, но громкий, резкий голос перекрыл и звуки шагов, и далекий бесконечный гул города. В нем не чувствовалось какой-то затаенной угрозы или скрытого посыла, однако само звучание, интонации могли любому показаться по меньшей мере озлобленными.
Жить. Слишком дешево.

Прим.: весь телефонный разговор происходил на немецком, в т.ч. с использованием нескольких «нацистских шуточек» и северным акцентом. Последняя фраза «в воздух» тоже на немецком, но уже без акцента.

Спасение.
Слышавшие сие сказали: кто же может спастись? Но Он сказал: невозможное человекам возможно Богу.
Сухая рука тяжело ложится на затылок. Ты готов принять спасение?
В лицо бьет ледяная вода. Вливается в легкие. Жжет раскрытые широко глаза.
Спасение.

Оно появляется постепенно, будто невидимая рука настраивает судорожно вздрагивающее изображение в старом телевизоре, с треском проходят по забившейся грязью рычаги управления, жженым пластиком отдают маслянистые вдавленные кнопки, мелькают на экране и в сознании ощущения образа, который никак не может сформироваться, несмотря на все свои неустанные потуги. Старый мотив дикого образа жизни проклевывается сквозь белый шум, привычно рябящий на периферии разума, клубится в закорках, прокалывая мимолетной болью в основание шеи. Но стоит сделать вдох, как оно вливается окончательно, скользящим движением входит в раздраженное пульсирующее нутро - проще, чем в разученном танце или в самоубийственном нырке на глубину с шумом крови в ушах. Петля палача, беззвучно захлестнувшая шею изнутри, под натянувшейся потрескавшейся кожей, со скрежетом о кости стискиваются крючья утопленной в крови соляной цепи: мужчина пошатнулся, словно внезапно оглушенный ударом в висок, голова безжизненным рефлексом качнулась в сторону, когда руки сомкнулись на выставленном вперед горле. Глаза заволокло черным. Мы не слышим тебя. Неестественно длинные пальцы когтями вспороли серую от полумрака кожу под очертившимися тенью челюстями, раздирая в клочья лопающиеся мышечные нити. Черная, густая кровь щедро брызнула на одежду, каплями сорвавшись под подкосившиеся ноги. Сердечный приступ протяженностью в годы. Убей. Мерзкий статичный звук помех ворвался в сознание, заставляя болезненно содрогаться внутри. Не подходи. Опутал тонкими сетями, тупыми иглами забираясь в самые удаленные частицы стонущего разума, нанизывая их на себя, подпитываясь ими жадно, с придыхом. Сожри. Звук абсолютно равнодушный, как скрежет наезжающего на тебя скоростного поезда. Искры из под колес. Или умрешь.

Вряд ли ты мог знать, что из этого выйдет. Блаженная купель не всегда отлична от ванны с серной кислотой.

Закипающая смесь отрицания и слепого ужаса с почти оргазмическим кайфом от матери-иглы бурлит по вздутым венам, палый порошок белесым дымом вбивается винтом в лоб. Им трудно перекачать все это разом, они лопнули бы, скоро лопнули бы.
Вы знакомы? Допустим, давно.

Человек, вышедший из тени, успел еще сделать несколько шагов, приминая мягкой обувью гнилостные рыжие жилы болезненного спящего, сопящего города, и каждый шаг его набатом отдавался в голове сгорбившегося существа, слепо цепляющегося за единственный хрипящий вдох, погружающего пальцы глубоко в собственное горло. Это - как заглянуть в замочную скважину, из-за угла увидеть то, что не предназначено глазу. Бетонный кишечник пульсирует кровавым маревом, он почти ослеп, оглох, потерял чувствительность, кровь из рассеченного лба, резкий свет, прижигающий сетчатку, страх уснуть или упасть в обморок.
Умри или убей.

Почерневшие губы разомкнулись, выпуская сиплый голос на выдохе.
Открой глаза, что ты видишь?
Голова, то, что от нее осталось, внутри залитой, не полой, полностью задавленной металлом наглухо пирамиды. Давление на осколки черепа, лишенного кожи, так велико, но мы привыкли. Так, что пирамида стала нашими новыми глазами, губами, лицом. Изуродованная голова внутри металлической пирамиды самоконтроля вдыхает, не шевелясь, ведь мимические движения не доступны; фонарный свет на мгновение вырывает из темноты обернувшееся к чужаку, обезображенное судорогой лицо. Спустя секунду неуловимое, незаметное глазу движение опрокидывает мужчину в бок, в безумном ритме с немым криком ломая его очертания. Выплескивается в сознание то, что призвано оставаться затаенным. Накрывает с головой кислородное голодание.

Горькая желчь сочится из раскрытого рта на испещренный старыми рытвинами асфальт, но замедленность мира, собравшегося в один зашумленный кадр, длится не больше пары секунд: в дыре открытого рта виднеются молодые белые зубы, смыкаются челюсти с черной слюной. Так мучительно славно и сладко, и терпко, и отвратительно хорошо, до ужаса прекрасно надеться сейчас на его огромный грязный нож до хруста в своем позвоночнике. Он чувствует знакомый запах, всем телом, шатко, дерганно развернувшись к чужаку, он еще ощущает его давление, его ядовитую змеистую помощь, от которой слезятся глаза. Он вдыхает этот запах, с накипающим бешенством вспоминая хруст ломающихся под рукой крыльев, перьев, разорванных в клочья. Не лезь в мою голову.

Удар тяжелых лап, ломающих стеклянные бутылочные кольца, ставит все на свои места, когда, вытягивая тело в длинном прыжке, черная тень делает стремительный рывок в сторону вышедшего навстречу чужака. Ты умираешь. Но мы чуем присутствие живой плоти, там, на том конце разрушенной запеченной до кровавых корок трассы. Ржавчина на языке заставляет небо передергиваться, роняя на разбегающуюся под взором кровавую пелену один за другим мгновенно сгорающие слои лазурно серой пыли. Трещат микрорентгены. Взгляду не уловить, насколько быстро происходит смена карты, как ломается Меч обезглавленного короля: только в свете фонаря вспыхивает заревом спутанная и влажная от крови шерсть и слышен скрежет когтей. Чтобы добраться до жертвы, существу нужно не больше пары секунд. Чтобы вцепиться ему в горло, глотнуть соленое и горячее - всего одно сокращение мышц. Гладкий хвост щелчком бича разгоняет воздух и, не успев приземлиться, тварь делает второй рывок, припадая к земле и вздымая пыльное мутное крошево, взвивающееся непроницаемой пеленой выше человеческого роста. В пыли и гари не разобрать, что тень, а что цель, но тварь идет на тусклый запах и знает, куда бить наотмашь окровавленной лапой. Он в самом сердце Ада.

Хвост обесточенного провода раскачивается в сыром сумраке, тенью полосуя вздутые от влаги фанерные листы с пульверизаторными надписями «Спид от бога, крутые обмудки», клошары, вшивые подстилки с одеревеневшими пятнами засохшей крови и жидкого дерьма с осоловелым душком скотобойни, расплавленные пластиковые бутылки с черным пепельным огарком на ломаном дне, объедки, гнойные бинты. Бетонный шов лениво сочится грунтовой водой. Из вечного здесь только черный мазут, скрипящие двери, не открываемые сотню лет, выкрученная жгутом ткань с тягучими медленными каплями темной нефти. Опасная зона владения Твари, которая была и будет всегда, темный отнорок с разбитыми и мягкими, как паданцы, черепами. Повелитель мух. Гнилые свиные головы на палках. Вытягиваясь изломанным телом, Тварь переступает колотый сахар фарфоровых электрических патронов семидесятых годов и крошево метлахской банной плитки. Садится, всматриваясь в стянувшееся гипсовой маской лицо. Она сплетена из прутьев, она полна взвинченных пчел, потревоженный улей критских пчел без жал из августовского жаркого дня гудит, гниет на обочине сбитая машиной собака, пчелы жужжат над развороченным боком - золотым горьким медом залиты белые плашки сломанных ребер. Его агония бесконечна. Ее жажда неутолима. Когда чужая энергетика просочилась в ее владение, боль показалась нестерпимой. Пронзительное одиночество ударило в подреберье, вырывая безмолвный крик. Но теперь, вернувшись, Тьма довольно облизнулась. Ей нравится голос его души. Монотонный звук на одной ноте сквозь крошево осколков зубов. Разбитые, бесформенные губы, и вращающийся на опухшем синяке-лице круглый белок единственного глаза. Ее нельзя прогнать.
Эффектный кадр. Крупный план. Беззвучный замах разгоняет пыль, взмыливает в напряженном воздухе жирный маслянистый пепел, но не встречает преграды и, куцыми простыми мыслями восхвалив промах, ускользнувшую из лап добычу, существо не медлит, оно новым пружинистым прыжком уходит в сторону чтобы ударить с другой стороны. Мутная траектория взгляда. Твари не нужно смотреть, чтобы видеть, ей вовсе не нужны глаза, низко утопленные под потрескавшимися наростами, и яркая вспышка света, хлестко ответившая на атаку, не заставляет умерить пыл даже на миг. Ей не нужен нос, чтобы ощущать сладящий запах вокруг себя, чтобы идти по нему, как невидимому ориентиру. Раздражение клокочет в пересохшем горле, подстегивает из нутра кипящий голод, заставляя двигаться, не оглядываясь и не задумываясь. Выбившись из пыльной завесы, запорошившей весь проулок мутным праздничным блеском, существо наскакивает на испещренную трещинами старую стену, отталкиваясь от ее шершавой поверхности для стремительного прыжка вверх: слепое безоглядное состояние, амок от матери-иглы, припадок бессмысленной, кровожадной мономании, которую нельзя сравнить ни с каким другим видом алкогольного отравления. Вокруг - все гудит и дрожит, словно при сильной контузии, мир сжимается пульсирующим жаром, но существо делает еще один стремительный рывок вверх, на вдохе впуская жгущую пыль в саднящие легкие. Убить. Разорвать. Разодрать. Это не затравленная месть, не преследование из жажды насыщения, а рефлекс, ставящий на карту всю будущность и заставляющий следовать за взмывшей в воздух дичью со слепым упорством, немедленно, сейчас. Тварь тратит несколько секунд на то, чтобы взобраться на достаточную для броска высоту и, прыгнув на то, что ощущала уже своей жертвой, целится в крылья. Никакого раздумья в действиях и рассуждений о том, по чему полоснуть когтями.

Тьма задрожала, волнуясь рябью по чернильной луже, медленно, словно в масле по пояс проходя по сознанию. Она тяжело, надсадно дышала, сгорбившись и подрагивая всем собранным по фрагментам телом. Она показалась ему очень тощей, только тронь - рассыплется. Раскрылась пасть, полная вымаранных в черное зубов. Ну же. Убей.
Еще полнясь играющей силой, достигшей апогея в пароксизме гнева и ныне медленно угасающей, существо приземлилось на дно каменного мешка на все четыре лапы, тряхнуло посеревшей от пыли шкурой, шатко, медленными шагами отступая из дрожащего желтка фонарного света. Безразличие к тому, чем закончилась атака. Оно чувствовало кровь в пасти, не различая - свою или чужую, двигало монотонно челюстью, перемалывая крупицы пепла из воздуха или ошметки раскрошенных перьев со смятого крыла. В мутном сознании просыпался рассудок. На миг ему показалось, что он задохнется. Остро-пыльное ощущение пепла в глотке, на губах, языке. Его солоноватый и в то же время пресный вкус.
Тьма в клети души остервенело металась, роняя с опаленной шкуры черную жижу, разрывая обуглившиеся края ран, взвизгивала в висках эхом, раскаты которого наполнили голову с трудом выпрямившегося человека. Он прижался взопревшей спиной к стене и, как алкоголик в завязке, отирает ледяной ладонью губы - багровая полоса разделяет посеревшее лицо на части. Каждый вдох дается с трудом, серебряная пыль неумолимо въедается в прокаженную плоть, вспарывая один за другим набухшие гнойные пузыри, наполняющие легкие разжиженной кровью. Кислый привкус во рту. Мужчина сгибается пополам, вжимая кулак в подвздошье, но умерить спазмы, скручивающие его в громких, болезненных приступах удушливого кашля, он не в силах. Колкие сухие позывы внизу живота, горячие веки, под которыми собралась прозрачная корка, все, как знакомые признаки ломки и даже также аритмично стучит в покрытых испариной висках. В голове оглушительно пусто, перед глазами - бело. Слепо, невидящими полузакрытыми глазами уставившись в набегающее под ноги кровавое пятно, он чувствовал только выжирающую изнутри вспоротую язву, не замечая стекающей по подбородку - крови или слюны. Это было знакомо. У него мало времени до того, как станет совсем невыносимо, и нельзя будет сделать и шага. Язвы под кожей набухают и лопаются, истекая жгучим соком, разъедая мышцы и мускулы, раз за разом, словно тиком, дергает руку, которой он медленно расстегивает ножны на бедре. Нет, это совсем не то, что сейчас требуется, но нож уверенно ложится во вздрагивающую ладонь и ледяные пальцы сжимают оплетенную рукоять. Над левым плечом на стене виднеется кем-то криво нарисованный знак пацифика. Всем мир, бляди.
- Scheisse, - в горле заперхало, червивая возня занялась по нёбу и, стоило напрячь связки, как хищное удушье набросилось с новыми силами. Спустя несколько минут Габриэль сплюнул под ноги черный вязкий ком, вытолкнутый организмом в самоубийственной спешке, пробежался взглядом вокруг себя: каждое движение воспаленных глаз отдавало гулкой болью, но даже без тихо скулящей в закорках сознания Твари он мог перенести куда большее. Все просто, еще в детстве он вывел простую истину - боль проходит всегда, даже если не устранять первопричину. Чувствуя чужое присутствие, мужчина, не оборачиваясь, приподнял вымаранную в крови и грязи руку, сделал короткий приглашающий жест ладонью, - подойди. Сюда.
Ко мне. К ноге. Ближе.
В хрипящем голосе не разобрать интонаций, кадык поднимается и опадает и рука, поманив влезшее не в свое дело отребье лишь раз, также медленно опускается, ложась ладонью на тяжело поднимающуюся от редких вдохов грудь. Блестки с пышных юбок бардельной прошмандовки, излет праздника, феерия фонтанного брызга, серебряная пыль с тугих крыльев - надо же. Такого он в этом проклятом мертвом городе еще не встречал. И предпочел бы не встречать и отныне. В голове от этой постылой добродетели до сих пор ворочалась, вздрагивая, ненависть.

Сокращающиеся судорогой сигнальные огни над головой, сирена остервенело впивается в виски, взламывая некрепкую преграду раскалывающейся, осыпающейся внутри кожаного чехла черепной коробки, вдавливая гибкие и тонкие височные плашки в растекающиеся от этого напряжения мозговые соки, пока все великолепие, вместилище сознания, не начнет просачиваться из всех щелей. Тварь ждала своего часа, когда сможет вновь вцепиться в горло человека, выдрать ощеренными зубами кадык, хрустнув напоследок спелым адамовым яблоком. Она всегда была здесь, всегда рядом. И, чтобы спустить ее с поводка шаткого контроля, он всегда ждал какого-то знака, чего угодно - взрыва, оглушительного в утренней тишине сигнала «alarm», красного флажка на финишной прямой через бычьи рога, черте чего еще - вот оно. Душеспасительные беседы отныне никому не помогут, здесь нужна экстренная служба спасения, руки в тиски за голову, мордой в стену, не соблаговолите ли поделиться, как зовут вашего адвоката? Вы имеете утвержденное законами этого штата право послать нас подальше, чем на американскую мечту в стильных узких брюках, но мы все равно вынуждены оказать вам немедленную помощь. Раздвиньте булки. Вдох через сомкнутые до скрипа зубы. Врете, суки, отсосете еще со свистом, и не такие шакалы у меня на подсосе бывали. Всех натяну от копчика до глотки.
Дыша через раз, мужчина засунул руку в передний карман штанов, поводил пальцами по теплому шершавому пластику. Шприц. Обычный одноразовый шприц для диабетиков с мутной хренью внутри - черной, словно старое машинное масло. Подцепил ногтем прозрачный колпачок, сбил его в сторону. В носу щипало, словно от кислоты и, с силой, шумно выдыхая, Габриэль беззвучно сетовал на то, что отвык от серебряных посылов этого мира: глубокие, вдавленные шрамы, оставленные охлестнувшей ребра цепью несколько лет назад, давно сравнялись с кожей, не оставив после себя никакого воспоминания и не принеся проблем. Зато теперь случилось испытать этот яд не только вновь, но куда краше и зрелищнее. Быстрый укол в бедро, отдавшийся в мышцах топким жаром, превратился во вспышку боли, которая растеклась по телу, дошла до кончиков пальцев на ногах, но вскоре отступила, принося за собой облегчение от нестерпимого жжения в груди. Наконец, он смог отнять от солнечного сплетения сжатый кулак со стиснутой в нем до боли рукояти ножа. Звуки. Над головой не огни, не сирены, не копы с визгом и свистом, а всего лишь отголоски, распятая на книжных текстах праведная отповедь, угадывающаяся им даже с такого расстояния размеренным, едва напевным тактом слов...челюсти сводит спазмом. Оттуда, с крыши, доносится громкий и дребезжащий, как из мегафона голос, оранжевый круг прижат ко рту, возбужденно изливающему какой-то смысл в его сторону. Помехи старого приемника, пережевывающего катушку посыпавшейся кассеты. Габриэль потряс головой, в которой никогда не могла уложиться никакая праведная чушь: его раздражали бестолковые бредни о благосклонности того, в ком он разуверился еще с юных лет, и то, что прогорланил ему чужак с крыши, едва не сваливаясь через куцый борт ограждения, отозвалось в нем только сухим щелчком негодования. Надо было дожимать обернувшегося в серебро проповедника, надо было драть, как хотелось твари, давать ей вволю сил преступить инстинкт самосохранения, и не было бы теперь всего этого - односторонних бесед, тихих стенаний, тонкого душка свежей кровянки из полученных хранителем ссадин. Он сделал короткий вдох, ловя этот запах и стараясь вместе с тем не захватить очередную порцию ядовитой пыли. Чужая кровь всегда воспринимается приятней, нежели собственная. Язык прошелся по сухим губам, сдирая бурую корку, но зародившийся было в содранном горле глухой смех сменился очередным приступом. Давай, помоги мне. Уже изнываю.
Отдышавшись, мужчина смог наконец-то стряхнуть с мелко подрагивающих рук кажущуюся прозрачной, липкую, въедливую пыль, от которой остались красные неглубокие отметины, вспыхивающие огнем по нервным окончаниям. Какая еще контрастность вокруг, черные тени и яркие отблески осыпавшейся на влажный асфальт ядовитых, как ртуть, частиц, глазные яблоки пухнут и тонут как в трясине, это предел усталости, им нужно расслабиться и прикрыться веками хотя бы часа на четыре. Четыре часа покоя, отсутствия на этом свете. В горле сдавливает, когда из вскрывшихся ожоговых очагов снова выступает кровь и вязкий солонок лимфы. Не так больно, однако даже вколотое жидкое солнце не способно полностью заглушить эти чувства. Ни четыре, ни полминуты покоя, то, что положено даже быку, даже свинье, не положено ему. Пространство и время разбивались на куски, их слои тасовались и складывались по-новому в прошедшие и настоящие дни наедине с шипением батарей и медленным угасанием серого света. Сквозь шум в ушах и гул в голове просачивались, вплывали то вспухающие пузырем, то искривленные, как на том самом неисправном магнитофоне, звуки. Ничто не срабатывало. Существовало только ритмичное сплетение автоматических телесных процессов. Нарколепсия. Органический нервный срыв. Мысли приходят непрошено, разум строит свои перспективы, сплетая чувства и воспоминания, порождает смысл. Они мчатся со скоростью четырех тысяч миль в час. В таких обстоятельствах кокаин кажется ксанаксом.
Ма. Терь. Божь. Я.
Перед глазами заплясали цветные пятна: недостаток кислорода вызвал в мозгу серию коротких замыканий. Моргнув, Габриэль увидел, что пол стал гораздо ближе, чем раньше: он грузно осыпался на колени секундой раньше. В крови, собравшейся комьями в пыли, отчетливо различались тягучие ртутные вкрапления, кристально-чистый честный яд, разбитый по капсулам почерневших легких, с медленно угасающей силой качающих горький до желудочных спазмов воздух. Тяжело поднимаясь, краем глаза он заметил какое-то - впрочем, предсказуемое - движение. Рука с ножом проехалась по стене, высекая лезвием мелкую искру; не к месту игриво заиграли на свету рубины кольца. О, что и говорить. Ему хорошо было знакомо это чувство интереса, отбивающего всякое желание убраться подальше, в угоду секундной прихоти. На подходящего с затаенным вниманием хранителя глянули блеснувшие в мутном свете глаза, левый - сквозь кровавую сеть расширенных и лопнувших капилляров. Даже не видя себя со стороны, Габриэль представлял, насколько паршиво выглядит, и с кривой ухмылкой покачал головой, попытавшись заговорить, но с губ сорвался только влажный хрип. Не сводя плавающего взгляда с идущего в его сторону светлого, он откашлялся, предпринял вторую попытку. На легкие навалился стофунтовый комок слизи. Пара таблеток тайленола с ней справятся. По крайней мере до полуночи. Если бы они были. Зрачок правого глаза расширился, рывком затапливая серую радужку и, спустя мгновение, скрыл под собой все оставшееся пространство белка. Твари тоже интересно. Она внимает. 
- Не сбежал? - легкой вибрацией очнулся в кармане телефон, беззвучно взывая к ответу, но по-первости на его дребезжание никто не обратил внимание. Лишь спустя несколько секунд равнодушно отметив про себя этот вызов, Габриэль не предпринял никаких действий, чтобы успокоить технику и тех, кто терзал кнопки на другом конце сотовой линии. Кажется, его поход за сигаретами в дешевый киоск растянулся на непредсказуемо долгое время и палачи, накручивая провод на кулак, уже идут своими коваными сапогами вверх из бездны.
Взгляд разных по цвету глаз остановился на руках хранителя. Урывками поднялся выше. Крест? Шлюха от веры. Тащи сюда свой зад. Ты же так хотел помочь? Мужчина приподнял руку с ножом к своей шее, привлекая внимание хранителя и, вытащив из-под майки длинную цепь с крестом, с каким-то неясным удовлетворением стиснул его между двумя пальцами. Кожа зашипела, вздуваясь волдырями, от прикосновения с серебром, но уже спустя мгновение под ноги чужаку упал сплющенный, потемневший комок, потерявший былую форму, - нравится?
Несмотря на то, что общение с детьми каменных постулатов выдавалось ему нечасто, Габриэль не мог не заметить этого внимательного, однако пространственного и погруженного в свое взгляда. Так не смотрят на собеседника, не смотрят на врага, но стараются заглянуть в душу сквозь паутинный кокон ауры, потрогать, пощупать, чтобы убедиться в том, что перед тобой не фантом. Когда-то давно Раэль говорила ему, что прикасаться к такой душе слишком мерзко. Потом не отмыться, не соскаблить эту гниль, если не содрать с себя кожу. Тогда он посмеивался, а теперь, спустя столь долгий срок встретив хранителя, изволил даже изобразить интерес его мнением. Давай же. Что у тебя в руках?

Странное, болезненное ощущение нереальности всего происходящего: так чувствуешь себя во время самой первой аварии, когда машину закручивает посреди дороги, так скребешь руками лоб, в котором натуженная дрожь неизвестной боли, будто кто-то вворачивает в голову бесконечно длинную проволочную спираль, так просыпаешься от потерянного на костяной круче равновесия, приземляясь рассаженным в месиво затылком на пахнущую стиральным порошком подушку из свалявшихся перьев. В груди будто засело жало, слабо ворочаясь от каждого, даже самого незначительного, движения. Отрешенно, не специально вслушиваясь в шаги приближающегося хранителя, Габриэль прикрыл глаза: по телу один за другим проходили заряды струящейся, пульсирующей энергии, стремящейся вырваться через наглухо сомкнутую капканом ребер, валежным навалом внутренних органов и мышечным бортом грудную клеть. Шприц. В кармане. Укол в ногу. Пятно крови и маслянистой жижи, проступающее на штанине. Страшная аритмия, того и гляди, сердце остановится, как у того самого Элвиса Пресли. Там, в закорках, выбитая из колеи Тварь еще бесновалась, но даже не имея возможности заглянуть себе в сознание, он знал, что в непроницаемых глазах существа читается отголосками только боль, а не предсмертная агония. Схватила в нос перца, ошпарилась о нагревшуюся от тока канистру, но ей понадобиться гораздо меньше времени, чтобы оклематься, чем изнывающему от разлагающего жжения телу. Вряд ли это все закончится апоплексическим ударом, решила она с самого начала. Выдержали бы только легкие.
Несчастного в беде. Не открывая глаз под свинцовыми веками, Габриэль все же насмешливо, с напускным изумлением вскинул бесцветные брови: он откровенно издевался, ставя под сомнение то, что светлый действительное верил в свои слова, в интонации, которыми питал каждый произносимый звук, в правильность вложенного смысла. Пускай он всматривается в покрытую сетью трещин душу, продираясь к зерну истины сквозь заросли ядоносного сумаха. За погляд не берут денег. Пускай. Навалившись плечом на стену, мужчина свободной от ножа рукой дернул нетерпеливо ворот рубашки, расстегивая слетающие от такого обращения пуговицы - горох посыпался на камень, в мокро и липко поблескивающие слизневики. От одежды слабо пахнуло ромом и ревенем, распространился вокруг остаточный душок «Guerlain Homme». Десять веков назад в Японии он косил под метросексуала в блестящей от лоска одежде, потягивал «правильную» горьковатую «Bloody Mary» с вустерским соусом под работающим на полную кондиционером, листал криминальные сводки на настоящий день и баловался дорогим парфюмом. Другая жизнь, другие дела, сплюнуть, растереть и забыть, если бы с момента своего возвращения в этот гнилостный мир он не начал воскрешать в себе былые привычки.
К тому моменту, как перестали осыпаться в засыхающую кровь перламутровые пуговицы, а отброшенная прочь проволока прекратила подскакивать в пыли, хранитель уже подошел достаточно близко, чтобы можно было, выбросив вперед руку, схватить его за горло. Чтобы сделать это, ему не понадобиться больше, чем пара секунд и вот под неумолимо сжимающимися пальцами лопнет от давления кожа, вывалятся из мышечного кофра бешено пульсирующие артерии вместе с выпавшим посиневшим языком, рассыплются старым воском шейные позвонки. Зона «Private», в которой практически неслышен визг сигнала тревоги. Но прежде чем Габриэль даже поднял руку с медленно трансформирующимися, вытягивающимися в когти пальцами, для рукопожатия, которому не суждено было состояться, со стороны проулка раздались шаги. Тяжелая, ухающая поступь, к которой вскоре присоединился тонкий, но очевидный щелкающий звук загоняемого в ствол патрона. Вибрация едва не покинувшего карман телефона угасла, вызов оборвался в очередной раз: не дозвонившись, палачи сопрядили небольшую команду на поиски. По законам жанра, сразу после того, как невидимый еще человек войдет на освещенную фонарем площадку, должна упасть решетка. Злодеи пустят горчичный газ, бультерьеров с отравленными клыками и зомби на полставки. В кино это называется «треш» или «экшн». Мужчина опустил руку, обернув голову в сторону шагов, прокладывающих путь сквозь бетонные нагромождения и свисающие с них сальные тряпки. Капитан Джеймс Крюк и Питер Пэн! Добро пожаловать в Неверлэнд.  Вас приветствует Дорогая Венди.
- Убери ствол.
Рука в кожаной перчатке приподнимает старую пленку, кем-то заботливо брошенную на арочную балку переулка, и на сцену новым действующим лицом выступает массивная, тяжелая фигура охранника, одетого по форме размещенного на верхних этажах клуба. Раньше он был бойцом и сейчас, едва приподняв веки и взглянув на его не эмоциональное лицо, Габриэль даже мог вспомнить, как его пес, выставляемый тогда на ринг на протяжении всего года американец с бабским прозвищем Бетт, потрепал этого малого, чем положил конец его турнирной карьере. Быстрый взгляд черных глаз охранника оценил обстановку, кустистые брови опустились ниже, заставив пролечь на лбу глубокую напряженную складку. Несмотря на то, что этот человек по имени Эд беспрекословно выполнил приказ и опустил пистолет, не было никаких сомнений в скорости возвращения его в боевой режим.
- Босс? С вами все в порядке? - басовито отозвалось из полумрака, однако голос принадлежал второму человеку, все еще остававшемуся в тени за спиной своего товарища. Вскоре из-за плеча более рослого охранника выглянула бритая наголо голова с лицом, изуродованным старыми рельефными шрамами, следом - явилось тело, облаченное в бронежилет, чей рельеф хорошо угадывался, едва скрываемый тонкой футболкой. В руках второго охранника качнулся обрез, но, также выполняя приказ, он закинул оружие на плечо, не убирая, между тем, пальца с курка. Верные, честные щенки с прозрачной слезой в глазах, бегущие за набухшим от молока соском матери на заплетающихся лапах. Два индиго.
- Да. Сейчас будет шоу.
Тот, что с обрезом, смуглокожий метис Гало, неодобрительно хмыкнул, смерив взглядом хранителя, но промолчал. У него не было причин не доверять своему хозяину и даже заметно потрепанный вид Габриэля охранник оставил без комментария. Первое, чему учат в том мире, откуда его когда-то вытащили за химок - держать язык за зубами. Оба пришедших человека вышли из проулка полностью: один из них не сводил глаз с хранителя, покачивая на плече на удивление чистый, словно бы только что приведенный в порядок обрез, другой подступил ближе к хозяину, готовый поддержать шаткое тело в любое мгновение.
- Меня будут лечить.
Вряд ли светлый чужак за всеми этими звуками шагов и переходами услышал беззвучную кошачью поступь молодого, крепкого оборотня, которого эти двое резонно прихватили с собой: сейчас огромная пантера, заметно превышающая в росте своих настоящих сородичей, остановилась в проулке, не рискуя ступить лапами на серебрящуюся, как рыбья чешую, землю. Девочка из охраны, по которой пускали слюни все молодые бойцы из его Псарни. «Свой парень».
Желтые опивки света станцевали на полу. Ну так что, курва?
Вновь обернувшись к незнакомцу, Габриэль все же протянул ему руку. Вместо ногтевых фаланг на почерневших до основания пальцах были матовые, загнутые когти, не так давно вслепую полоснувшие воздух в считанных сантиметрах от тела чужака. Теперь, когда хранитель стоял так близко, запах его свежей чистой крови причудливо смешался с дорогим парфюмом и гнойной вонью от сплеванной под ноги слизи. 
- Попробуй, - вымаранные в буром тонкие губы трогает легкая, почти не насмешливая улыбка. Полная - нет, не показалось, не легла нечаянно тень, не попала пыль в глаза, - странного, пугающего сочувствия и, быть может, сожаления.

Отредактировано Gabe (2013-07-01 04:22:02)

Растянутый в вечность миг, когда все рассыпается в прах, кровавую пыль в костном основании перед самым своим концом надрывно стрекочет, как в ночной траве сверчок, скатывая капли по выкованным чугунным стеблям к прогоревшей пепельной земле. Все окружающее тепло - оранжевое, оранжев и свет, льющийся в просоленную рану сознания, сочный кислый вкус безумия, ударяющий в потолок, а затем падающий на измаранные простыни, окрашивая их своими отблесками. Неподвижная фотография, на которой кожа тронута этим низким светом. Можно было бы выделить мгновение, вырезать изображение, сделать из него апогей картины жестокости, что отказывается признавать себя таковой, хотя все об этом свидетельствует. Никакого манерничанья и, тем более, никаких нервов. Но маска - стеклянная. Слова «падение», «поражение», «капитуляция» - из заплесневелого лексикона тех, кто не устал оборачиваться и шею свернуть в своей паранойе. В этой немой сцене замирают псы, влажными глазами неотрывно следящие за своим хозяином, сжимаются руки на простом и грубом оружии, которое убивает вернее ядерной бомбы, напрягается, продираясь сквозь сомнамбулу сырого воздуха могучее тело скрывающегося в тени зверя, раскидывается подле осмелевший желток света. Звук раскачивающегося маятника, приближающего Конец Света без тормозного крана, навязчив, непреклонен: то ли тиканье часов, то ли шорох в грязи.
- Пускай попробует. Обследует.
   Эта оболочка таит под собой ядро и является ведущим к нему вектором, ибо только через восприятие возможно понимание: насколько опасным может быть сочувствие и насколько правым - безразличие. Однако, если желание подарить спасение тому, кто отринул его своею же рукой, столь велико, то к чему же отказываться и от него? Настойчивое желание сунуть руку в пасть зверю заставляет сердце биться быстрее у многих, но не тех, кто лишился ее. Никто не сделает шага, пока Габриэль спокоен - и даже несмотря на то, что каждый вдох ему все еще дается с трудом, а тело не может распрямиться полностью, содрагаемое короткими болезненными спазмами, ни один из невольных зрителей не предпримет ничего, что могло бы вызвать его гнев. Поэтому псы не дают даже комментария этому ночному фарсу, только выходят полностью из своего отнорка, сохраняя искреннее, уверенное спокойствие. Им некуда спешить и не о чем беспокоиться. Они смотрят. Спустя несколько секунд рука хранителя уверенно смыкается вокруг подставленной ему широкой ладони, как в старом дружеском приветствии среди тех, кто может не бояться опасных вероятностей; засохшая кровяная пленка лопается от этого прикосновения.
   Тогда из бездны вздымается мрачный прилив: зачатый, выношенный, вскормленный в пурпурной тайне, изверженный в соленой родильной слизи, облизанный, вспоенный молоком, дышащий, отринутый, похищенный, унесенный, связанный, зарезанный, выпотрошенный, пожранный. Чудовища возникают из него и исчезают внезапно, повинуясь резкой абсурдности полуночного погружения. Ничего не видно. Ничего не слышно. В этой паутине вкус ржавчины от старого замка с потекшим от жара вставленным ключом наполняет рот терпкостью: вкус ломки. Что-то связано, заткнуто, механизм не работает. Как в самых страшных снах бывает: забыто слово, утерян жест, не совершен обряд, покров лежит на том, что должно быть явлено, отсутствие переходит в казнь, ломка, ломка, битое стекло, ад верующих. Древняя клеточная память, самые глубокие старые сны все-таки живут в нем. Палимпсест, словно изглоданный червем беспокойства и забвения: что увидел в нем этот хранитель, беззвучно падая перед тем, кто никогда не желал спасения? Мутная траектория взгляда, подернувшегося черной поволокой. Пульсирующий зрачок разлился по яблоку: распутники напаивают шампанским уродов в католическом приюте, дочь соблазняет отцовских любовниц, клошар вспоминает все свои убийства, спрашивая хриплым голосом:
- И как?
   Холодная, змеистая улыбка тронула бескровные губы проклятого - он знает, что хранитель все понял. Бледный клейкий шнур, кровянистая спираль все еще связывает их вместе, не давая даже взгляду вспыхнуть ярче нужного. Он слышит в глубине себя землетрясения и войны. Внутри него расстреливают вопящих жертв. Машины бурят его мозг. Ледяные судороги, мятная дрожь, ртутные спазмы тормошат его плоть. Противная клейкая масса заполняет рот. Черная гниль разлилась по накрепко стиснутой побелевшими пальцами чудака-спасителя руке, исказила очертания, изломала уже знакомым для того образом кости. Спустя миг кисть «спасителя» потонула в черной лапе, вымаранной в багрянце. Габриэль склонился над хранителем, безыскусно заглядывая в потемневшее лицо: что ты увидел? Несущийся в лицо поезд с охваченным огнем верхом со стрекотом скоростной стрелки по треснувшему стеклу, женщина, разрубленная надвое на обочине дороги, со вспоротой брюшиной, из которой сочится трупный ядовитый сок, вихрастый юноша в мотоциклетном шлеме, вдавленном в черепную коробку с движущейся от личиной кожей, девочка-школьница с красивым пеналом в пеструю картинку, держащаяся за обрубки голеней уже не принадлежащими ей руками. Ты слышал их голоса? Они тихенькие, такие тихенькие, что барабанные перепонки лопаются. И все они сливаются в голоса Твари, которая будет всегда. Его агония бесконечна. Его жажда неутолима. Присаживаясь перед хранителем на корточки, но не отпуская между тем его руки из крепкой хватки, мужчина сухо и болезненно смеется:
- Тем, кто сам, добровольно, падает в Ад, добрые ангелы не причинят никакого вреда. Никогда.*
   Внизу, в кабине сплошь расчерченной черными и голубыми электропроводами, нет воздуха. Под их ногами гудит натруженно Колизей и нужно возвращаться, пока вслед за псами наружу не вышли каратели.
- Вставай, дыши, времени у нас не много.

*(С)

Отредактировано Gabe (2013-08-02 17:42:44)

Он отчетливо слышит запах падали, в которую уже превратился и из которой восстал, но в которую обратится снова, зловонное семя в приправе свежей инфекции. В мире есть один только запах, достаточно сильный, чтобы наверняка отогнать эту вонь, только он один, темный, горький, жирный. But cash. Он видит себя на дне лиловой бездны. Он видит себя в клубах пара. Его ум постигает все, если только он не схвачен и не пожран беспощадной ломкой. Или Тварью. В городе, где зеркала пожирают ночь, всегда что-нибудь случается. All the scratches running up and down my spine.
Huh?
- Да. Не желаю.
Худой, согнутый, как складной нож, человек с дымчатыми глазами созерцает паутину. Шелковые нити - это каналы, впадающие в другие каналы, и, сходясь к собственному центру, город геометрически упорядочивается, план города, план кровеносной системы, это и есть городская легенда на ладони от линии жизни до прокола на холме луны. Город хотел бы научить его покорности, но воды говорили об уходе. Существует определенный миг, когда всякая жертва знает в точности, что с ней произойдет, когда жертвоприношение предстает перед ней в малейших деталях, застыв, как образ, навеки.
- Будь ты ангелом, все было бы не так дерьмово.
- Мне нужно попасть в Колизей. Я хочу драться за деньги.
Тонкие губы обнажают щель, в которой осклаблены смешком зубы. Шутишь.
Всего мгновение хранитель возвышается над смеющимся проклятым, запрокинувшим голову до боли в шее, там, где зияет незаживающая рана, едва прикрытая спутанными волосами; над ублюдком от даже более проклятой женщины, продающей своих детей, как слепых молочных котят на осенней ярмарке, глядящим черными глазами снизу вверх на то самое светлое и вечное, что придумано Создателем для удовлетворения собственных прихотей, сального довольства от поклонения и обожания. И, словно пыль в глаза, сбивая кровяной покров на асфальте в комья тяжелыми лапами, из темноты вырастает тварь: ее рогатая уродливая голова все также поднята, но теперь эти мутные от больного смеха глаза видят только небесную высь, вымаранную тряпку небосклона, гнилую и прогорклую от вечного смога сжигаемых в городе отходов жизнедеятельности, машинных топлив, трупов людей и собак. Покрытое черной кожей плечо сильно толкает хранителя, но существо выказывает безразличие и к этому, и к тому, что его лапы жжет серебряная опиумная пыль - опиум, единственная его путеводная нить, водораздел, поверхность воды, где он плавает, леска для ловли на глубине, удушливые часы куриными черепами на четках. С клокочущим звуком, барахтающимся в горле, тварь с медовой, липкой угрозой медленно опускает голову и смотрит уже сверху вниз, из-под матовых наростов над глазами с видом снисходительной последней благодати. Если закрыть глаза, можно услышать настойчивый стрекот погремушки змеиного хвоста, издыхающую кастаньетную песню, пробивающуюся сквозь неплотно сомкнутые, бурые от старой крови зубы. Кто-то из охранников испускает судорожный вздох: возможно, он помнит еще, как когда-то выглядело это существо, взбивающее в жалящий самум свежий окровавленный песок арены, и сейчас единственный, кто видит пришедшие вместе со смертью отличия. Шерсть на загривке твари такая же белая, как человеческий волос, выжимка, соляная выпарка без цвета, вкуса, запаха, осадок, остающийся на сковороде в жиру и масле. Это бывший боец, его выдает отчаянное и быть может в чем-то постыдное желание укрыться за спиной товарища, как за надежным барьером от того, что мучило его в кошмарах добрый десяток лет назад. Старые грехи имеют длинные тени и теперь, несколько долгих секунд взирая на воплощение былого ужаса, мужчина убеждается в правоте тех слов. Между тем тварь поднялась всем телом, развернулась с неторопливостью крейсерного хода, столь же тяжелая внешне и грузная, щелкнув по левой ноге хранителя бичом своего хвоста. Удар хлесткий, быстрый, но - лишь привлекающий внимание.
Иди за белым кроликом.   
Ничего не видно. Ничего не слышно.
Иди.
Extraordinary bargain.*
Одного длинного мягкого прыжка хватает существу, чтобы достичь проулка, из которого спешно отступили охранники: с легкостью птичьего пера взмахнула вверх оборотень, скрывшись из виду в недоступных глазу непосвященного в эти крысиные норы переходах наверху, выше человеческого роста. И только там Габриэль позволяет себе остановиться, человеческой рукой убирая в сторону оборванную мыльную пленку, свисающую паутинным плетением с балочного перекрытия. За его спиной, переглянувшись между собой, охранники разделились: справившийся с волнением Эд остался подле своего нынешнего хозяина, вновь опустив мозолистый палец на курок пистолета, и двинулся следом, держась на почтительном, со стороны излишне выверенном, расстоянии. Другой же, скинув обрез с плеча обратно в руки, качнул головой чужаку, недвусмысленно приглашая проследовать за всеми: Неверленд ждет тебя. Наша Душка белокурая Венди уже сняла носочки в изнеможении. Кто-то плачет.
Массивная стальная дверь без лишнего шума прокатилась по ухоженным рельсам, замерла, придерживаемая натренированными руками двух людей, скрывающихся внутри, в тени открывшегося подошедшим невысокого коридора, жадно глотнувшего воздух с улицы, как старческий сморщенный рот с придыханием последний вдох в гнилые насквозь легкие. Засада навострилась пылающим лезвием, сторож Колизея-варан здесь, невидимый и неслышный. Обоняние сообщает ему обо всем. Он знает все. Он всегда приходит вовремя.
- Я рад видеть тебя в добром здравии, Джей, - когда дверь за спинами пришедших до дома закрылась, а штыри запорных механизмов сладостно вошли в пазы, из бокового коридора, с того места вовсе неприметного, к Габриэлю подошел высокий крупный человек, чье лицо было скрыто маской от конца подбородка до роста волос*. Он позволил себе быстрое, но крепкое рукопожатие с вымаранной в крови и грязи ладонью, не помедлив, не побрезговав. С достоинством старшего товарища и затаенной низостью лобызающего пыльную стопу святого, - Анна здесь, просит встречи.
Высокопарно, вдохновенно, но голос Арриго настолько тихий, что расслышать может только Габриэль, к чьему уху палач наклонился. Колизей радуется возвращению своего крестного отца, всегда делающего неприлично щедрые подарки этим стенам, Колизей стрекочет морскими цикадами в упоении наслаждения, не имея сил сдержать экстаза, так похожего на судороги, Колизей, как большое отвратительное в своей внешности дитя, тянущее из земли белые тела червей, успокаивается неохотно, но довольно. Даже когда кажется, что в этом отделенном от остального мира пространстве ничего не происходит, нельзя заключить, что и на самом деле не происходит ничего. Между тем мнится, что Габриэль вовсе забыл про чужака, которого провели следом, устроив неброское конвойное сопровождение, потому что, бегло переговорив с палачом, отправился по гладким каменным ступеням дальше, быстрым шагом переступая через несколько сразу. Вход в метро, как прогулка в прохладные казематы. All the vices calling to you. Ничего примечательного в серых стенах и полосе света по центру прохода. Порой в полумраке боковых отходов выделяется эмаль чьего-то глаза - сосредоточие блеска, сияющего собственным огнем. Каждый такой канал в сторону становится небом Аида.
Прежде, чем заканчивается спуск, им приходится преодолеть еще одну дверь, однако и она не вызывает никакой заминки. Дальше не пройти, если охрана не знает тебя в лицо. Не проскользнуть, как ни старайся, рискуя паленой шкурой, но сегодня охранникам достаточно просто взглянуть на тех, кто подошел к зоне private и тот, кто недавно занял эту должность, бесстрашно выставляет грудь и подбородок вперед, красуясь. Остановившийся за плечом Габриэля Арриго давит под маской смешок. К этому времени оба охранника из внешней части коридора уже оставили их процессию, но это не удивительно: они и оба не стоят того, на что способен каратель Колизея, а потому только лишь будут мешаться под ногами.
- Зови ее ко мне, но никого кроме не пускай.
Смех карателя. Гулкий, как раскатный гром. Разворачиваясь в сторону лестничного ответвления (если приглядеться, то можно предположить, что когда-то давно, при постройке этого места, она была искусственно разделена поставленным сверху ограждением), он с усмешкой уточняет перед уходом, сквозь прорези маски глядя на хранителя:
- А это?
- Разберусь.
Спустя несколько минут непродолжительного пути по кишкам подземного клуба Габриэль бросает грязную рубашку на спинку своего кресла, жмущегося перед деревянным черным столом, и жестом указывает на свободное место. Из откупоренной фляги в горло льется старое, выдохшееся пойло - алкоголь слишком пресен на вкус по мнению этого существа и только тратит время на свое потребление, однако сейчас действительно оправдывает себя, смывая с языка мерзотный привкус. Даже несмотря на то, что хранитель изрядно потрепан и, возможно, весь этот путь дался ему ценой великих усилий и непоколебимой уверенности, ему никто так и не предложил помощи. И, судя по всему, вовсе не собирался.
- Убивать во спасение. Такова ваша вера?
Габриэль прислонился к краю стола, несколькими щелчками пальца выбивая вену на внутренней стороне сгиба локтя, в промежутке мертвенной белой кожи, не скрытой плотным покровом татуировки, и вколол себе жестяное солнце, огнем разошедшееся в сторону сердца. Эти нехитрые, механические действия вызывали в нем больший интерес, нежели судьба медленно истекающего кровью хранителя, лелеющего весьма посредственные желания.
- Человека, которого ты так страстно желаешь спасти, нужно было держать сотни четыре лет назад. Или даже шесть. Да, у тебя все написано на лице, treuen Hund unsichtbaren Gottes.
Отложив опустевший шприц на стол рядом с собой, мужчина потер ребром ладони место прокола, затянувшееся за несколько секунд после того, как из него исчезла игла. На нем не осталось ни единой царапины, которая напоминала бы о стычке от глумливого спонсора - удача всегда смотрит тебе в рот - и даже в дыхании теперь не было сбоев. Регенеративные способности Твари могли вызвать не столько уважение, сколько зависть. Не дожидаясь ответа хранителя, Габриэль, демонстрируя расслабленность хозяина сей территории, закурил крепкие, дешевые сигареты, нисколько не вяжущиеся с образом, который он обрел в этом кабинете. Просторное помещение, наличие которого в бывших строениях метро было трудно предположить, отделанное деревом, с кожаной мебелью и хорошим, не слишком ярким светом, больше всего походило на рабочий кабинет администратора презентабельного клуба там, наверху, а не этой зловонной дыры с кровью и гарью. В дверь постучали скорее для вида: не успел стук окончиться, как в кабинет вошла Оса. Стройная высокая женщина из тех, которым не обещают, но всегда без задней мысли отдают весь мир, с черными волосами, уложенными в прическу прошлого столетия, и недовольно поджатыми алыми губами. Вместо приветствия, Габриэль обернулся к хранителю и насмешливо вскинул бесцветные брови - хочешь мастер-класс по диагностике и лечению? Хотя и спросил другое:
- Для начала, как тебя зовут.
Железный Крест на груди этой женщины, одетой в белый халат поверх коричневого платья по колено, почти незаметен в обычное время, и все же носится с большой гордостью не как сувенир из далекой поездки или странный фетиш, а по праву обладания. 44 год выдался урожайным, припоминает иногда Анна Руше, когда также, как теперь, подходит к своему излюбленному подопытному и заглядывает в рану на его шее. На стол брызгает кровь, как нечто стороннее, не отвлекающее Габриэля от разговора. Нельзя не отметить, что и она, даже будучи медиком, не обратила внимания на чужака.
- И на что ты готов? На что рассчитываешь в итоге?
Женские пальцы глубоко погружаются в рану - можно услышать лопающиеся стяжки тканей, расходящиеся под давлением ее коротких ногтей. Заминая этот звук, слышимый одним только им самим, Габриэль потянулся к фляге и бросил ее хранителю. Добро пожаловать, подставляй зад - здесь, в чертогах, дерут так, как тебе и не снилось.

*Все эти царапины, бегущие вверх и вниз по моему позвоночнику. А?
*Чрезвычайная (спешная) сделка.
*Мастера Колизея, один из.
*Все грехи взывают к тебе.
*Верная собачка невидимого б-га.
*Анна Клементина Руше. Анкета

Отредактировано Gabe (2013-08-05 02:51:58)

По деревянным высоким стенам, чей переход в гробную крышку потолка теряется в полумраке, льется вода гнойно-желтого цвета, заливаясь в раскрытый рот лежащей в углу залы отделенной от тела, чьей-то головы: неимоверного усилия стоит оторвать взгляд от того маленького моляра в пятнах крови, с прилипшими клочками полусгнившей десны в распахнутом до судороги в окостеневших мышцах рту. Под впалой щекой головы клубок вычесок со смрадным запахом, потемневший, с зеленым отблеском от сырости, из-за которой вздулись плашки паркетной мозаики. Взгляд бежит дальше, вдоль темной стены натыкаясь на новые предметы, каждый из которых - призыв или угроза: грязное белье, кровянистые или уже кишащие червями останки, выбитый зуб из плоти жреца церемониала, молодая женщина, свернувшаяся клубком в позе эмбриона, с выпученными глазами и высунутым языком, хрустальное пресс-папье, сломавшаяся лампа, в которой богатством агатовых камней покоятся мушьиные тела, и вдруг ему кажется, будто он начинает постигать собственную судьбу. На острых контрастах, как негативное изображение. Темная комната заполняется матовым светом, над световыми этими полями разливаются серые чернила и, пока ураганный рокот - или слабый птичий крик - поглощается, он встречает самого себя на этой стороне с безграничным изумлением. Тем не менее, он всегда знал, что ни сам он, ни мир не могут измениться.
Холод полоснул по горлу и это мгновенно привело мужчину, которого начало непреодолимо клонить вперед и вниз, в чувство. Показалось. Лишь ледяная колючая рука немки придерживала его за плечо, тонкие пальцы с аккуратными короткими ногтями вонзились в кожу сквозь одежду, заставляя откинуться назад и запрокинуть голову. Капли темной, нечеловеческой крови упали на газету недельной давности, замарав лицо плачущей от счастья девочки, держащей в руках фотографию. Практически не видно, но можно разглядеть на том снимке мужчину, чья внешность считалась вполне приятной, а форма, на которой не увидеть знаков отличий, сошла бы за гордость и привилегию. Пестрый заголовок кричал о чем-то чудесном воскрешении, но и на него с мерзким чавкающим звуком упало месиво, которое Анна старательно, однако неспешно и с явным интересном выгребала из раны. Бросив беглый взгляд в угол кабинета, Габриэль еще долго вглядывался в скопившуюся там муть, огарок недостаточного освещения, но различить отрубленной головы с торчащими, как сухие ветки, сухожилиями, так и не смог. Лабиринт, провонявший останками, что гнили на тарелках, сложенных грудой в раковине семью этажами ниже, экскрементами, черной назойливой накипью, наделенной даром красноречия, только показался ему, был еще одним выплеском нестабильного сознания. Если бы этот пепельный служака, стоявший сейчас под рукой у врача, не его постулаты, высеченные на растертых в пыль легионерами плитах, не его смешной долг разрушать для созидания, все было бы немного лучше. Анахроничный и байронический хранитель, предмет, что вопиет о собственной смерти, существует лишь благодаря своей смерти, предмет, изношенный взглядами сочувствующих и осуждающих, возвышенный до монументального измерения. Шероховатый, запыленный, с надломанными над чужой главой крыльями. Готовый умереть, дабы возродиться в некоем воображаемом свете. В сиянии, что иллюстрирует и подтверждает его славу.
Затянувшееся молчание нарушила Анна, повернувшая свою хорошенькую голову с той самой мягкой, но по-своему пугающей и вызывающей отторжение улыбкой, которая присуща последним врачам и первым проводникам на тот свет:
- А если люди сами не желают, чтобы их спасли? - ее немецкий безупречен по звучанию и вкладываемому в слова смыслу, но уже спустя мгновение она отворачивается от хранителя, к которому и до того не проявляла лишнего интереса, и возвращается к своему делу. Кажется, даже ответ ей нисколько не важен. Только то, что бугрится, вздуваясь крупными розоватыми пузырями, под пальцами. Вскоре по помещению, смешиваясь с иными запахами, доставившими неудобство чужаку, кисло дохнуло спиртом и жженой резиной, заставив поморщиться даже хранящего безмолвие мутанта. Короткий рывок воздуха. Проколов крышку ампулы, короткая тонкая игла, какими вводят подкожно препараты, потянула в тело пластикового шприца бесцветную вязковатую жидкость. Майтотоксин, если верить аккуратным буквам на этикетке.
- Он спрашивал, готов ли ты убить, - являя из себя мощную квинтэссенцию спеси, небрежно бросает Анна в воздух слова и возвращается к своим действиям, перетекающим одно из другого: зажатый в ее троеперстии кусок ваты отирает шею Габриэля, игла коротко и неглубоко входит поочередно в каждый из углов раны. Смертельная доза медленно вливается в готовый пожрать всякий яд организм, пока женщина удерживает шприц в своих руках. От ее равномерных вдохов покачивается железный крест на груди. Делать смертельные инъекции ей не впервой, в какую бы часть тела они не приходились и из какого бы коктейля не состояли, - или, может быть, предпочтешь противником животное, а не человека.
Есть еще время отказаться.
Есть еще время спрыгнуть с тронувшегося поезда.
Всегда остается время для святотатства или самоубийства.
Наконец, игла покидает подкожную мякоть и Аннели отступает в сторону, неспешно упаковывая свое нехитрое снаряжение. Слышен запашок гниения, скрытый сладковатый фон поверх ладана и камфары. Свет проникает в пунцовый, сумрачный каземат тела, поскольку женщина не наложила на только что вычищенную рану ни повязки, ни дренажа. Только собрала на углу стола испачканные газеты и вырезки, отодвинула в сторону видеокассету.
- Если хочешь знатных харчей за баснословную сумму, тебе на пару этажей выше, - на сером лице Габриэля еще угадывается тоскливый отголосок спутанных, дымных эмоций, однако спустя несколько секунд он берет себя в руки, приподнимает голову, чтобы смерить тяжелым взглядом хранителя. Его нарциссизм достигает той точки, где уже заслуживает иного названия. Его нарциссизм - это изумление собственной единичностью. Его нарциссизм - отчаяние оттого, что эта единичность эфемерна, - здесь кормятся только псы.
Тем временем, отерев руки остатками ваты, женщина выглядывает за дверь, выискивая кого-то в коридоре и, когда, наконец, находит нужного человека, делает тому короткий емкий знак. Торопливые шаги оповещают ее о том, что посыльный незамедлительно поспешил исполнить указание.
- Тим, Тим, Тим, - с заметным трудом закрывая и несколько раз открывая воспаленные глаза, мужчина отворачивается от хранителя и еще некоторое время продолжает сидеть на поверхности стола, дожидаясь, пока пройдет ледяная дрожь по позвоночнику. Наркотик уже вступил в полную силу игры, но предполагаемо стремительный яд от него значительно потерял в скорости. Впрочем, прояснилось хотя бы в голове. Что мы будем делать, Тим-тин? Кличка, вымаранная изнутри конура, обглоданная берцовая кость, без помпы и блеска. На губах стоящей около двери женщины играет теплая добрая улыбка, напоенная мыслями о ее прекрасных, великолепных питомцах, и, бросив на нее короткий взгляд, Габриэль уже может прикинуть количество свободных для стычки зверей, запертых впроголодь в клетках подземного мира. Смехотворно. Открой спятившему от голода и давления на простые животные мозги тигру дорогу на арену, так это только облегчит человеколюбцу жизнь, развяжет руки выродку Творца, которому не придется попирать свои...как он сказал, свой долг? Свою веру.
Поднявшись с места, Габриэль обогнул стол кругом, едва заметно покачиваясь на каждом шагу, и, отодвинув мешающееся на пути кресло, набрал номер на сенсорной панели кодового замка. Из выдвинутого им ящика на стол перекочевал неширокий кожаный ошейник, потертый по краям, но и только: и замок, и прошитые области выглядели и были еще крепкими. Со внутренней стороны ошейника был проставлен черным маркером затертый номер.
Скажи мне то, что я хочу услышать. Давай. Ну же.
- Ты наденешь это. Выйдешь на арену. Набьешь морды паре громил. И уйдешь восвояси.
Ангел дрожит от холода под стальной кирасой, сложив крылья. Демону жарко, в нем горит синее спиртовое пламя.
Каждая секунда - шаг к ухудшению.
Анна закурила, вольготно устроившись на диване, которое не захотел «пачкать» чужак, закинула ногу на ногу, погруженная в свои пространственные размышления; только улыбка все еще не покидала ее лица. Как у матери, которая привела любимое дитятко к самому лучшему преподавателю, горделивая и нежная одновременно.
- Так палачи не спутают тебя с гладиатором, - худой суставчатый палец указывает на ошейник, на нем играет драгоценными камнями вычурное кольцо. Скажи мне то, что свербит на языке. Обласкивая взглядом хранителя, Аннели давит откровенный смешок за сигаретным дымом, - и не примут за раба, чтобы не подарить тому случайно свободу. 
Каждая секунда превращается в изъян.
Реже гостя в Колизее, чем хранитель, представить трудно.
Выдержав некоторую паузу, Габриэль поднял вверх раскрытую ладонь, демонстрируя ее Тиму, и вновь повторил, на этот раз поочередно загибая пальцы:
- Еще раз: надеваешь, дерешься, уходишь.
Или пытаешься вытащить отсюда кого-то еще и оставляешь здесь остатки своей добродетели.
Каждая секунда стирает психический рисунок.

Разительная перемена зарождается в кабинете, недоступная для чужих глаз, с каждой секундой разлагаясь из старых образов склеенных пленок, слюдяных пластинок. Все застывает в вощеной инерции, стрекочет напряжением, раздуваясь мыльным пузырем с играющей по нервным бокам пленкой. Отвернувшись от хранителя, Габриэль закинул под язык выбитую из блистера таблетку, потянувшую горечью. Все становится на свои места. Постепенно. Неторопливо. Комнату занимают две большие восковые куклы, два манекена, две марионетки, кроме него - голее наготы. Мужчина и женщина. Демон и тот, кто считает себя спасителем душ. Они уже старые и желтоватые, каждый по своему, со своими трещинами и пылевыми впадинами. Деревянная мебель, окружающая их и подстраивающаяся под них, становится в миг твердой и хрупкой, точно воск сотовых ячеек с оставшимися в них, сохранившимися тельцами пчел. С душным гречишным запахом. Массивные, ломкие шторы вдруг кажутся вылепленными. Они не нужны на этих окнах, в которые никогда не светило солнце - как не нужны и сами окна. Из-за этой гладкой, глянцевитой сухости обстановка внезапно поражает своей безликостью.
- Свобода воли, - раскинувшаяся на диване женщина смеется, откровенно издеваясь над постулатами сгинувших народов, но в глазах ее нет той искры, которая делает смех приятным и заразительным. Только усталость, которой не один десяток лет, - свобода слова. Демократия. Ты должен уважать чужой выбор. Или твой бог этому тебя не учил? Бесчеловечная тварь.
Такой красивый. Такой умный. Я дам тебе знак.
«Предпочитаю бить людей. Многие хотя бы заслуживают.»
Слова никогда не теряются в пустоте, а, наоборот, отражаются на судьбах, подобно камням, отскакивающим от стенок колодца. Выдержав паузу, Анна хитро улыбнулась, обратив свой взгляд в сторону Габриэля. Она знает, кого выпустит делец против хранителя, в чьи лапы толкнет. Потому, достав из кармана тонкий блокнот на пружине, она подцепила шариковую ручку и сделала быструю заметку, к делам теперешним, по сути, не относящуюся - все теперь не к спеху. О, Аннели, как никто, умела извлекать из времени все, что в нем заложено. Это была отличная, любимая ею работа.
- Рабам, мой мальчик, уже ничего не нужно - их уже ничто не держит, ими ничто не движет.
«CO(NH-CO)2CH2» выведено ровным почерком.
Следовало бы говорить о золоте, карамели и янтаре. О повешенных в черных капюшонах, казненных при свете вспышек, о затопленных урожаях. О телах, проплывающих по течению в речной отстойник. О неприятном привкусе во рту.
Но все здесь несет откровенную печать уничтожения, и смерть бодрствует даже во сне, а потому и разговор, единожды прервавшийся, уже не способен склеиться.
Пойдем за мной. Следуй за белым кроликом.
Габриэль вышел из кабинета, поманив за собой Тима, и вскоре передал его на попечение молодому, но успевшему доказать свою ценность, охраннику: во всяком случае, он точно знал, что надлежит сделать. Прикрыв дверь кабинета, в котором осталась Аннели, за собой, недавний покойный тоже прошел вместе с охранником и «добровольцем» некоторое расстояние, а после свернул в сторону, не дав напоследок ни язвительного комментария, ни добродушной подсказки. 
Слышались странные звуки, ведь это было скверное местечко: крики, погони, разгульная музыка, драки, безумный хруст. Повсюду стояли клетки - большие вольеры, запыленные сухим пометом

Охранник ведет Тима за собой, слепым поводырем угадывая направление. Они проходят по коридору вниз, минуя стороной лишенную скорбных эмоций процессию, в которой два безликих человека в белых, затертых и застиранных халатах, подхватив черный мешок, сочащийся на пол бурым, уходят в боковой отнорок; из-под масок, скрывающих нижние части их лиц, раздаются смешки и короткие пошлые шутки. Одна смерть на дороге. Сотни, тысячи смертей на скотобойне. Охранник, сопровождающий хранителя, машет уходящим рукой и в своем сознании и для своей совести не делает ничего такого, за что потом ему пришлось бы извиняться. Вдали кто-то игриво насвистывает.
Вскоре перед Тимом отворили неказистую дверь с проходом столь низким, что всякому, даже обладающему незавидным среди посетителей этих мест ростом, приходилось заранее нагибать голову, чтобы не столкнуться с затянутым маслянистой смазкой коробом дверного проема. Он вел в небольшое, душное помещение, в котором уже находилось несколько человек, каждый из которых был приметен по своему, но меньше всего желал быть замеченным: как крысы, эти люди лишь глубже отвернулись в свои миски, не желая показывать лиц и не проявляя никакого интереса к тем, кто вошел в их пространство, провонявшее душным запахом мочи и застарелого пота. Они беспрекословно ютились на грязных табуретах, наскоро кем-то сбитых из неотесанных, словно оставшихся после затяжного ремонта, досок, обернувшись к крохотным жестяным столам, расставленным вдоль стен, и никогда не смотрели друг другу в глаза; лишь изредка в тишине, наполненной хрустом песка на истертых зубах да стуком пластиковых ложек о пластиковые бока мисок, раздавался гул короткого разговора. Это место разлагало, тянуло в себя все жизненные соки опрометчиво переступивших порог. Единственным голосом жизни из другого, более просторного, полнящегося воздухом мира, был рожок громкой связи, таящийся под потолком с красным глазком видеокамеры. Именно здесь хранителю предоставили время придти в чувство и, как и было обещано, безвозмездно поесть: миска с потертыми краями, по дну которой оказалась тонко размазана неказистая пресная еда, и одноразовый мягкий стакан воды, отдающей резким, хлористым запахом.

Спустя, примерно, двадцать минут.
Мегафон на стене содрогнулся, отплевываясь звуковыми помехами, словно заперхавшее старческое горло силясь изрыгнуть хулу на смрадный сброд, собравшийся подле. Вскоре тусклый, почти неразличимый голос произнес фразу, ясным для понимания из которой было лишь несколько наиболее громких слов: «Тим, Кемпер, 1-б», и несколько голов, обернувшихся было на начавшееся объявление, вновь вернулось к своим делам. Даже мельком не затронутые озвученной информацией, они держались подальше от смертников.
Заблудиться хранителю не представлялось возможным: уже на выходе из «столового помещения» его ожидал знакомый ему охранник с надорванным шевроном давно канувшей в неизвестность службы вневедомственной охраны на рукаве. Он качнул головой в сторону прохода, уводящего еще ниже под плавным углом, и первым двинулся по нему в юдоль громких слов и опрометчивых желаний. Черепа животных, прибитые к стенам и подвешенные на высоких деревянных палках проскальзывали мимо, освещенные аварийным желтым светом, пластмассовые куклы, вывернутые наизнанку, с пучками заплесневелых синтетических волос - декорации к плохому фильму ужасов, который не способен собрать на ночном сеансе больше сотни зрителей, но от того не менее зрелищный для настоящего ценителя. Это было искусство боли, искусство расчленения. Когда они достигают решетчатых ворот, поднимающихся вынесенными по сторонам рычагами, охранник дает отмашку и уходит, переключившись вниманием на свои иные дела и обязанности. На последнем пороге хранителем занялись двое следящих за некоторой степенью честности поединков, с определенной, известной здесь практически каждому, условностью: быстро и без возможности начать пререкания Тим был обыскан и все то, что охранники посчитали достаточно весомым аргументом в схватке, было свалено здесь же, на пол. Нож, деньги, бинты, проволока и мелкий мусор, все осталось выброшенным их руками, но прежде чем подвести добровольца непосредственно к воротам, один из охранников связался с кем-то по рации, отвернувшись в сторону. Команда, донесшаяся до него с обратной стороны связи, повлекла за собой то, что хранителя заставили бросить на входе даже куртку, прежде выпотрошенную. К тому моменту, как загорелся сигнальный свет, Тим остался в одной майке, джинсах и обуви. Зона private.
Отсчет пошел. Деградируем, сладкие.

Габриэль перекинулся парой слов с палачом, приблизившись лицом к его резной маске, и в ответ получил утвердительный взгляд щедрого надзирателя; вскоре они разошлись, каждый в свою сторону и, если человеку в маске было необходимо присутствовать около ограждения в нижней части арены, то мертвец без прошлого поднялся по лестнице вверх, к трибунам, на свою вынесенную над ареной площадку, образующую подобие балкона для лучшего обзора...и быстрого вмешательства.
Совершая сделку с Дьяволом, требуй хирургической точности от его контрактов, иначе прогоришь на требухе. Вольеры заполняются сернистыми ангелами. Спустя несколько минут ворота с обеих сторон арены поднимаются и голос, принадлежащий невидимому комментатору, оповещает начало боя.
- Дамы и господа, - откидываясь в своем кресле, Габриэль закурил, прикрывая глаза от наслаждения хлынувшего в восстановившиеся легкие горького дыма, неизменно приятно въевшегося в чистые, свежие бронхи, заставив судорожно сжаться потемневшие сосуды, - этой ночью вы насладитесь новой смертельной схваткой двух добровольцев. 
Это Кемпер. Он входит, вовсе не свирепый, но до крайности подозрительный, покачиваясь на своих длинных несуразных ногах, с трудом выдерживающих груз его тела - глаза загнанной, побитой собаки смотрят из-под поредевших с годами бровей. Этот мужчина давно уже не молод, практически стар, практически немощен, а виски его потрепала отнюдь не благородная седина. Посмотри на него, хранитель. Луч прожектора полосует нескладную фигуру этого усталого человека, разделяя на части: заслуживает ли он смерти или твоего наказания? Он примерный семьянин, у него двое детей, недоразвитых с рождения, инвалидов от инкубаторного бокса, и смертельно больная жена, ради которой он проклятым ишаком пашет на трех работах, не смыкая глаз и не различая времени суток, так, что блудливая Тереза утирает черные слезы едкой зависти краем сутаны, обнажая варикозные ноги. Его потрепанное, изборожденное жизнью и страстями лицо смотрится в слепящем свете арены погребальной маской, на которую осталось наложить последний слой гипса. Мужчина жмурится, прикрывая лицо грязной ладонью, и его лицо без глаз, с черными щелями в глубоких отеках под веками, напоминает картонную маску вроде тех, что продают в базарный день в лавках, чтобы подбодрить детвору - впалые щеки окрашиваются в нездоровый цвет. Тем, кто сидит на трибунах, сложив рупорами руки у рта, с первых шагов этого человека становится ясно: он скоро умрет. Они наверняка это знают, чувствуют, втягивая сухой еще воздух тонкими прозрачными ноздрями, изнутри усыпанными ангельской пылью, и жадно смотрят на того, кто с каждым мгновением все больше походит на свой будущий труп. Вот что такое их опыт. От них самих несет мертвечиной, это их последнее прибежище. Потому что они имели право на все: на жизнь, на работу, на богатство, на власть, на уважение и в конечном итоге - на бессмертие.
Решетки опустились, оставив двоих увязать по щиколотку в грязном желтом песке. Им, с высоты балкона, весело и задорно помахала ладонью девчушка-блондинка, навалившаяся грудью на перила, и в прозрачных голубых глазах ее было столько искренней радости, что нельзя усомниться. Инфантильная дрянь, она настаивает на слабости.
- Никаких правил. Бой идет на смерть. Получите от него удовольствие!
И в следующий миг, как стихает голос, на арену выпускают пса: всего одного, больного, бешеного, с розоватой пеной на отвисших брылях, болезненно светлых и влажных, - измотанный болезнью стафф вскармливает в себе последние силы для остервенелого броска. Он не медлит и не ждет какого-то сигнала, прежде чем броситься с горловым рыком на хранителя. 

Мастерское:
На арене трое: Кемпер (человек, на вид ему можно дать около 50 лет, не выглядит злым, скорее - вынужденным; на шее ошейник; одет с старые джинсы, кроссовки и новую футболку), Тим (на шее ошейник; действие игроку обозначено; внешний вид в посте), американский стафф (4 года, болен бешенством).
За боем следят Джей (Габриэль) и Арриго (НПС - каратель).
Арена в диаметре около 30 метров, скорее меньше. Песок по щиколотку. По периметру высокие борты из бетона, выше - решетки. Над трибунами несколько охранников, вооруженных винтовками с оптикой.
Зрителей довольно много, но не аншлаг.

Голос у нее был - хрипловатое сопрано с меццо-обертонами. Сколько же ей было на самом деле лет? Трудно сказать. Детского или ребяческого в ней ничего не было, это точно. Маленький рот, очерченный вызывающе алыми губами, был плотно сомкнут, не обнаруживая на лице ни единой лишней складки. Она решила, что будет очень терпелива. Вышагивая по требухе дьявольской клоаки, эта женщина держится желанной птицей даже в окружении своей нехитрой свиты: две вышколенные мужские фигуры неброско маячат за ее спиной, незаметным украшением копны ее соломенных волос, запонками в рукавах ее белоснежной рубашки, мальчики с безапелляционными лицами. Она отсылает их прочь, приблизившись к лестнице на балкон, и продолжает путь в горделивом одиночестве, бегло оглядывая себя в полумраке - не растрепалась ли любовно укладываемая прическа, не смялся ли отворот рубашки, пока приходилось добираться до клуба и по его запутанных переходам, ныряя из одного паутинного отсека в другой. Плод ветреный восточной грации. Всегда ли она была склонна вести себя эксцентрично в публичных заведениях? Определенно, да. Бросив короткий легкомысленный взгляд на происходящее внизу, в свете прожекторов, женщина подступилась к Габриэлю, на секунду закрыв ему обзор своей тенью.
- Кто сегодня? Твоя новая забава?
Взмах ладонью. Расцветая улыбкой, Раэль шагнула ближе, приняв белую костистую кисть в объятья своих тонких рук - слишком тонких, изломанных в угоду недосягаемому идеалу. Она наклоняется, раболепно прижимая безжизненно расслабленную руку мужчины, как мать принимает ребенка или сановник священную регалию, и прислушивается к доносящимся с арены звукам. Напрягается, ошарашенная догадкой, и не может не обернуться через плечо.
- Где ты взял хранителя?
Псина разрывается бешеным лаем, не способная держать его в саднящих легких, напряженных до боли связках, и, вместо ответа, не желая прерывать ее умирающую песню, Габриэль только улыбается, позволяя демонессе сесть себе на колени. Пахнущие розовым маслом, ее руки нежно обвивают его шею, а тонущая в облаке пышных волос голова мягко опускается на грудь. Впрочем, особого восторга ее компания у мертвеца не вызывает - данность, как галстук и отглаженные манжеты на деловом приеме.

Мастерское:
Пес заметался, отхаркивая песок и тряся мордой, отступил на несколько шагов назад и бросился снова, несмотря на то, что временно ослеп. Он чувствует хранителя и все равно целит в него, однако уже не столь резво.
Кемпер напуган, поэтому не начал предпринимать каких-то действий: он остался стоять в потешной боксерской позиции, подняв руки на высоту груди, и во все глаза смотря на собаку.
Когда Тим поднимался после броска песком, по его глазам мелькнуло что-то красное, как будто кто-то с «трибун» играл лазерной указкой. 

Мастерское:
Ошейник на шее Тима блокирует все его способности, уравнивая с обычным человеком, поэтому воздействие на животное, являющееся ментальной магией, значительно подавляется артефактами. Животное сбито с толку, однако не успокоено до конца и продолжает атаку: оно заходит с правого бока и собирается ухватить жертву за руку или вцепиться в горло. Спустя несколько секунд на подготовку, стафф берет короткий разбег в два шага и прыгает всей массой на хранителя, целясь в выбранную область.
Кемпер подходит ближе, но придерживается края арены, и все еще сохраняет свою «боксерскую» стойку.
Если опустить взгляд на песок, красную неподвижную точку можно заметить у ног хранителя.