На поразительно будничной клетчатой скатерти - шашечками вверх и вниз - посреди небогатого угощения лежит мягкий венок из хвойных лап в легкой голубой измороси, полный остролиста и ячменных тонких колосьев, он перевит тугими золотыми нитями, он пахнет корицей, смолой и сном, раскаленным углем, кровью, мечом, бубенцами с протрушенных ветвей, украшенных алыми брусничными ягодами, оленьим свежим мхом, рябиной сочной, что истекает на пальцах и мелкими орехами; челюстью правды, клыками веры в нее и мачты сосен, что звенят на октаву выше листьев и что окрашены предсмертной агонией осеннего солнца все в раковинах и бутылочных стекляшках, обкатанных до матовости в шумном прибое, мелких монетках с дырочками в сердцевинке, камешках, что в детских играх идут куриными сердцами или нанизанной на леску крупной сухой рыбьей чешуей - все это приносит счастье, счастье бешенства, когда локтем смахивают с домотканого ковра на столе всю дорогую белую посуду прозрачного фарфора, когда взвешивают в сухой жилистой руке тяжелый флорентийский молитвенник в старинном окладе с массивными коваными застежками и от плеча швыряют его в стекло витражного окна гостиной - и сквозняк бьет поддых, как ржавая заточка. Молоко из вен, тонкой сеточки разнесенного осколками пыльного ртутного запаха, быстро впитается синеватыми пятнами в рисунок дерева на паркете. Улыбка трогает рассеченные шрамом губы, стоило только мелодичному женскому голосу колыхнуть легкий прохладный воздух: устав от однообразия происходящего, катящегося по наклонной в свальную пьянь псевдо-чинного вечера, но не покидая угрюмое здание по своим негласным причинам, девушка поддерживает начатый разговор - тонкие музыкальные пальцы завязывают новый узелок, поднимают из памяти: да, вы более, чем правы - с зеленом земном аду столь прекрасно, что не понять и не додумать божественному проведению.
Станет так тихо, как бывает в феврале - тонкопалая кисть Мадонны только легла на чистый лоб, как коснулось течение времени сменяющегося сезона и вскоре на улицах притихшего города поселятся не вихрастые снежные бури, а промозглый, достающий до самых костей ветер, и оглушительная немота оттепели в нем, и нет ответа, и глубоко и ясно расступится вдруг високосная небесная высь - в щель разломанного восприятия скользит незримо милосердие - мертворожденный дождь. Вчера разгадан ребус и отданы долги. Проседают на кровлях, как хлебы, шапки съеденного снега.
- Что дама находит в этой тишине?
Приложив руку к груди, Габриэль встретил развернувшуюся собеседницу коротким поклоном. Растянутая грудная клетка поет какофонической подкожной перкуссией, чувства расчленены под алым миражом, под ротовою дырой призраков настоящего, которой мерещатся три шестерки. Клочья серебряной шерсти проступают сквозь голые мускулы, и корни фолликул растут в костном мозге, шевелясь и подрагивая. Карминная литургия навыворот. За стеклом ворочают жирны тела черви - хозяева скрученных жал смазанных вороненых плетей подтянуты, с гладко выбритыми подмышками и подбородками, выкупанные в семи водах, у них на лице нет пор, как у глянцевых картинок на затертом до дыр журнале с откровенными до пошлости кадрами, даже мелкие и незначительные их жесты отточены и балетно плавны, ногти - лунный камень и оникс, глаза прозрачны и даже на секционном столе у них нет особых примет, не опознать, не привязать к делу. Белье их чисто, голоса - расшатанные клавесины, плотные перчатки на тонких пальцах и рукава не соприкасаются ни на единый миг, все законно, гармонично, рационально. Кристальная структура власти, сахарные иглы взглядов и улыбок.
Элита. Эталон. Золотой миллиард. Лимонный мармелад с цианистой кокосовой крошкой. Кофе Латте.
Тленный запах, на развороте пыльных страниц подточенные насекомыми и мышами средневековые гравюры, волнующий оттенок листовой меди или разведенной по Джезме хны, - его любимый цвет держит на себе километры мертвой земли, его перекатывать по ладоням, как тяжелое тугое литье и топить в серебре. Внешность девушки кажется все более занятной.
- Всякое однообразное действо имеет особенность приедаться, - жаргонный клекот прокуренной гортани сходит на нет, взгляд ровно и спокойно ложится тенью по узкому лицу. Сад замирает в звенящем благоговении, туманное небо, того шелкового жемчужного оттенка, который года два тому назад был в большой моде, за прозрачными невесомыми стеклами все слезится обморозью застывшей воды - ветви, кровля, камни старой изгороди позеленели от зимнего мха и сырости. Надломанное дыхание красноперой птицы, короли, дамы, валеты и младшие масти, византийская прелесть черного кружева на слишком белой коже, и золотистый отблеск на ровной тонкой линии щеки собеседницы. Габриэль поднял на ладонь протянутую руку девушки, склонившись, коснулся коротко губами холодного мягкого запястья:
- Габриэль Кэйнер, - он без долгих раздумий вспомнил, где и когда дышал совсем близко подобным, цветочным и живым лишь от малой части, ароматом и не смог сдержать усмешки. Что и говорить, ледяные пальцы в собственной горячей руке - отпустил через мгновение, не позволив своим инстинктами взять вверх над напускным приличием - вызывали чуть более, чем просто смешанные чувства. Узнал, вспомнил, приврал, помедлив все же с ответом, - заурядный полицейский.
Зима - эпикурейское время года, от новогоднего пресыщения лакомствами и ласками, до лисьего меха на воротнике, дармового тепла, шампанского карусельного опьянения. Прелесть морозных звезд, цитрусовых корок, корицы и алых шафрановых нитей в ледяной глубине водочного настоя. Зима - аллегория смертности всего живого и в облике Кейлин, чье имя постепенно, неровно прилажвается к внешнему флеру, видится высокая фигура с аристократической голубизной омертвевшей кожи, навсегда принявший идеальный нетронутый вид в черном одеянии: по сухим и чистым тропкам роскошного сада вышагивает бесшумно сама Хель и в руках ее тонко и звонко щелкает клювом птица черного пера. Кардиохирург настоящей зеленью глаз манит к себе, пуще хмеля, и плющ изящный облегающего платья кажется, как нельзя к месту. Зимой полезно спать с дебелыми женщинами - пражанками или мадьярками.
- Не желаете прогуляться по саду? - два запаха смешиваются на тонком стекле чуткого восприятия зверя: змеится алым каждый день встречающий в дверях кабинета отдух демона страстного, жадного до чужого чувства, но глушит столь сильно бездушный ритм устланного жухлой травой сердца. Девушка перед ним - мертвее многих и вскоре Габриэль не ставит это убеждение под какие-то сомнения, обводит широким жестом простор чужого украшения, уводящего за спелые ягодные кусты, как за волчьи овраги, улыбается, в полумраке добродушно и до азартного весело, в следующую минуту выдвигая совершенно противоположное предложение, - Oh, Fraulein, вы позволите пригласить вас на чашку кофе с коньяком и отвлечь беседой?..

В окружающей черноте провалов меж озимых листьев под куполом нерушимого неумолимой погодой спокойствия, ничего такого и не тянет даже на захудалый ночной кошмар, в нем ни чудовищ, ни мертвецов-без лица, салютующих бодро и весело беспалой ладонью к окровавленному рту без зубов и месивом вместо языка, ни маньяка с брильянтовой бритвой - и только лишь, на последнем вдохе осеннего цвета ровных свечей бесконечная череда пробуждений. В них одно реальнее другого, каждое следующее становится поразительным изменением по самой изнанке восприятия. Всегда в кромешной темноте и аритмийной испарине по всему белому лунному телу, встаешь и щелкаешь выключателем, все спокойно, мы на яву, это конечная стадия пережитого бреда в три часа ночи, нужно включить свет и попить воды, покурить нервно и быстро в распахнутую форточку на липкой кафельной кухне. Щелкаешь. То ли света нет, то ли выключатель стал слишком высоко, то ли вместо него - пустое место с ровным узором виниловых обоев. Или человеческий рот в стене. Под горячими губами влажные желтые зубы щерятся в погружающем молчании. В панике толкаешь дверь, а за ней еще одна, а потом еще одна, и еще и еще и за спиной уже сухо посмеивается некто: купился, купился. У тебя есть три попытки. Кто тебе сказал, что смерть во сне самая легкая? Не верь, это говорю тебе я, что-то холодное в темноте. Я здесь. Я всегда с тобой.
- Как Наутилус с погашенными бортовыми огнями, тишина не всякому станет достойной опорой.
Что в имени твоем? Осенний лед, и привкус Греции, и аромат распада, литая медь взбесившихся героев, и лезвие скользит, а шея так бела, и вишни в знакомом саду богослова...Что на смирном деле есть верная слепая святость? Что есть глубоко погруженное двуликое нечестивие? Это все лишь только бред, больная фантазия расшатанного человеческого разума и сомнительного существования души, слитая воедино. Ребенок, которому никогда не суждено будет родиться, потому что отвратителен он по природе своей, от лица своего и никто и никогда его не примет. Он урод, а всяких уродов в их жестокой, но единственно доступной жизни безжалостно изживают даже те, кому едва ли удалось перешагнуть смертельный порог. Они нестерпимо слабы и автоматически становятся ничтожны, лишь только воле открытия будет явлено обезображенное тело. Так и эти утехи в огромном просторном зале, в который вышли под руку с новой знакомой - имя пело на губах тонкой звонкой нотой, легкий флер струился за плечами, - лишь общий бред и коматоз толпы, который сам собой пройдет, когда наступит холодный зимний рассвет. И не будет ничего из прошлого, так как и настоящего. Потому что оно все является за пределами этого времени и этого действия.
- Шумен, великолепен, и прекрасен в своей довлеющей бессмысленности.
Тяжелая дубовая дверь открывалась. Закрывалась. Высокий, худощавый старик в черном фраке увивающего за молодыми хлыща, но видом своим напоминавший более высушенное дерево, задумчиво следил блеклыми серыми глазами осунулой рыбы за входящими в общую залу, отвечал на волнующие гостей вопросы и изредка, но так громко, что перебивал музыку этим действием, кашлял в кулак. Никто не решался покинуть украшенный зал, единственное место, где можно встретить именинника; бродя от края к краю, переговариваясь или также со сдержанным интересом рассматривая других, тонкие латексные маски и люди смешивались в непрерывно и медленно сменяющийся, пылающий всеми цветами в сиянии свечей водоворот, в центре которого разливалась настороженная тишина. Нет-нет, кто-нибудь да остановится на краткий миг в растерянности, ощутив вес ее бархатных ладоней на своих плечах, обнаженных взорам или укрытых плащом. Этого гостя, глумливого паяца, влажно и широко ухмыляющегося в спину и с нагловатой уверенностью расхаживающего среди диковинных наряженных персонажей, казалось, можно было поймать цепкими крючками расширенных от волнения зрачков, дырами глазниц из папье-маше - только обернись, но все намерено отворачивались от него в другую сторону, заглушали его голос сладким игристым вином и разговорами, которые завязывались также внезапно, как и обрывались. Льдистый взгляд хозяина приема  выхватывал отдельные лица, любопытные наряды, чьи-то слова, неожиданно резкий жест или смех, принимал ценные подарки и поздравления в эквиваленте шинкованной бумаги.
Шум и блеск, разноцветная мишура как дорогой бижутерии так и настоящих камней, гул, гомон, смешки, ароматы дорогого парфюма и разгоряченных тел. Музыка, голоса, шарканье ног. Ампирные банкетки и напольные вазы с букетами мясистых, как освежеванные жабы, роз.
- Как пожелает дама.
Выпуклые черные зеркала очков отражали пылающий, гулящий, балаганящий зал.
Закрывается дверь. Каминная зала, помещение небольшое и уютное по сравнению со всеми остальными, которые пришлось минуть по дороге в теплый отнорок, встретила тишиной и легкой затхлостью, нависшими над пружинистым полом стеллажами, высокими дубовыми шкафами с книгами на всякий искушенный взгляд, обтянутой тканью мебелью - Мулатка - кофе с молоком, тонкая, как ивовый свежий хлыстик, в глухом красном в белый горох почти викторианском платье от горла до пят, в длинных перчатках, алых до локтя, вошла в комнату насквозь пронизанную искусственным ламповым солнцем, улыбнулась, встряхнула мелкими смоляными кудрями под белой наколкой, убирая с низкого журнального стола из темного мореного дерева жестяной блестящий поднос, груженый пустыми стаканами, Crystal в лишенной этикетки бутылке со сколом на тонком зеленоватом горлышке, пепельницами с руинами разрушенных городов выстроенных окурочными стенами, крышами, колоннами и переходами - вглядевшись в смутные очертания, дай бог увидишь сгорбившихся горгулий угрюмого собора, распахнувших в стороны свои огромные каменные крылья. Короткий поклон служанки оставляет шлейфом запах шафрана и пережаренного кофе, взметает белыми крахмаленными юбками над полом и выходит за мягко стукнувшую об косяк дверь. Дверь, за которой широким жестом забронированное пространство теплого уютного помещения, но его слишком давно перестали привлекать подобные изыски позолоты, парчовых разводов светотени, карточного крапа ламп вполнакала сквозь багровую бахрому абажуров, аквариумных плывущих интерьеров, ароматических свечей в богемском хрустале и всем тем малым, что привлекло внимание мужчины в помещении был гобелен с сюжетом охоты над камином, да темная звериная шкура на без того теплом полу. Бусинки отлитых из стекла глаз зверя - в игривом полумраке то ли медведь, то ли слишком кустарно выделанный иной крупный зверь - матово поблескивая смотрели на мелкие искры каминного угля за тонкой, едва закоптившейся после недавней уборки, позолоченной оградки.
- Для графини травили волка, его поступь была легка... - Габриэль, остановившийся за спиной спутницы, говорил тихо и ненавязчиво, ладонь касается стриженного меха палантина, неуместно теплого и вновь поднятого на неширокие изящные плечи кардиохирурга О’Коннелл, мельком до нежного цвета бархатной кожи, и зверь отходит в сторону, - полированная двустволка, как восторженная строка.
Кажется, что вся подобравшаяся на вечере честная компания - малиновый вечер мерно перетекал в сливовую ночь, плывет на огромном многоэтажном океанском лайнере в сладкую темноту никуда, на верхних палубах под острыми звездами танцуют медленный фокстрот нелепо подобранные пары в легкой полудреме, а под каблуками этих танцоров, под лакированной чистой поверхностью покрытия, под переборками все ниже и ниже, в технических, пропахших горьким машинным маслом, трюмах, неустанно в жару и копотном чаду работают сложные механизмы, рычаги, коленвалы, шатуны, топки, назначение котором подобрать не сможет никто, и стрелка, тонкая стрелка на манометре парового котла уже дрожит, на разрыв и еще чуть-чуть и красная черта. Bigbadaboom! - как пишут на облачке взрыва в комиксах.
Огни в туманном океане. Гранатовые, русалочьи, голубоватые, как белки глаз мертвеца в морге, белесо-перламутровые, как солоноватые, даже на взгляд, капли. Адамант на крыле, медь завитых локонов.
Вечер в продолжался.
Тонкая рука служанки в алой перчатке, после короткого вежливого стука, поставила на низкий стол между трех высоких кресел новый поднос: на нем все, как было заказано, Black Bush в легкой отмотке вафельного полотенца, стаканы стекла с тяжелым прочным дном и две белые чашки с призывным ароматом черного кофе. Мулатка поднимает мельком взгляд на странную пару и выпархивает легкой утренней бабочкой из помещения.
- За знакомство, schone Fraulein? - подхватив со стола бутылку, азартно улыбающийся мужчина коротким движением свернул железную головку, с хрустом разделяя тонкие спайки, из горла дохнуло солодом и легкой медовостью вечнозеленых полей, взгляд поймал взгляд, в интонациях скользнуло нечто травящее, - есть ли жизнь за гранью? За той чертой, что переступили вы, должно быть холодно, как в могиле, и осталось ли место в ней обычному человеческому отдыху?
Плеснул сразу в стакан, минуя чашку.
Поднял на ладонь и, с короткой беззлобной усмешкой:
- Маэстро? - и нечего было таить в интимной уединенности оббитых деревом стен, в этом городе слишком большая ставка часто играет против поставившего и на рулетке черный шарик катится по блюдцу предсказания, выбивая на 2-красное только щелчки пустого барабана. Крути дальше.

Ее веки зеркальной полупрозрачной карминовой слезой верхом честности оттенков шато, брызжущего на муссонную симфонию адриатической паваны густой капли улыбки демона-искусителя, чуть прикрылись в такт костяному черному вееру, хлопнувшему невольное панибратство торжественной мантии тишины, упором стрельного дула в черный оплавленный рот зрачка. Каждую ночь, каждую истекающую по битым пикселям из развороченной грудины ночь она приходила ко мне неслышно, по свежей скошенной траве, не приминая ее босыми ступнями, но заставляя неуклонно увядать от всякого случайного вздоха - как и любую жизнь забирая тонкими бледными пальцами, способными расколоться в ледяное крошево от дуновения иллюзорного ночного ветерка; она приходила всегда: тогда, когда я лежал в собственной кровати с лихорадкой, температурой на градуснике до критичного красного сорок, она неизменно приходила ко мне подоткнуть сырую от пота простыню, тогда, когда в высоких сводах зеленого отеля от испарины жаркого тропического леса нельзя было продохнуть и только сунулый прибой черных зараженных вод приносил облегчение, она приходила ко мне, чтобы успеть затушить костер до утра. У нее не было никогда костлявых рук из под плотного покрывала черной мантии, в ее глазах - не пустых глазницах - не селился никогда ледяной взгляд, полный мертвенной пустоты в оскале опарышевых челюстей, она не несла с собой ни косы, ни серпа. Без чудес и затей, чтоб не мне и не вам, она рисовала Апокалипсис сейчас, на дворцовом средневековье, на пыльных ладонях или блестящих монистах, в электрическом экстазе или дурманном мареве хмельного пира. Она была молода и красива, созданная в противовес всему грязному миру, в котором мы увязали сначала по колени, после по пояс, и опомнились, только ощутив вязкую жижу подбородном, но на том пределе поздно уже что-то менять. Ее бархатные плечи, звук шагов в каминном зале, отпущенные покатыми волнами волосы тончайшей меди и веснушки по всему женственному худому лицу, тонкие, поджатые в легком капризе медовые губы, она приходила всегда неизменная, не тронутая временем, но по-своему разная каждую ночь и было в ней что-то непередаваемое, где-то трагичное, где-то нежное, когда босыми ступнями по мокрому песку или холодному полу, в звоне ли ножных браслетов или с туго крученой сигарой за левым ухом вместо цветка в петлице, останавливалась рядом, столь по-детски светлая, и ничего никогда не говорила, просто напевая гортанным тихим голосом мелодию у изголовья, и прозрачными стеклянными руками гладила меня по спутанным волосам: с каждым мгновением я все четче и четче понимал, кто она и зачем она пришла ко мне, но каждую ночь закрывал глаза в нетерпении. Не верь тем, кто говорит про нее зло, не верь тем, кто не держался за материнский подол и не вдыхал сенного молока.
С небрежностью, притаившейся за легким реверансом линии подбородка под смальтой попавших на него искр рассыпчатого кристалла, Дама мозаичными дольками скрестила взгляды обернутых до красноты прорезей в исподнем. В тот момент когда на меня падал горящий дирижабль, она была рядом, когда я тонул, захлебываясь соленой водой, она была рядом. В каждом кошмаре. Со мной. Рядом.
Ich halt dich fest.
Ich lass nicht los.
И теперь тихий голос Дамы, столь нежным пухом сносящий морщины и трещины их уединения посреди шумного приема, столь живо напоминал ему ровный напев предсказания слепых норн, повторяет строчки стихотворения, подсмотренного через плечо, но так проникновенно, что в сердце заныло предательски - гипертонично - по звериному вздулись вены на руках под костюмом, полные вскипевшей крови, заливом поднявшейся памяти. Вопреки желанию, маленькая замызганная девочка заглянула доверчиво в трещащую поленьями камина реальность - родная речь привлекла ее, как мотылька зажегшаяся на мансарде лампа. В запале мужчина опрокинул в себя махом весь стакан, в котором виски показался дешевым самоварным пойлом, в единое мгновение потерявшим вкус до тленного и пресного.
Алкоголь давно перестал брать за живое. Не надо лихорадочно припоминать с удовольствием отправленные в дальние закрома правила пережима раскромсанных артерий. Можно выдохнуть. Стало легче. Стало труднее.
Если в этот раз такой пустяк не заставит вас поменять Е-4 на Е-2 и - короткими рокировками вплоть до конца доски.
- В ней есть великая благодать единственно возможного успокоения всякой души. Она не отпускает своих гостей?
Ее пальцы детальной мимикой ртутной блесны, мелькнувшей на границе с тут же вновь замершими губами, игрались невесть откуда возникшими гранями резного стакана, округлым боком уверенно слитого стекла, улыбка маковым цветом озаряет лицо - и кажется, что с жадностью он ловит это мгновение, но, действительно, привиделось: только внимательный взгляд выхватывает черту за чертой, в голове тяжелые шестерни перемалывают анормальность буднего застолья, живую мертвую плоть, которой коснуться рукой, как прохладного шелка, и, отставляя стакан на невысокий стол, он принимает в горячую ладонь изящную кисть девушки - неуловимо быстро в коротком вальсовом выходе сокращает расстояние до неприличной близости. Мне снилась война, снилось что меня придавило осколком стены, снился мор, снилась чума, снилось что все мои близкие давно умерли. Я просыпался и не понимал, правда ли это. Это была правда. Дама сделала шаг под хрустальную сферу игр света и теней. Проснись - ты в самой середине игры. Нет времени ждать. Нет времени стоять на месте.
- Пьяная спесь и придурь баловней судьбы, вне серой пустоты, игры в кости, залогов себя и души...
Взгляд отсвечивал невесомым от свободы полета протуберанцем - то изучающего масти из вестерна, то дымку от сигареты президента, вроде благоволя сумасбродству и цветным шарнирам, крутящим момент кукольного представления, покамест веревки дергались по правилам, вторая рука мягко легла на талию девушки: кто-то должен упасть, иначе нельзя, джаз хриплым тоном раскатился в смутном ощущении и оттолкнуть его прикосновение ничего не стоит одним ровным кратким жестом, но его ладонь до сих пор бережно удерживает ее кисть, как тонкий звонкий луч. До абсурдного разные, подобные выправляют мир.
- Ich bin ein Kruppel, - его ответная улыбка едва заметно поднимает уголки губ. Габриэль привык за столько лет ни в чем не сомневаться и не потерял охоту действовать напалмом, не тратя времени на долгие расчеты собственных действий, но только теперь хлесткая пощечина стала бы не сорвавшейся с крючка добычей с ценным пышным мехом, а потерей куда как более ценной, чем все тисненые золотом прыткие рыбешки в супе латунных шестерней, суета, сдернутые с голого дерева скатерти, звон серебра о черепки фарфора, танго с припевом из частушек - все отошло бы на второй план, и только Дама, только легкий флер и плотное объятие черного платья - у меня есть палантин. Платье из сумерек в золотой крови осени и танцевальная походка рапиры по вырезу горловин с равнодушным взглядом ласкового прицела в ягоды переносиц, с готовностью как танцевать, так и исчезнуть, повернув бронзовую ручку. Риск, без которого игра не мила, - ich bin dein Fänger.
Месиво из звериной мимики на фоне размазанных бликов пламени. Красиво, отвратительно, бесстыдно и с огоньком.
Босх бы продал душу ослу, не то, что дьяволу.
________________________________________
Ich halt dich fest. - Я крепко держу тебя,
Ich lass nicht los. - Я не отпущу.
Ich bin ein Krüppel. - Я несчастный калека.
ich bin dein Fänger. - Я твой ловец.

Leben ist Krieg, Krieg ist Leben.
Человеческая бренная жизнь, как и жадное животное существование, рано или поздно, но с неотвратимостью опускающегося лезвия гильотины до деревянного упора, заканчивается там, где кончается борьба, в которой конец лишь только победа или победа, триумф или триумф, и не важно в итоге, сжигаешь ли ты вражьи знамена в кровавом запале ликующей мести или смеешься в пустоте над своим вспоротым животом: в любом случае ты совершенно точно достигаешь той тотальной победы, в которой выбор поля - дело твое, но принцип уже катящегося по кругу рулетки шарика неизменен. Тебя обманули и пустили в оборот своих грязных помыслов. Использовали так, как пользуют тряпку, подтирая грязь от стоптанных сапог. Ты стоишь по горло в зловонном болоте от того, что знаешь слишком много. Так почему же еще никто, кроме тебя, не понял, что наступил конец света?
Сладкий голос. Мертвенно бледная немощность, висящая на куске дерева, воля, дух терзаний, твердость, верность и верность современного мира во всем воплощении средневековой помойной чести в пуховых рыльцах и стертых латах - без всего этого, столь возвышенного до абсолютного обаятельного омерзения, напрочь теряет свой смысл и, что самое отвратительное, становится ведомой навязанными кем-то принципами и не опускается, но падает до его уровня. Медленно. Стагнация. Нет?
Иллюзорная стагнация. Точно.
Собственное лицо с недавних пор иногда поражало отражениями, подсмотренными чьим-то чужим мутноватым зеркалом. Стоило коже избавиться ото всех взглядов, способных препарировать вздернутые вверх углы губ и проникнуть за глянец спокойствия, царящего на поверхности зрачков, эти предатели обретали естественность. И она была несравнимо глубже, насыщенней и, чего таить, эмоциональнее, нежели напыление, которое приторным сахарком прикрывало доселе. Улыбка сползала намокшей тушью, доброжелательность и аристократическое благочестие слетали, обнажая чувствительность, которая пустила свои корни настолько глубоко, что расстаться с ней было несравнимо сложнее, чем вырвать из мерзлой земли куст диких роз. Голыми руками. Обнажилось теперь, ощерило клыкастую пасть, но глянуло без травли. Опасная зона "Privacy", цифры - сухой остаток после выпарки. Всего лишь вещи, взросшие сквозь вены и нервы, политые горьковатыми соками вдохновения и выдранные из рук хозяев временной кляксой. Сейчас он голыми руками ухватился за живой холодный пламень, неловко поймал кончиками пальцев до крайнего язычка, голоска с ощущением присутствия в шаге, внимательной небрежности и цепочки подозрений, расслабленной, но всегда готовой натянуться вплоть до последнего хрипа, до тонкого поднятого на глоток горла, до этого слабого...
- Мы дети ее или всего лишь вещи, как карты в крапленой колоде? - малиновым перезвоном ее смех катится серебром тонких ломких искр по морозному утру, в ледяном дыхании бесшумного лесного зверя на стеленной снегом поляне, белым бело да так, что слепит глаза,  в очерченных углем рунах нотки его столь кристально чисты и невинны, сколь и безжизненны в совершенном сиянии; на плече прекрасной Хель распахивает вороные крылья древний и голубое пламя свечи в холодной тонкой изящной руке едва колыхается в вечном холоде. На бурных порогах рек и высоких горах, в узких проулках медленно умирающей Венеции с затхлой болотистой жижей воды, с кривых накатов Чешских крыш, она смотрит пронзительно в душу сквозь мерцающий огонек и смех ее переливами слетает с серых неподвижных губ птичьим щебетом в зимнем саду.

Листья, что текут по взорвавшему куски грязного льда лавой ржавых прутьев замерзшему бетону.
В единстве с природой выживание среди клеток недо-руин.
В оттоке для крови лишь честь, правда и верность.
В танце - девичий плачь и ветер сошел с ума.
Город - замкнутая бесконечность. Лабиринт, в котором ни за что не заблудишься. Это карта только для тебя, все районы  на ней имеют одинаковые номера. Поэтому, даже если ты и собьешься с пути, - заблудиться не сможешь.
Знаешь, а там растет вереск...

И все в этом томном вздохе прошлого, на кончике меча отточенной варяжской стали, сминающей мягкую византийскую медь, как безжалостная рука охотника сминает тонкое ржавое перо степной птицы, как коса находит на медовый стебель, отсекая неровным дробящим ударом весь тонкий остов и припадая в руках косца к земле в прозрачных каплях, как в мутной крови, и все это - иллюзория жизни в кольце пьяных рук; возраст и опавшее за спиной пеплом время, как огарок лучины, стекшее молоко с восковой церковной свечи, перегоревшая лампочка под самым потолком на обрывке затянутого в черный провода, лампадка и факел: пробуждение от долгого сна. Когда им хочется жить - они воспевают жизнь. Когда им хочется умереть, они так же эмоционально и искренне распаляются на тему смерти, восхваляя ее красоту тем же образом, каким они восхваляли жизнь вчера. Самообман в игольном ушке.
Тонкие прохладные пальцы - подушечки мягкие, что пряденый шелк - в неторопливом прикосновении, отмеряют, как по крупице, оценивают стать на племенных торгах, но сейчас столь простое действие несет в себе подтекст более сильный. Сложный. Попробуй на вкус.
- И нет иного пути.
Не забывай о том, что какой бы ни была твоя война - ты всегда будешь вести ее на два фронта. Малая война - борьба против внешних врагов, и священная война - война против себя и своих слабостей, против безветрия духа, безволия, бесчестия, мелочности и многих других недочеловеческих пороков, а суть лишь продолжение, своего рода арийская аскеза, раскрывающая тебя полностью, но даже те вещи, которые происходят почти со всеми, случаются в первый раз. И в первый раз полыхнувшая в душе ненависть, заставляющая до потери рассудка калечить уже неподвижное тело. И первый приступ нежности, щемящий в груди, когда поцелуем убираешь каплю крови со случайно, действительно случайно прокушенной губы. И темное чувство удовлетворения, когда в чужих глазах вспыхивает и бьется плененным мотыльком страх. И когда дичь, покорно переставляя тонкие длинные ноги, сама бежит в приготовленную ей ловушку. Все это бывает в первый раз. А за первым разом хочется чего-то все острее и острее.
Габриэль перехватил инициативу на завязавшийся невинным, но докрасна искушенным плодом, поцелуй ненавязчиво и легко, без дозволения себе лишнего, но с единым лишь ограничением в коротко вспыхнувшем запале: рука исчезла с талии девушки и только тонкая пясть осталась в теплом капкане широкой мужской ладони; противоречие, просившееся на острый язык, уверенность в собственном действии и - без сомнений в последствиях? Томительные долгие минуты, в которых пробная ласка, пытливая проверка, замирает, как залипшее в янтарь насекомое, и резко правится. Коротким порывистым движением он развернул девушку спиной к себе и рука ее оказалась заведенной за спину так, чтобы нельзя было вырваться, но не возможно было почувствовать боли. На уровне пояса в тесном контакте. Между двумя телами.
- Есть ли у шагнувших за пределы страх боли? - забранные в сложную прическу волосы оголяют шею, которую, склонившись, мутант коснулся сухими губами - с той неповторимой, бережливой нежностью, - есть ли у них желание?

Человек ждал этого движения. Так два воздушных гимнаста на трапеции, не глядя друг другу в глаза, чуют до миллиметра - где встретятся на взлете за секунду до свободного падения на желтый песок арены их ладони - в облачке талька - хлопком. Тварь ликом железной химеры, застывшей на плечах, ощерилась в гулкой глубине зрачков.
Так не целуются. Так разрубают ударом колуна цепь наручников на плахе.
Есть вещи вне добра и зла, это было "вне" вдвойне.
Тело было намертво приклеено аномально высокой гравитацией к петле Мебиуса и не могло поднять голову.
Телу было больно.
Тело кричало.
- Может быть, я не собираюсь проверять?
Останутся навеки остовы рук - металлические, синтезированные, насквозь до каждого мелкого деления на шаг и тонкость пропитанные химическими составами и машинным маслом, они нетленны и прочны, что остов вселенной. Останутся сломленные ноги, в провалах костяных суставов завертятся сервоприводами механические подъемы, задымится от напряжения, но, даже раздробленное, без уничтожения на крупицы останется на земле, в земле, под землей. Останется позвоночник. Извечно крепкий, с выглаживания пятьдесят второго уровня марева и свернувшегося неона в постшрамах, вещь вне бренной телесной обмотки, не станет ржаветь по времени и точиться неумолимой стихией. Ты не вернулся с той войны, ты помнишь? Ты умер на ней, тебя отравили или разили шальной пулей, ты прыгнул сам с отвеса до поражения или держался до последнего, тому виной женщина или чужой автомат...когда умерла она? От чего умерла она? Виски подействовал, как проявитель и на прицельную остроту зрения и на реакцию и на короткие, бесстрастные мысли.
Изменить чью-то жизнь. Перевернуть с ног на голову легким движением руки фокусника, вывернуть наизнанку до самого махрового нутра, столь ранимого и нежного в плену старой вьетнамской ловушки, выпотрошить на грязный пол лихорадочного барака с общей температурой выше сорока градусов и свернутыми в куриные мешочки белками глаз, неумело смести полулысым влажным веником в проржавевший насквозь совок, не потрудившись даже отряхнуть от паутины, пыли, мелкого прилипистого мусора и запихать все содержимое обратно, на манеру "легкого творческого беспорядка", в телесное существование вмешаться измазанными в навозе руками, выпотрошив все сущее в натянутую напряженную оболочку, а щель, кривую улыбающуюся дыру, сметать нервными стежками. В этом нет никаких целей, не требуется дополнительных средств, в результате не будет наград и медалей, а подтекст не несет в себе кровной мести, но все это происходит на каждом повороте. Мир вокруг презирал элементарные законы самосохранения. Причем как применительно к отдельной особи, так и в масштабах целого населенного пункта.Мужчина в черном долгополом пальто нараспашку топит в грязной осеней луже дешевую сигарету из местного киоска, встает со скрипящей грубо крашеной скамьи на автобусной остановке, поднимает линялый воротник до самого крючковатого носа и уходит в направлении одной из самых близких станций метро. Из подъехавшего автобуса выходит молодой человек лет девятнадцати, озираясь, замечает на остановке оставленную кем-то газету со снимком беженцев из горячей точки. Он придет вечером домой, достанет с пыльных захламленных антресолей старый пленочный фотоаппарат старой марки и станет фотографом, всемирно известным своими остросоциальными и военными снимками. Пожилая женщина в отдаленном маленьком городке на семь дворов, поселка практически, весело машет в окно внучатой племяннице, торопящейся на учебу в местную академию точных наук и на столе замечает забытый той журнал, под чашкой кофе с самого утра занимающий лишнее место. Бегло просматривает его, листая страницу за страницей, и на тридцатой обнаруживает черно-белую подборку лучших фотографий последнего десятилетия. На одном из заключенных в черное снимков - погибший солдат. Она узнает в нем своего сына, девять лет числящегося без вести пропавшим, хватается за сердце и падает на пол. Мертвой, ее обнаружит соседка только на следующее утро. Ты знаешь, каково это и не сомневаешься даже теперь, когда в руках не вороненое тело винтовки, но в черном бархате белые плечи. Ты знаешь, что стоит, ничего не подозревая перекроить чей-то фатум, изменить русло линий жизни - и никогда об этом не узнать. Что такое быть всего лишь обстоятельством, побочным эффектом, невольным триггером. Пешкой. Вершить судьбы - и не иметь об этом ни малейшего понятия. Конечно, вы нас ненавидите. Не говорите мне, что нет. Давайте не будем тратить время на взаимные отрицания и алиби. Вы знаете, что ненавидите, и я это знаю, и мы понимаем друг друга. И нет ничего страшнее взаимопонимания между теми, кто по разным сторонам баррикад. Я слишком дотошный и жадный старатель. Пью досуха. И после на ноготь не выскальзывает из опорожненной бутылки последняя капля спирта. Победитель в войне - это тот, кто допускает наименьшее количество ошибок и имеет слепую веру в конечную победу.
- Все мы тут сегодня не в себе, где-то давит свою гулкую драконью скорлупу гроза, помехи кабельного телевидения и связи спасателей, на виноградники и сквозные рощи пали большие туманы, и похоже осень слишком затянулась пасмурью, чащобным падымком, мороком радиоглушилок и салонной кровеносной сусалью мелкопоместных де Садов, - у него всегда был прокуренный, тяжелый голос, и только те моменты, когда говорить нужно было долго или с оттенком чуть более живым, нежели обычно, становился даже приятным: те ровные отточенные нотки сглаживались, не приобретая пошлой изнеженной тягучести, но больше не впивались колышками на закорки сознания. Ровно так же и руки, наполненные силой изнутри, внешне казались нежными и терпимыми; прикосновение к терпкой светлой коже тревожит не столько тело со всеми его инстинктами и потребностями, сколько разум и в отголоске аромата видится распахнувший крылья каменный ангел в легкой алебастровой пыли посредь холмистого нового кладбища. По нему, увитому плющом, по теплым круглым формам, столь же приятно было водить раскрытой ладонью, но - все же - серокрылое видение не могло ответить. Девушка же в его руках могла за милую душу отхватить их по самые локти: это пьянящее состояние азарта и риска. Поцелуи короткой теплой дорожкой остаются всего лишь мимолетным ощущением, дыхание обжигает на миг нежную кожу за ухом, волнуют медные пряди, - а здесь насыпан песочный ринг за звание того, у кого длиннее клыки.
Перебитый вкус и выпаренный до белых кристаллов запах - синтез чужой реальности на кончиках пальцев вытянутой руки до тех пор, пока не отсечены ледяные пластиковые струпы. Скрыв улыбку глубоко внутри, мужчина выпрямился от подставленной шеи: голубоватым показалось сквозь кожу яремная вена, то самое сокровенное местечко, что так любят вампиры; местечко болезненное и горькое, по-темному кислородное и насыщенное. И ничего притягательного нет в нем для того, что привык пастью рвать не тонкую лебяжью шейку, а меховую глотку.
- У тебя прекрасный голос, - Габриэль отпустил руку девушки, обнял ее за плечи - в этой сильной ласке не было ни одобрения, ни сантиментов - отзыв-единственный пароль. Когти, отягтившие пальцы на левой руке, поймали матовый отблеск светильника, а движение назад заставило Даму вечера слегка отклониться назад, на грудь направившего движение мужчины, - сколько запоров нужно сломать, чтобы слышать его ежедневно?
Это желание обладать, не сломив воли. Изменить чужую жизнь так, чтобы заметно стало лишь в последний момент.
В тебе - вижу распахнутое окно, монетку брошенную в море, как ключ, чтобы вернуться, царапину на хребте и апрель, когда я снова увижу тебя годы. Ненастный, но чистый самородный апрель.

______________
оос: прошу простить, орфографию и стилистику подправлю позже. пост не перечитывал.

И дело было вовсе не в том, что случайный гость, неизвестным образом оказавшийся в сердцевине взбудораженного карнавального улья, вовсе не знал или только не придал значения тому, куда попадет, и чем рискует. Досада в таком госте рождалась с неминуемой горечью, с окончанием, которое он отсрочил и так достаточно, до последнего отказывая себе использовать любой шанс.
Свет из зубоскальной щербины приоткрытого на несколько зацепок окна, липкий, фонарный, через прореху между плотными тяжелыми гардинами, похожий на перезрелый грушевый сок, на льющийся гной из отравленной и ныне до отвратительной сладости мушной раны, очерчивал тень на каменной кладке древнего фундамента: в отблесках светильников только глубокие черные силуэты принадлежали предметам, а людям же в довольство оставались только пугливые, тонкие очертания на неровных камнях и выложенных бурых шашках пола. Голоса, приглушенные толстыми стенами особняка, переплетались в задумчивости и неспешности с влажными струнами дождя далекой музыки, как осенние листья в траву вбивающими мысли в размякшее разморенное сознание, но даже воцарись полная тишина в ореоле кромешной темноты, Габриэль вряд ли смог бы полностью отвлечься от них, наоборот, лишь подстегивал бы их и только подогретая алкоголем кровь и теплая, словно в испарине, рукоять пистолета в левой ладони боролись бы с состоянием, когда все окружающее пространство кажется одной только грезой, прихотью больного разума.
Это случалось не раз. Тонкий излом, хрупкие стены домов, что с каждым шагом к ним становятся прозрачнее самого чистого льда, весь мир от чарующего взгляда баловницы судьбы катился мелкой монеткой в ловких руках фокусника, по желобам пальцев, вставая то на ребро, то падая профилем в пол; в черном плаще, в полувзмахе крыла, прохладная, робкая струя воздуха за спиной, в кольях корсетных струн и почти больно - как ангелы танцуют на свечах, так музыкально руки суккубы танцуют на расслабленных плечах настороженно, но неудержимо весело. Внутренний голос с раздирающей все пышущее жаром нутро издевкой вторит произнесенным в запале словам, выворачивая их наизнанку, вгрызаясь вглубь, пока вместе с бляшками взгляда не встанет вопросом единственное слово - выбор. Стертые шахматные клетки, балансирующие серые фигуры, ближайшая лазейка щели. Еще немного, пусть через натужный вздох, зародившийся под костяной клетью ребер, ощущение зависимости от грани, скользящей под ступнями, готовой в каждую секунду обвалиться вместе с кусками иллюзии собственного превосходства, запах ее, вкус ее, столь новый, но столько схожий с родным и изученным, что начинает кружиться голова. Только она, только по ней.
- Что в той победе, -  мужчина приглушенно рассмеялся, витки, накладываемые один за одним, словно прошивают кровоподтеками, посылая раскаленный озноб пурпурного гнева вдоль остро выпрямленного хребта, словно злорадствуя, покусывает в солнечное сплетение терпеливая медитация. Равнодушный взгляд застревает в слюдянистой полосе света на глазах, вновь оказавшихся в фокусе близости, вдоль окраси тонких линий лица с невинной шуткой нового круга божественной комедии и только потом вмораживается в мгновенный лязг капкана одновременно с хрустким утробным звуком и жахнувшей из тела незримого Порядка крови, месива из безотказно подкупающей сладкой прихоти власти и безволия, вечного распада, желанного падения с ощущением распоротой вакуумной пустоты под ногами, с бульканьем и криками сорвавшихся. Сотканный из сверкающих оттенков и обманчивых отзвуков, многоцветный спектр мельтешения грез в темноте, когда так хочется взлететь. Он знает, что есть победа и что - поражение, знает сколько сил достаточно вложить для того, чтобы оставить за собой последнее слово, след массивной грубой лапы на безвольно сломленной спине, но с каждым мгновением все сильнее понимает, что именно эту девушку - не трепетную лань с пронзительным взглядом обездоленной надежды, а живой дух прошлого, в котором серебряной нитью звенит и не огненная феерия дьявольских чертогов, и не электрический экстаз ледяного покрова серых земель, но дыхания живой силы и уверенности. Оно находит отклик в закованной в панцирь душе и тело реагирует само, неосознанной трансформацией меняя костную структуру мужских рук, так грубо и резко смотрящихся на плавных изгибах тонкого женского стана. Но вряд ли кого-то это смущает. Вряд ли кого-то это может смущать, - если она не стоила борьбы.
Интересно было чувствовать, как стреляют в спину, как снимают скальпелем кожу и прожигают янтарным тавро насквозь, лишая упрямого своеволия и чувства выполненного долга, как теплый влажный кончик языка касается грубой, но не потерявшей достаточную чувствительность кожи, и тут же, без труда, как цветок в петлице поворачивается его цель и единственный смысл вечера. Однако, даже от столь верного действия ни на йоту не сдвинулась манера импозантного холеного волка, разве что обрела завершенность.
И коррозия в мышцах отпустила, когда без настойчивости просто взял девушку под руку, и вывел на танцевальную макушку эшафота - темные шашки пола их вечера, как шашки шахматной доски. Глаза близко-близко и дыхание в дыхание, немного теплого вина в послевкусии виски и приглушенное амбре сигаретного вкуса. Ладонь крепче и спокойнее ложится на талию. Интересно чуть склонить голову, почтительно приветствуя в черном платье партнера по танцу, и скользящее, словно пуля по виску движение коленом. Надежно и своевременно, вот так, чтобы чувствовать как протестуя двинется ее нога или танго усмирит их обоих - от вина, свободы, порядков и законов. За глухими стенами далекая музыка как бур надрывала души, твердила простые незатейливые слова, волокла в глупые просторы и разбивала вдребезги - быть может, если бы они занимались любовью, эти двое, столь непохожие, то такой бы была их музыка. В танце нет виноватого и правого, и Габриэль, осмеливаясь провести Кейлин по раскаленному добела лезвию ножа, от первого кожаного кресла - вдоль портьеры цвета сукровицы и мимо крохотного оркестрика камина, нарушая все мыслимые и немыслимые запреты, сделал себе только одно замечание, прежде чем дотронуться кончиками пальцев до виска девушки, чтобы осторожно отвести сверкающее медью, тонкое полотно пряди волос - я едва не позабыл о паузе, при повторе вес на левую ногу. И только. И три шага, и пять, разворот, пока короткое движение не заставляет ее прижаться спиной к прогревшейся стене мореного дерева, а руку, ладонь которой накрыла чужая, горячая, не опустить вниз. Быть может, ему нравилось целовать сладкие губы, как спелые ягоды - красивых женщин на жизненном пути было много, но только по звонкой крупице разменивалось чувство, тот иконный жар, в котором сдержанность кажется чем-то безумным, но обязательным. Но чужая Гордость, попавшаяся в капкан, имела вовсе чудный вкус - ее невозможно было проглотить как вишневую косточку, обглодав кисло-сладкое мясо ягоды, но удалось поставить на службу самому себе, так почему же...руки ниже бедра не двигаются. Мужчина больше не ограничивал Даму свободой или выбором.
Пустяки, и фигуристая бутылка с победным стуком опускается на свежую поверхность кипено-белой скатерти, оставляя очко-отпечаток, давая право снова шутить, если понадобиться, и проверка на скованность закончится победой последней.
Взгляд прямо в глаза, испытывающий, внимательный, спокойный, с привычным желанием забраться под кожу и ощутить, как же там бьется пластами живое мясо человека, но находящий только отморозь и жар, почти физическое давление на зрачки, но без колебаний: поцелуем Габриэль коснулся возвышенно бледной скулы своей спутницы вечера, раскрытой ладонью свободной руки провел по спине до поясницы - тупыми кончиками когтей по обнаженному участку спины.
- Она смеялась ведь. Та скрипка, пока не дрогнула сердечная струна, пока не лопнула, лопнула со спокойствием в сигарном дыму... - каждая нота знакома в натянутом тросе, тебе идет костюм, meine Frau... любая мелочь и деталь вплоть до оттенка, пороховая начинка недоговоренности, - в кузнечных мехах ее загубленная жизнь - всего лишь жертва порядку. Тебе идет быть ритуалом, но если появится тот, кто сделает тебя подношением?
Они обменивались словами, как играли в пинг-понг, раскаляя теннисные мячики небес до звона, чтобы в дрожащей обводке зрачка увидеть собственное отражение, и это было немного грустно, но кто может осудить тех, чья истина напоминает змеиный язык - о двух концах, чтобы никогда не сомкнуться.
- Тогда в твоем голосе будет противостояние?

Животный мир вулканического острова Сицилия, а конкретно жаркой и спелой, словно наливное яблоко красным боком под добродушным солнцем, Таормины, до обидного скуден: ящерицы-гекконы с дутыми хвостами и колкими песчинками от белого бетона на выпученных глазах, тощие кошки с плешами на острых ребрах, блошащиеся собаки неопределенных пород, не ставшие еще модным поясным приобретением змеи, мафиози всех мастей с тяжелыми воронеными пушками, глазастые туристы с фотоаппаратами наперевес и я. Если идти по горячим гончарным улочкам - сколотым неровным ступенькам, налево, направо, прямо и только прямо к самому морю, по дороге сонные девки-лахудры Миа, Таня, Лоренца, Хлоя, все, голоногие, гологрудые, девяносто девять - пятьдесят девять - сто в коротких юбках по начало налитого жизнью бедра, в черных чулках сеточкой в рядок у старинных мавританских стен на теневой стороне улицы всегда покажут верную дорогу на кружевную набережную. На любом пирсе можно выбрать посудинку - покататься за буйки или сгонять в Африку. Если упрямо переть на моторке в открытое море с закрытыми глазами, то через некоторое время помимо гула воды под винтами, морской соли, йодистого резкого ветра в лицо почуешь терпкий запах апельсиновых и лимонных садов Таормины далеко позади. На портовом рынке скандалят, едят, спят, солят маслины, потрошат морских ежей и каракатиц, вываливают свежий серебряный улов на дымящийся в зное лед, полощут овощи, трещат мопедами, сгребают в кучи тряпье и гнилье,  матерятся, меняют деньги на конфетные обертки, смотрят футбол на портативных телевизорах стоймя на багажниках машин, которые помнят Муссолини, торгуются до драки, жарят каштаны и бараньи почки, водят на потеху туристам марионеток на суровых нитках - маленьких и жестоких сицилийских пуппи в золотых фольговых доспехах, здесь слушают и делают новости, кадрят девиц, женятся, расходятся, стареют и умирают. Все под звон колокола со старинной колокольни в седой оливковой роще. И серебряное утро приносят в скалистые заливы косые паруса рыбацких лодок и журавлиные  кресты белых часовен на отвесных утесах. Белые кладбищенские плиты оплетены плетьми жгучего красного перца. И сама земля - серая пемза взрывоопасна и солона до горечи, как постная сицилийская лепешка, из катаного на  худой ляжке пекарки теста, а потом печеная на морском камне в очаге. Сохнет на распялке выделанная кожа акулы-катрана. Мелет каменная мельница черное горькое зерно, опадают в запертых садах беременные поливальными каплями багровые розы. Шипя, на взрыв брызг, ударила виноградная волна в бетонный мол.
Терпкая игра задразнила свечным запахом и бумажным венком из каменной церкви, задурманила голову на миг воспоминаниями, что слаще по-утру собранного с сот меда, и в холодных каменных объятиях равнодушного города показался хрупкий желтый песчаник; феличита нон стоп и их праздник разгорается ярким пламенем камина в серцевине чужого приема. Оставленная, как ожидающая на паперти звона первых удалых голов нищенка, война низким гулом стучалась на пороге, а одинокий вой тревожной сирены потерялся между вольтами в бронхах и бронзой дверной ручки, но не продвинулся ни на йоту в их, поделенное только на двоих, пространство; и только сонм острых игл в тонкую каверзу скул, что могли бы вспыхнуть игристым алым, догадайся кто-то о причине. Так приятно владеть собой, так красиво быть удостоенным способностью лгать, не сходить с ума и понимать, что замешательство в душе просто часть интриги с бокалом вина. Мучительность выбора никогда не беспокоила больше, чем на несколько секунд, до того, как элегантно уйти мало значимой деликатной фразой или назначить финальную инъекцию перед грифом на тисненой папке... Власть. В те ночи когда старые мертвецы, слыша барабаны на холме, открывают молодые глаза, раскрывается червоточина души, в разгульном забытье мешающая всем планам и путающая и без того отмеченные крапом карты, простая и стервозная женщина, тонкой пястью касающаяся взмыленного загривка загнанного в ловушку зверя - это горный серпантин дороги к верному самоуничтожению, столь противному всякому живому организму, но неизбежному для того, кто не сумел вовремя остановиться. Власть. Во все времена, в каждую эпоху, в окружении напомаженных господ в пыльных париках или продажных бандитов и убийц на задворках скотного двора, она правит балом и если ты слишком слаб, чтобы отказать себе в ее приторном искушении горького топленого шоколада, то нет тебе смысла жить дальше и душа твоя не стоит и увядшего в петлице цветка. В бессилии упорства не найти своей истины, как бы не ловил руками пустоту.
- Пускай сопротивление будет до содранных когтей. Ты вернешься. Ты и я - мы оба знаем, что ты вернешься, -  в хитром прищуре так много знающих звериных глаз взрезанные волны холодного норвежского прибоя под отвесные скалы и сила не человека над людьми, но над самим собой; в нем отголосками вполне достоверное изображение прогресса, закона, морали и всех остальных возвышенных вещей, которые обсуждались разными высокоумными людьми в столь многочисленных книгах. В них отражение того, чему и целого мира мало: шелест вереска, что играет на флейте дождя - туманное видение - и из жара раскаленной серой земли так страшно и опасно, но нестерпимо желанно и вскоре - попросту необходимо - окунуться в отзеленевшую сталь ледяной морской воды с головой, как в отчаянии броситься в омут за призрачной тенью.
- Какой жертвенник подойдет к твоим глазам?
Ловушка всякого предательства, когда оно задумано, но еще не совершено, - в двойственности твоего положения. Решив предать, ты мысленно уже владеешь всеми теми богатствами, которые тебе дает предательство. Это не желание тела, низменное и животное. Это не помутнение кристально чистого разума от пряного запаха выбившейся из прически пряди, не вспыхнувшая страсть невинного плода в глубоком и чувственном поцелуе, напоенном с каждой стороны океаном эмоций, и уж точно не рубин отравленной крови на разомкнутых в улыбке губах. Это и не власть, неприступная и непокорная, как с подпалиной на мехе рысь вольна в своем лесу, это мир, отраженный в ее тонких и чутких руках, по бисеринке скатывающих все мироздание вечера. Предательство собственного рассудка есть отправная точка и разрешенный билет.
Все проще, чем ты думаешь. И выбирать особо нам не дают, и не дадут.
Однозначное восприятие чего бы то ни было до добра не доводило никогда, увы.
А еще мы - не люди и нам на роду не написано быть зависимыми от чего-то, и наша свобода не может быть исключительно в зависимости. В нашей несвободе. Решай. Только помни, что освободиться полностью можно только уйдя из этого мира, но и это далеко не факт. Может, наши души после смерти экспортируются в Ад для растопки печей и самого Адского Пламени? Ты была за серыми пределами, ты расскажешь, как все на самом деле? Я же покажу тебе отрадное на земле.
Габриэль коротко усмехнулся.
Голос тихий и сухой.
- Где твоя грань, Кейлин О’Коннелл?
Эти часы. Каждая секунда, каждое прикосновение, поражение, каждый триумф, каждый глоток, поцелуй, укус, каждое слово и жест, каждый звук и мысль, каждое объятье, каждая ложь, молчание, нетерпение, эйфория, знамение, мелочь, символ, смысл, шаг, второй, третий, каждый градус в крови, и пронзительный нематериальный градус в Душе, каждое соприкосновение черной гелевой ручки с потрепанной, обшарпанной бумагой блокнота, тетрадей - все это останется в архиве случившегося на вечность, но вечность - слишком долгое время даже для них. Крепкий хват на тонком запястье, как сжатом крыле, и в два плавных движения танца от стены к окну... их встречает смешная высота на узком подоконнике. Распахнутые окна всего второго этажа ведут в зябкую синеву ночи, под которой раскинулся зимний сад со стеклянным пузырем купола, и легкий ветерок с шорохом играет тканью тяжелых штор, а над ними - поразительная бесконечность блеклых городских звезд, как на крыше минарета. Мужчина мягко придержал девушку за талию когтистыми ладонями, приобняв со спины бережно и уверенно, дозволив окунуться в спокойное дыхание за душными стенами.
- Видишь, что звезды творят с облаками, гвоздями пробив свою ночь. Видишь, как странно остаться на грани, когда не умеешь помочь.

Забавно, как по месту обитания можно определить характер жильца. Всегда разложенная кровать - признак лени, фотографии на видном месте - явно показное внимание к неведомым родственникам. В этой квартире, которую за гроши ей сдавал какой-то эмигрант из Тайваня, был только один плюс - в ней можно было жить. В остальном она напоминала квартиру, сошедшую с экрана какого-нибудь антиутопического фильма - никаких излишеств. Белые стены, белый потолок, даже пол, черт его подери, белый. Это создавало гнетущее впечатление не то больничной палаты, не то морга. Ну а больше всего бесила кровать. Огромное скрипучее чудовище, настолько низкое, что даже не было большой разницы, спать ли на ней или бросать матрас прямо на пол. А еще она была мягкой. Настолько мягкой, что человек вяз в ней, как в патоке, словно погружаясь внутрь гигантской амебы, что вкупе с постоянной жарой из-за неработающего кондиционера создавало ощущение, будто ты варишься в каком-то чудовищном желудке, который периодически поскрипывает и постанывает, словно жалуясь на трудно усвояемую пищу. Наверное, поэтому последние два дня Гвен не ночевала дома, оставаясь у случайных знакомых, хоть и приходилось перебарывать природную нелюбовь к мытью в чужом душе. Вообще, душевая - это самое личное место дома, не считая, разве что, кровати. В душ человек заходит с твердым ощущением того, что по сравнению с ним душевая - это просто центр мировой гигиены, в котором не может быть ничего мерзкого или грязного. В квартире Гвен все обстояло иначе - приходилось сцеплять зубы и мыться под слабой струей воды, стараясь не касаться пожелтевших стен, от которых прямо-таки несло затхлостью и нечистой влагой.

Сегодняшний день прошел просто потрясающе скучно - положение спас только сосед, молодой японец, недавно переехавший в столицу и пожелавший познакомиться с молодой соседкой. Скука была смертная, поэтому она даже не прогнала его, а честно по ирландской традиции пригласила и угостила виски. Наверное, зря все-таки. Гвен стояла в душе, чувствуя, как вода медленно становится холоднее. Опять какие-то неполадки. Девушка со злостью закрыла кран, наскоро оделась в чистое и вышла в единственную комнату, когда вдруг прозвучал звонок в дверь. Небось опять какой-нибудь домоуправлящий, который будет возмущенно лопотать что-то на своем языке, а Гвен пару раз кивнет и закроет эту чертову дверь, на которой давно пора починить замок - тот открывался только раза с третьего, что добавляло нежелания отвечать неожиданному гостю.
Тем не менее, Гвен открыла дверь, уже повторяя про себя что-то вроде "Мне не нужны ваши товары, проваливайте", но гость не был торговцем. Выглядел он чересчур экстравагантно, особенно выделялась какая-то несусветная татуировка на лице, которое, впрочем, не было осточертевшим скуластым узкоглазым пятном. Европеец, весьма высокий, но не тощий, на таких местные девицы западают целыми табунами и школьными автобусами вместе с опрятными учителями мужского пола и нетрадиционной ориентации. Девушка оценивающе смерила пришельца взглядом, и, сделав над собой усилие, не отвела взгляд от изуродованного татуировкой красивого, в общем-то, лица.
- Чем могу помочь? - хрипловатым голосом осведомилась хозяйка. У нее еще теплилась надежда, что в этом проклятом городе хоть кто-то знает английский, пусть и сама Гвен, как и все ирландцы, говорила на чудовищной смеси английского, кельтского и еще не-пойми-какого языков. Ирландский говор предполагал собой глотание половины гласных и преобразования звучания согласных в практически вольной форме. Возьмите фермера-реднека откуда-нибудь из Алабамы, накормите его максимально горячей картошкой и выбейте пару зубов - вот и получите знаменитый ирландский акцент. Англичанам слух режет, но остальные вполне могут понять собеседника и даже получить удовольствие от лицезрения такой экзотики.

_______________________________________
Мокрые волосы свободно лежат, челка прилипла ко лбу, из под которого блестят серые глаза. Одета в черные короткие спортивные шорты и зеленую майку с надписью "U.S. Army", подаренную когда-то соседом из Бостона, который не столь давно вернулся из Афганистана. На правом плече ее фирменная татуировка - приподнимающаяся кобра, расправившая "капюшон".

Все мы настороженно относимся к любому гостю, имя которого вам не знакомо, да и если видите вы его впервые. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы минимально обезопасить свое жилище, пусть и временное - на этом и наживаются производители "защитных систем", будь то элементарные цепочки или сложные системы сигнализации. Гвен сразу же со свойственным ей прагматизмом отказалась от этой затеи - простого грабителя она, скорее всего, обезвредит, а если сюда явятся про ее шкуру, то тут никакая сигнализация уже не поможет - мертвому безопасность ни к чему. Куда проще было просто "не нарываться", стараться не ссориться со всеми и знать в то же время себе цену, что и старалась делать "сумасшедшая ирландка", как ее в шутку называли у мистера Бублика, который и проводил бои с ее, Гвен, участием.

Но этот пришелец, казалось, плевал на всевозможные правила, он точно знал, что его не станут выгонять, и что любопытный нос Гвендалин обязательно потянется за интересным предложением. Она взяла в руки фотографию - отвратительную, надо сказать, она тут напоминала какую-нибудь фанатку карате или тому подобной чуши, желающую похвалиться перед друзьями на Facebook. Имя, возраст, псевдоним. Кто бы ни был информатором у этого типа, он неплохо поработал - в Токио она жила по документам на имя Маргарет Трумен, гражданки США из Вашингтона. Имя дочери самого агрессивного из американских президентов было выбрано абсолютно случайно - человек, помогавший их делать, был заядлым фанатом истории Штатов, поэтому по миру, вероятно, гуляет несколько джорджей вашингтонов или абрамов линкольнов. Сейчас ей было не до того.
- А вы не теряли времени даром... - она убрала фотографию - мало ли, пригодится, - и сделала пару шагов назад, не выпуская гостя из поля зрения. Взгляд упал на кожаную мотоциклетную куртку, валяющуюся в углу, и Гвен поморщилась. Сзади послышались шлепки босых ступней по твердому полу.
- Гвен? Все ри в порядке? - послушался сзади голос давешнего соседа. Гвен взяла куртку и не глядя швырнула назад, попав точно в руки молодому японцу.
- Тебе пора, - лаконично сказала Гвен, но сказала это таким тоном, что становилось ясно, что если не убраться прямо сейчас, ничем хорошим это не кончится. Добавлял в этом уверенности и новый гость, одной своей татуировкой способный положить в гарантированный обморок десяток-другой монашек.
Парень приоткрыл было рот, но тут же чуть ли не со стуком захлопнул его, накинул куртку и выбежал на лестницу, стараясь максимально далеко обойти нового гостя. Бедняга даже не стал обуваться, просто взял старые кеды в руки и был таков.
- Проходите в комнату, - она наконец оценила ситуацию и решила, что убивать ее пока не собираются - тогда бы гость вел себя иначе. Он знает ее настоящее имя. Шантаж? Или, быть, может, какие-нибудь спецслужбы накрыли притон мистера Окаяши, и тот, со всей свойственной ему мужественностью, тут же сдал с потрохами всех "сообщников"? Что наиболее вероятно, он от того типа, который ставит бойца против нее в том, что пройдоха Бублик обозвал "суперфиналом". Что ж, так или иначе, неизвестность будет продолжаться недолго.
- Чай или кофе не предлагаю - у меня их нет, - да и радушием сверкать Гвен не собиралась, - Если вы от этого мерзавца Рокко, то скажу сразу - я ответила ему и повторю еще раз вам: я не собираюсь ложиться ни во втором раунде, ни во всех последующих, так что, полагаю, вы зря теряете время.
Она прошла к маленькому, достаточно убого выглядящему столику, служившего всем чем угодно, кроме места для еды, села за один из простых пластиковых стульев и вызывающе посмотрела на своего гостя. Впечатление праздношатающегося поклонника он не производил, да и неоткуда им знать ее адрес или настоящее имя. Спецслужбы? Нет, на копа он явно не похож. Скорее всего, парень из того бизнеса, в котором вращалась Гвен последние без малого восемь лет. Восемь лет боли, крови, разочарований и триумфов. Девушка поправила волосы и не стала закидывать ногу на ноги или производить иных классических жестов, долженствующих отвлечь внимание собеседника на собственные прелести. Во-первых, Гвен была прекрасно осведомлена о том, что не являлась эталоном красоты, а во-вторых, чтобы иметь возможность быстро вскочить и начать действовать, если события станут разворачиваться по негативному сценарию.

Неправильно говорить, что самый вкусный сыр всегда в мышеловке. Самый вкусный сыр всегда тот, после которого железная скоба не превратит тебя в шерстяной мешочек, полный крови и раскрошенных костей. Мертвому даже самый вкусный сыр никакой роли не играет. Вряд ли в раю, или куда там попадают люди после смерти, вообще может пригодиться такая вещь как сыр.
Пришедший оказался неплохим психологом. Он сразу дал понять "who is the boss", причем так, что сомнений совсем не оставалось - перед ней серьезный человек с серьезным предложением. Что ж, тем лучше - она оказалась права в одном - это не копы. Но с другой стороны, такие личности не могут иметь отношения к ребятам вроде Окаяши - не тот уровень.
- Меня зовут Джей.
Что ж, лаконично. Даже если Гвен и слышала где-то это имя, произносимое только шепотом и после тщательной проверки, не подслушает ли кто человека, осмелившегося его произнести, то не придала этому особого значения. В этом городе хватает важных людей, которых бояться и которых ненавидят все, кто даже на малую долю не подобрался к их вершинам. Джей так Джей. Почему бы и нет?
- Мое имя тебе уже известно, поэтому не буду сотрясать воздух, - Гвен достала из собственной пачки сигарету, по привычке, оставшейся еще с Ирландии, где были в ходу сигареты с воздушным фильтром, быстро дунула на фильтр и закурила. Копирование жестов собеседника. Ну-ну, вот и мы докатились до доморощенной психологии. Гвен даже поморщилась от такой банальщины. В разговоре с большими людьми не стоит забывать две вещи: кто ты и кто твой собеседник. Иногда это заканчивается ссорой, иногда - смертью. И то и другое было сейчас не лучшим вариантом.
После слов о копании в грязи Гвен невольно усмехнулась. Там, откуда она родом, люди, зарабатывавшие так на жизнь, считались едва ли не богачами, если не брать в расчет преступников, разумеется. Впрочем, подпольные бои на то и подпольные, что не слишком в ладах с законом. Пусть это никого, по большому счету, и не смущает.
Она взяла протянутую бумажку и пересчитала количество цифр. Черт бы побрал эти йены, пока вспомнишь, какой там курс с долларом... По всему, сумма выходила более чем приличная. Больше, чем все, что она заработала за годы в Токио.
- Если это не номер твоего телефона, то я заинтригована, - она затянулась и посмотрела на стену. Там висела одна-единственная фотография, черно-белая и явно непрофессионально снятая. С первого взгляда, на ней была Гвен, но, приглядевшись, можно было понять, что это не совсем она. С фотографии смотрела девушка в спортивной одежде с завязанными на руках эластичными бинтами, которая смотрела в камеру и смеялась. Смеялась не из ехидства или сарказма, как нынешняя Гвендалин, а просто от счастья. Тогда еще не было череды смертей, не было и татуировки, превратившей амбициозную, но добрую сердцем Гвенни в Белую Кобру, одну из самых жестоких на подпольном ринге. Фотографировал ее брат, это был первый настоящий бой, после которого она купила ему ту классную кожаную куртку... Гвен отвела взгляд от фотографии и взглянула в глаза собеседнику.
- Ну, вряд ли мне предложили бы туристическую поездку, - она затушила недокуренную сигарету в пепельнице, появившейся из-под стола, - Я слышала о таком клубе, оттуда еще по утрам выходят мальчики и девочки, пропитанные табаком, потом и модным одеколоном, - она убрала за ухо некстати выбившуюся прядь, - Что еще я должна знать об этом месте?
Колизей... Это прозвучало как набат, как вызов, Гвен словно почувствовала, как у татуировки сильнее раскрывается "капюшон" - кобра тоже что-то почувствовала. На ту сумму, которую указал этот Джей, она могла перебраться в апартаменты покомфортнее, хоть это и не было для нее самым главным. Если по сравнению с этим бои у Окаяши - "копание в грязи", то она просто обязана поучаствовать. К черту это вшивое "чемпионство", за которое она получит немногим больше пяти тысяч мертвых президентов. Она не для того переезжала. Этот Джей знал, чем ее заинтересовать. Он сказал свое слово - и попал в точку. Да и насчет суставов он был чертовски прав. Да, врачи говорили, что у нее все быстро заживает, но годы идут, травмы будут все хуже, и тут уже никакие наследственность и здоровье не спасут.

С детства прямая и честная, Гвен умела ценить это качество в других. Если бы сейчас Джей начал распинаться о том, что она, мол, подающая надежды, потенциальная чемпионка, которая с легкостью может срубить быстрые деньги, а при этом сам рекрутер во весь рот улыбался и старался понравиться, Гвен с удовольствием выпихнула бы его вон, возможно, даже кинув следом что-нибудь на прощание. Но Джей не бросался золотыми горами, не кричал о звездах с неба, он не был игроком, ставящим на "темную лошадку", он был, можно сказать, менеджером. Тренером, если угодно. Тренер. Что ж, вот тебе и прозвище, Джей-с-татуировкой-на-лице. Он назвал сумму, сказал, что будет в случае поражения. Все честно и без суеты. Так толковый врач говорит больному всю правду, не утаивая и не давая ложных надежд, которые только помешают успеть доделать все что нужно на этом свете. Пожалуй, это девушку вполне устраивало.

И еще Гвен почти не видела в Джее заинтересованности. Нет, не как в женщине, хотя это и было бы приятно, - как в бойце. Он видел перед собой потенциального гладиатора, разъяснял ему правила игры и уходил, оставляя после себя пару окурков, долгие размышления и едва уловимый запах одеколона. Вот и все. Он чувствовал свое превосходство, и от этого Гвен потеряла присущую ей уверенность в себе в любой ситуации. Она чувствовала себя школьницей, которую строгий учитель застал с косяком в туалете. Он мог позволить себе фамильярность, даже, возможно, грубость, но только если считал это необходимым для ее согласия. И, черт побери, ее согласие уже почти в его руках - он знал, куда бить, чувствовалось, что он и сам выходил на арену. Она попалась, как самая глупая рыбешка, насадившаяся всеми жабрами на острый крюк, прекрасно осознавая это и получая экстатическое наслаждение от этого факта.
- Судя по тому, что первый бой может стать и последним, эта сумма - гонорар за один бой, - она сложила бумажку и медленно, почти с наслаждением сожгла ее в пепельнице. Такие вещи бумаге доверять не стоит. Подумав, она достала и фотографию, которую предоставил ей Джей, и, поколебавшись с секунду, отправила ее вслед за бумажкой. Не оставляй после себя ничего, если знаешь, что можешь не вернуться. Да ей и некуда было возвращаться. Эта жизнь, с постоянной круговертью из алкоголя, секса, крови и вечно грязных простыней - неужели это и есть ее судьба? Наверное, даже погибни она на ринге, это было бы лучшим исходом, чем продолжать все это и, в конце концов, обречь себя на медленную смерть в одиночестве, в этом самом клоповнике, среди пустых бутылок и дымящихся отвратительным запахом тлеющего фильтра бычков.
- Если так, то я согласна. Полагаю, сейчас ты должен мне сказать что-то вроде "с тобой свяжутся" - она усмехнулась, и на секунду в глазах мелькнул оттенок прежней Гвен, острой на язык, легкой на подъем , готовой сцепиться хоть с богом, хоть с дьяволом просто чтобы повеселиться. С каких-то пор та Гвен исчезла, да и черт бы с ней. Той Гвен не выжить в этом мире, а вот новая еще может побарахтаться.
Возможно, сейчас она подписала себе смертный приговор - отсроченный, быть может, но сути это не меняет. Возможно, она совершала ошибку, но так и вся жизнь - череда ошибок, в итоге приводящих к смерти. Так какая, к черту разница, так она хотя бы знает, что смерть от старости ей вряд ли грозит, и это до поры до времени устраивало. Гладиатор так гладиатор. За ширмой красивых слов обычно скрывается самое что ни на есть банальное. За словом Колизей - очередная арена, просто побольше и с более жестокими правилами. За словом "гладиатор" - те же бойцы, готовые убивать за деньги, убивать красиво и кроваво, чтобы толпа ревела, и их псевдонимы гуляли тихим шепотом по ночным улицам города. Таких ширм можно нагородить чертову уйму, только смысл не изменится.

Гвен провожала взглядом фотографию, как-то отрешенно кивнув на ответ по поводу денег. Наверняка эта информация стоила уйму денег и связей - запрос в штаты, там должны были прошерстить картотеку миграционной службы и найти непримечательный кусочек картона с фотографией Гвенни и датой въезда в страну. Девушке даже не было особенно интересно, как они нашли это, какие усилия были на это затрачены и, главное, зачем? Зачем искать информацию о ней - просто очередном "мясе" в боях, ставки на которых столь велики? Впрочем, их дело. В этом бизнесе дураки не выживают, нашли - значит, так и было нужно.
- Не все так просто. Я должен хотя бы представлять, за кого отдаю свои деньги.
Что ж, все логично. Чем больше платят денег, тем большего ожидают. Это оправданно, это логично. Гвен легко встала и вышла ближе к середине комнаты - нужно побольше места. Одно хорошо, мебели в квартире почти нет, переломать они и так и так нечего не смогут. Интересно, а он каждого бойца проверяет таким вот образом? Навряд ли, похоже, и тут она оказалась исключением из правил. Приятно иногда быть такой уникальной, да?

Гвен немного по-кошачьи потянулась, разминая расслабленные душем мышцы, с наслаждением вслушиваясь в легкое похрустывание суставов. Она любило свое тело, была в нем уверена, и оно ее никогда не подводило, будь то бой, пусть и проигранный, или соблазнение кого-то симпатичного. Сейчас она ставила себе целью именно первое. Она неторопливо разминалась, и было заметно, что женские ручки - не совсем верный эпитет, когда речь идет о Гвен. Под упругой, без намека на нежность, кожей перекатывались не слишком внушительные, но явно тренированные мышцы. Несколько раз девушка задавала себе мысленный вопрос, что же все-таки нравилось ей больше - бокс или секс. Она пришла к выводу, что и то и другое весьма приятно, первое из-за всегда присутствующей интриги, второе - из-за ее отсутствия. Разница лишь в том, чего хотелось в данный момент. Она достала из кармана резинку для волос и стянула сзади подобие пучка - не мешает в драке, да и ухватиться посложнее, а это никогда нельзя недооценивать.
При словах о груди она усмехнулась.
- Если бы мне платили такие деньги за стриптиз, я бы давно сменила профессию, Джей, - она сделала небольшое ударение на имя, стараясь иронией вернуть себе приоритет в разговоре. Впрочем, время разговоров откладывается. Сейчас она будет драться с профессионалом, чтобы доказать свою пригодность. то, будет ли она бойцом, или продолжит "копание в грязи", как метко назвал ее нынешнюю деятельность этот непостижимый тип. Гвен уже чувствовала адреналин в крови - плох тот боец, который уверен, будто абсолютная холодность и расчет помогут ему выиграть. Выигрывает тот, кто хочет победить, хочет этого до самого конца боя, кому есть за что драться. А дралась Гвен за собственное будущее, пусть оно и будет безрадостным, но хуже, чем сейчас, уже вроде как некуда.

Девушка встала в стойку. Ноги чуть согнуты, слегка пружинят от пола, чтобы всегда можно было увернуться или просто уйти в сторону. Гвендалин повидала бойцов, которые стояли на земле так, будто это драка в порту, а не бокс. Нет, уважаемые, в боксе главное - подвижность и знание, куда и как бить. Руки тоже в стойке - кулаки закрывают лицо, локти - почки. Главное отличие подпольного бокса от обычного лишь в том, что в обычном боксе ты дерешься за очки. В этой же профессии главная цель - заставить противника поверить в неизбежность положения, максимально быстро и просто вывести его из игры. Сломанная рука, нос или просто удар ладонями по ушам - это быстро заставляет противника так наложить в штаны, что из него можно вить веревки. Эта немудреная истина помогает всегда, вот только одно было неприятно - Гвен абсолютно не знала уровня противника. Подсознательно она понимала. что тот более профессионален, но это было даже в плюс - недооценка ей не грозит. Быстрый жест - "нападай". Стоило использовать минимальную возможность оценить соперника: он знал о ней все, она же не знала ничего.

Отредактировано Гвен (2011-08-28 00:33:59)

Гвен оценивающе посмотрела на "разминку" Джея. Собственно, разминкой это и не было, он просто показывал свою силу, не стесняясь ее, но и не выпячивая грудь колесом. Это-то как раз и было самым опасным. Если противник надувается, как индюк, и с дикими первобытными воплями лупит себя по груди, то, вероятнее всего, он просто пытается придать самому себе уверенности. Если же противник максимально скромен, то либо он хитрец, либо не ожидает победы еще до начала боя. Худший бой - который проигрываешь еще до его начала.
- Мне хватает внимания, - она едва заметно подмигнула ему.
А еще он не встал в стойку. Вообще ни в какую. Это уже было странно - нужно было атаковать, но момент был упущен. Из того положения, в котором был Джей, трудно спарировать хорошо поставленный удар, слишком далеко конечности, а корпус не в том положении, чтобы двигаться. Гвен мысленно обматерила себя - это, черт возьми, не рыцарский турнир, не игра в казаки-разбойники. Тоже мне, Жанна д'Арк...
Гвен подумала об этой ерунде, и... чуть не пропустила удар. У этого Джея была просто нечеловеческая скорость - она никогда такого не видела. Гвен привыкла считать, что у нее неплохие рефлексы и скорость, но этот удар соперника чуть не увел ее в аут с самого начала боя. Удар хитрый, профессиональный, она явно не успевала на него среагировать, спасли рефлексы. Как у насекомых, у которых нервные импульсы не совершают долгих путешествий по телу до мозга и обратно, кажется, эти штуки у них называются синопсы. Прямой рефлекс. Так же случилось и у Гвен. Она еще не поняла точно, что случилось, а корпус ушел чуть назад, левая рука из стойки метнулась вправо и вниз, в последний момент отводя удар в солнечное сплетение - удар, после которого она бы нескоро встала на ноги. Парирование и моментально контратака - в стойке торс повернут к противнику левым боком, правая, основная рука - отведена назад. Парирование - и удар правой рукой, вложившись всем корпусом, четкий и поставленный удар в верхнюю часть груди, открытое и незащищенное второй рукой место. В голову бить себе дороже - один уворот собьет Гвен с ритма; промах уведет ее слишком далеко вперед, и она потеряет равновесие. Грудь - другое дело, она почти не защищена свободной рукой, а хорошо проведенный удар в грудь вышибает воздух из легких, сбивает с ритма. Вышло так, что Гвен пришлось вспоминать все, чему ее когда-то учили, чему способствовал немалый опыт, пусть и со много худшими противниками - Джей рядом с ними был как матерая овчарка рядом с сенбернаром - тот может, и побольше, но боец из него хуже.