Ай со вздохом потянулась и продолжила свой полу - танец, полу - ходьбу по дорожке, посыпанной гравием. Стояло ужасно жаркое лето, солнце пропекло землю так, что на асфальте можно было жарить яичницу, а к железным перилам не прикоснуться. На коже не ощущалось ни дуновения ветерка, на небе было ни облачка. Неко вдохнула раскаленный воздух и взмахнула рыжим хвостом. Было хорошо. Её нравилась такая жара, ведь по своей натуре она было полу кошкой... Но тут позади рыжей послышался женский виз, чья - та ругань, знакомый голос, верещавший, что он не виноват... И вот через секунду на плечо девушки плюхнулась знакомая тушка. Золотой дракон. Её личный дракон, садист, изверг и оглоед в одном лице. Коша недовольно пыхтя и царапая бледную кожу острыми коготками поудобнее уселся на её плече и что - то жуя произнес
Не, ну что за... Я ваще, Я такой, А она... Неее...
Неко расхохоталась. Коша недоуменно на неё взглянул. Но девушку разобрал хохот и она вытирая слезы, села на ближайшую лавочку. Где - то через минуту Ри успокоилась и счастливо поглядела на дракончика
Коша, блин... Ну ты дал...
Улыбнувшись, она сдула с глаз длинную рыжую челку, но та лишь на секунду приподнялась, а потом снова упала на глаза. Вздохнув, она огляделась по сторонам. Впереди мелькнула вода. Ай удивленно дернула ушком и встав, схватила дракончика за крыло. Она быстрым шагом направилась в сторону сверкающей воды. Неко пересекла дорожку и скрылась в кустах, спугнув какую - то пичужку, разразившуюся негодующим чириканьем. Неко даже этого не заметила. Она отодвинула ветки, усеянные маленькими маслянистыми листиками и протиснулась в образовавшуюся дырочку... Взору ярко - зеленых глаз предстало необыкновенной красоты озеро. Оно было совершенно круглой формы, почти у самой кромки воды росли березы, склоняющие ветви к самой воде. Между березами росла невысокая, но очень шелковистая на взгляд трава, среди которой мелькали белые и нежно - розовые цветочки. Айрис удивленно качнула головой, от чего пряди волос упали ей на лицо, придав девушке бесшабашный, но в то же время таинственный вид. Дракончик удивленно присвистнул и хлопая сверкающими на солнце крыльями стал  наматывать круги над водой.
РИ! Смотри как я могу!
Дрокончик сделал "мертвую петлю" и с плеском врезался в водную гладь. Айрис окатила волна брызг и она счастливо улыбнувшись, плюхнулась на мягкую траву. Зажмурив большие глаза с чуть вытянувшимися кошачьими зрачками, она откинулась назад и заложив руки под голову, легла, обмахивая себя длинным пушистым хвостом.
Кош, иди сюда!
И дракончик старательно разбрызгивая теплую воду, приземлился около неё. Отряхнувшись по - собачьи он сел рядом и стал преследовать на беду оказавшуюся около него ярко - оранжевую в черную крапинку гусеницу...
Бедняжка...
Мысленно посочувствовала неко, но она так разморилась на солнце, что ей было лень спасать несчастную. Поэтому она только оскалилась в улыбке и произнесла
Оставь её, изверг!
В ответ лишь было напряженное сопение чешуйчика...

Ай нежилась на жарком солнышке. На ней было короткое белое платье. Воздушное, легкое, поэтому она не так парилась на жаре, как остальные. Коша же чувствовал себя великолепно - недаром он был драконом. Ему любая жара нипочем, даже скорее наоборот... Он любит понежится на угольках догорающего костра... Неко улыбнулась, показав кончики острых клыков. Но тут она почувствовала на животе острые коготки быстро перебирающих лапок. В следующую секунду над ней навис этот садист и что - то положил Ай на нос. Неко лениво приоткрыла правый глаз и скосила его к носу.
Что это?!
Удивилась рыжая и открыла второй глаз, опять же скосив его к носу. Секунда недоуменной тишины а потом в воздух взвился отчаянный визг девушки. Айрис вскочила и с кошачьей грацией и быстротой вскочила на ближайшее дерево. Инсектофобия — боязнь насекомых. Вот почему сейчас она сидела на дереве и грозно поглядывая на виноватого дракончика
Кошшшшшша...
Прошипела ри
Извини!
Виновато улыбнулся дракон и девушка тут же его простила. Соскочив с уже почти лысой березки Ай опять села на траву.
Ри, а сделай шарик!
Янтарный бархат чуть раскосых глаз уставился на неко. Ай кивнула и подняла ладошки горизонтально земле
Ща будет..
Ай почувствовала прохладное покалывание на кончиках пальцев. Получалось! Маленькая голубая вспышка и вот уже в сантиметре над её ладонь. появился почему - то фиолетовый шарик, переливчатый,, покрытый разводами инея. Ай радостно улыбнулась : получилось! Не важно, что шарик почему - то фиолетового цвета... Она и не такое создавала... Солнце закрыла голова дракона
А для чего он?
Хороший вопрос....
Подумала неко. Она и сама не знала предназначение того, что она создала
Сейчас узнаем...
Звонко рассмеявшись она резко убрала руки. Шарик повис в воздухе, задумчиво раскручиваясь по своей оси. Потом, неожиданно качнувшись он резко поднялся в воздух и стал наматывать круги над озером. Ай поежилась
Что - то будет!
И действительно. Шарик видимо уже придумал что ему делать : он завис на секунду в воздухе а потом с новй силой рванул к какому - то типу, медленно идущему по дорожке. Ри хотела было крикнуть, что бы предупредить парня но... Она опоздала. Шарик притормозил у его спины и, облетев его, врезался ему в лицо, тут же превратившись в фиолетовую лужицу, капающую рыжему на рубашку, цвета хаки.
Ой...
Неко рванула к парню, оставив ржущего на траве золотого дракончика. Подбежав нему, Ай еле успела затормозить, от чего шлепнулась на колени около его ног.
Вот черт...
Она встала, стараясь удержать равновесие с помощью длинного рыжего хвоста. Встав, она чуть дернув правым ушком поинтересовалась
У тебя все нормально?!
Она заботливо всматривалась в лицо парня. На плече у неё уже сидел все еще хохочущий Коша, но Ри этого не замечала, пытаясь сообразить, как же помочь незнакомцу....

Место действия:В нескольких днях пути к Токио-Юпитер.
Время действия:Лето, несколько месяцев назад.
Действующие лица:Gabe, Сара Мильтон.
Краткое повествование: Зло, которому так и не дали имя, вышло за пределы поздемного дворца, скрытого за водоподом. А в это время...

Жаркое лето не дает возможности спастись от золотых солнечных лучей. Кажется, не поможет даже черный дым с труб заводов, не спасет ни одна тень, и вода теряет всю свою живительность. И небо кажется слишком безжалостным для своей бескрайней голубизны. Но людям нравится. Людям вообще нравится все, что убивает их медленно и сладко. И эти люди, что нежатся под солнцем, смотрят искоса, крутят пальцем у виска, на идущего в направлении пляжа мужчины. Рыжие волосы собраны в куцый хвост, глаза закрывают темные очки, и все, и тело, и руки, и ноги, скрыто не пропускающей свет тканью - серый, городской камуфляж надежно защищает от палящего дара лета, а мелкие песчинки не находят возможности пробраться в массивную, но одновременно легкую, обувь. Рука в белой перчатке из тонкой кожи сжимает за покатые бока бутылку с водой, но и в ней, кажется, есть только жар и пекло, словно в пустыне Сахара, и не осталось больше даруемой водой жизни. О какой жизни может идти речь, если вода настолько же горяча, как пламя, а у морских волн, блестящих впереди, силы столь много, чтобы уничтожить целый город? На диком пляже нет людей, которые могли бы помешать тихому спокойствию солнца, песка, и воды - почему-то именно эти трое сопровождают людей в их фантазиях о настоящем лете. А здесь песок грубый, в нем много ракушек, что жалобно хрустят под его тяжелым шагом, много мелких камней, отнюдь не способствующих приятным пробежкам, да и в воде среди водорослей мелкие рыбешки да медузы. Здесь никогда не было людей. Не любили они это место...
...только сегодня мимо проходит легкая, словно видение в бреду, девушка. Распущенные кудри с бисеринками воды треплет ветер, глаза смотрят прямо и ясно - словно две монетки темного золота. Только видение может обладать такой красотой, достойной сверкать на обложках самых знаменитых глянцевых журналов или, может быть, порхать в необычных нарядах модных кутюрье. Только вот он не читает журналов и не смотрит показы мод. Просто отделяет красивое от не красивого. Иначе бы обязательно окликнул незнакомку в белоснежном летнем сарафане. Вместо этого Габриэль, а это, несомненно, был именно он, отгуливающий свой законный выходной, только тихо присвистнул, провожая милое создание спокойным взглядом - не появлялось предсказуемого вожделения. Просто интерес. Как к красивой вещи. И, разве что, привлекает слишком сильный морской запах, которого не может быть у нормального человека...

Послушно чиркает зажигалка и огонек весело пляшет над ее стальным телом, протягиваясь к кончику сигареты. Тяжелый мятный дым поднялся в воздух, окутывая на мгновение оборотня, но быстро развеялся легким бризом. Словно и не было его, как не было прекрасной девушки. Стоп. Постойте, как это не было? Видно, ему совсем напекло голову на этой живодерне, а сигареты оказались куда более крепкими, чем мог выдержать избитый организм - взгляд с промедлением в пару секунд с трудом сфокусировался на следах, оставленных на песке незнакомкой. Сделав две затяжки, Габи сунул сигарету между губ и осторожно, медленно двинулся по следам. Все дело скорее всего заключалось в природном любопытстве и не желании упускать каких-то загадочных событий, так часто происходящих в этом городе. И, конечно, пропустив их уже огромное количество, не мог отказать себе не пропустить еще одно. Притормозив у скалы, за которой скрылась незнакомка, он затушил сигарету о точеный камень, чтобы дым не привлек внимания, и осторожно выглянул. Прекрасно. Несусветная мерзость с драконьей башкой показалась из воды и бодро вышла на мокрый песок - но этот момент он, конечно же, уже додумал про себя, так как попал только на самый разгар спектакля. Звероящер морской породы как раз заканчивал свою трансформацию. Госпожа? Интересно-интересно. "Ящерица", ставшая в мановение ока вполне нормальным человеком мужского пола, вещала что-то на тему кланов, послов и проблем, на что получил отказ в несколько грубоватой форме. Нет, даже так - резкой. Поняв это, милейшие мужчина вновь обратился в мерзейшую тварь, над чьей голове через минуту уже сомкнулась соленая морская вода. Представление, по мнению Габи, совершенно прекрасное и уникальное, момент, ради которого отчаянные экстрималы лезут в самое пекло. Хрусть! От скалы, на которую, забывшись, облокотился оборотень, отвалился приличный кусок и, два раза стукнув о сколы, упал на песок. Не успел Габриэль выругаться и отступить обратно за скалу, как потревоженная этим невнятным шумом девушка обернулась, и, несомненно, заметила его, всего такого белого, светлого, на фоне темного массива камней. Криво улыбнувшись, он не придумал ничего лучше, как помахать в приветственном жесте рукой.
- Чудесная погодка, не так ли? - кто-то другой на его месте давно бы уже смотался куда подальше - только в тот момент, как услышал диалог, предназначенный совершенно не для чужих ушей. Но ведь нет же. В бедовой голове уже дозревали мысли о том, кому может понадобиться эта крупица информации.

Мягкие движения, схожие более с танцем, чем с осторожным шагом через неумолимые острые камни, грозящие изрезать фарфоровую кожу в кровь. Словно отлитые из золота, но настолько шелковые внешне, волосы, окутывающие изящное хрупкое тело, с котором не чувствуется ни угрозы, ни опасности, ни силы - ничего, кроме легкости дыхания прибрежного воздуха. Никто и никогда не заподозрит неладного, скорее же бросится перед прекрасной девой на колени, загребая руками песок, будет признаваться в том, что служить столь чудному виденью - высшее благо. Кто угодно, имеющий представление о красоте и служении.
- О каких же чужих разговорах вы ведете свою речь, плавную, словно течение реки? - не пряча улыбки, Габи делает шаг назад, потом второй, третий, огибая скалу и не сводя с прелестницы взгляда, - но право, вы меня раскусили. Я действительно маньяк-извращенец, приглядывающий здесь местечко для своей конюшни, где буду поить своих любимых бегемотиков зеленым чаем с плюшками.
Знаменательную надпись, гласящую: "Как дожить до пятого десятка лет, регулярно суя свою задницу в Ад", ему нужно было вытатуировать у себя на лбу поверх шрамов, знаменующих о том, что не все удавалось сохранить в целости. Пусть уж незнакомка думает, что перед ней обычный псих, только и умеющий, что составлять слова в бессвязные речи. Остановившись, он молча смотрел, как неотвратимо приближается она. Чужой запах, слишком соленый, слишком морской, не давал сосредоточиться.
- Эге-ге, милашка, - он поднял вверх две руки, показывая, что, мол, сдается, - прости любителя подглядывать. Я подумал, что ты моя сводная сестричка, вот и решил подшутить.
В голосе рыжего слышалось невероятная искренность, не чувствовалось ни какой игры под дурачка: словно все изначально и задумывалось, как шутка. Что-то не то. В ней что-то определенно не то. Запах? Да нет же. Глаза. Бинго. Сохраняя на лице туповатое выражение, Габи опустил руки, позволяя крису - тонкому, с узким лезвием и короткой крестообразной рукояткой ножу - беззвучно скользнуть по рукаву рубашки в ладонь.

Крис - прекрасное оружие, когда требуется скрытое ношение и хорошая ударная сила. Жаль только, что из-за крестообразной рукояти он совершенно не подходит для броска. А ведь тогда милая прелестница в белом сарафане была бы устранена еще на подходе.
- Нет, здесь слишком душно и много камней. Им не понравится, - сочувственно покачал головой Габи, демонстрируя живейшие страдания на тему того, что и воздух не подходящий для его любимых питомцев, и почва не так, и помидоры тут не растут. Не прекращая пустопорожней болтовни, он внимательно вглядывался в глаза девушки, все пытаясь угнаться за простой истиной, во весь голос вопящей - это не человек. Конечно не человек. Чем ближе подходила прекрасная внешне незнакомка, тем сильнее он понимал, что именно не так в ее глазах. Нормальные, человеческие, не режут острыми гранями вечного льда.
- Да, мне тоже было приятно вас повидать.
Кажется, это он успел еще и сказать, а не только подумать. А потом на шее, со спины, сомкнулись хрупкие девичьи пальчики, холодные, словно действительно у фарфоровой куклы. Даже ощущение от пробежавших по позвоночнику мурашек именно такое, как от прикосновения не живого существа.
- Умереть от рук главы клана Гидрос не всякий заслужит.
Это так сладко, это так жестоко...или как же там поется в песне? Ведь он, кажется, действительно пережал выбранную роль и теперь нужно выкручиваться из запахшей паленым ситуации. К слову сказать, крис ведь действительно прекрасное оружие и, согнув руку в локте, оборотень не глядя бьет им назад, уверенный, что узкий острый клинок обязательно найдет чужое тело. Джекпот, господин "дурачок", теперь ты знаешь, что это за клан такой хитрый. Одновременно с ударом, оборотень пригнулся, так, чтобы в полном соответствии с более-менее человеческой анатомии пальцы златовласой прелестницы разжались. Подался вперед, свободно падая на песок и делая кувырок через голову, чтобы через пару мгновений уже подняться, развернувшись к...адскому видению. О, в такие моменты он просто боготворил свою веселую мутацию.
- Зачем же вы обижаете умалишенных? Ай-яй-яй, не хорошо, - не отступаясь от роли местного полудурка заговорил Габи, исподволь прислушиваясь к собственным ощущениям: не поцарапала ли девушка его своими ноготками? Кто знает, вдруг ядовитая, как гадюка.

Кто-то может бесконечно смотреть за тем, как льется или течет куда-то вода. Кто-то теряет себя в горении открытого пламени. Кто-то увлечен лишь наблюдением за работой других. А для Габи завораживающим было зрелище распускающихся алыми пятнами цветов на девственно-белом холсте - наверное, именно на кровь он мог смотреть бесконечно долго и не важным уже становилось то, кому она принадлежит и откуда льется - капает с обрывков ткани белого сарафана или блестит на лезвии криса, упавшего на песок. Все равно это достойный вид. Холод и тепло крови. Хотя, хрен ее знает - может у красавицы и кровь была холодна, как воды в Арктическом море.
- Я не рыжий, ай-яй злая тетя, я белый, - все в нем было от юродивого, словно сошедшего со страниц истории про смутное Средневековье и толпы ненормальных. Кроме пытливого, одновременно настороженного взгляда, и отменной реакции. Впрочем, вот глаз-то как раз девушка вряд ли увидит. Затянутой в перчатку рукой оборотень опустил темные очки со лба на причитающееся им место, - не пугайте Козуму, не пугайте, злая тетя. Он жить хочет.
На прозвучавшем имени он, вполне натурально, ткнул себе пальцем в грудь, не забывая мягко проворачиваться на месте, чтобы не выпустить чертовку с ангельским ликом из поля зрения. Так вод подойдет со спины, обнимет нежно, но потом ищи-свищи свою бессмертную душу в каких-нибудь гнилых чертогах чужого чрева. Жить, стало быть, все хотят. Кроме незнакомки. Очевидно было, что она не очень заботится о том, что вдруг, неожиданно, может лишиться этого "прекрасного тела". Не понятно кто она, но запасное точно найти сможет. Шаг, поворот, шаг, поворот. А ведь это представление могло затянуться надолго. На очередном развороте, Габи зачерпнул носком ботинка песок и, по грязному, как умеют в любой уличной драке, подбросил его в лицо обворожительной девушке, втихую надеясь, что песчинки попадут ей в глаза - тогда и драпануть можно.

Свобода выбора?
Габриэль/Лилит. Лаборатории Подполья. Проект 'Мизантроп', прошлое.

Под гипнозом этих глаз, пожирающих взором насекомых, дыхание останавливается, успокаивается сердце, дернувшись последний раз, конвульсивно, больно, и замерев безжизненным куском мяса с кровью, что не может, не умеет испытывать каких-то чувств - разве есть какие-то эмоции у обычного кровяного мешка, что бьется зачем-то, мечется, горит. Яркое и освежающее сияние солнца смешивает все вокруг с звуком дождя. Город заразился так стремительно, выглядит как разноцветный наркотик, наркотик, поглотивший умалишенную, искалеченную страну с серым, низко нависшим небом, с которого проливаются тяжелыми свинцовыми каплями дожди, в котором не видно солнца и облаков, но все затянуло густое марево. Он кладет руку на металлическую, тяжелую дверь, покрытую разводами бензина и механических масел, проеденную химикатами насквозь, так, что можно заглянуть, что находится внутри - пылинки медленно, плавно кружатся в тяжелом воздухе, танцуют в неровных потоках света.
- Выйди на свет! – орет, срывая голос, замерший посреди подземного помещения человек, стоящий ровно, словно что-то в спине не дает согнуться или даже ссутулиться. Вокруг него зеленым сиянием отдают урановые стержни - нахрена лабораториям Подполья закапывать их, они просто втыкали бледные штыри по периметру своей пазы, где все выела отпугивающая радиация, куда не заползают крысы, где не растет даже плесень или мох - тут нет ничего, что могло бы напоминать настоящую жизнь. Только в дальнем углу помещения слабо искрится сгусток аномальной энергии - фрагмент электричества, зависшего в воздухе, вспыхивающего раз от раза, словно выбирающая жертву шаровая молния; настолько же быстрая, насколько и опасная. Дробятся отголоски эха, дробятся тени, все так мутно и муторно, тихо, пусто, холодно. В помещении чертовски холодно, кажется даже, что еще чуть-чуть и иней ляжет на темно-рыжие ресницы, посинеют губы и перестанут слушаться пальцы, но все нормально, все хорошо, только слишком темно и слишком пусто - свет льется с потолка расплавленными лучами, разламывается, падая неровными сегментами, будто проходя через решетки. Бетонный кишечник города пульсирует где-то наверху, но далеко, далеко отсюда - так, что ему пришлось ехать на машине, забираться в полуразрушенные места, до боли знакомые, но утратившие всю свою порочную, гадкую жизнь. Они не отравляют своим присутствием больше ничью жизнь. Только его. Как далеко он забрался по запутанным лабиринтам, как попал в это помещение с грязным, шершавым полом из светло-серого бетона, как будет выходить отсюда, если останется жив? Боль набухает на теле карминовыми язвами. Ни одна тварь, кроме тех, у кого в мозги вгрызся металлический паразит, не смогла бы беспрепятственно пройти на эту мертвую территорию, лишенную всяких красок. Никто, кроме него. А он схватил свою дозу, хапнул полной горстью, чуть не умер, но пробрался и стоит под самой лампой, прилипшей к потолку, словно причудливое насекомое. Он в самом сердце Ада. Тут так холодно. Ты замерзал бы тут? Ничего, ты снова выберешься отсюда.
- Выходи!
И голос ломкий, голос болезненный, сухой, словно ветки, высушенные на костре: они вот-вот разгорятся, вспыхнут жарким пламенем, теряя всю свою сочность и жизнь окончательно, бесповоротно. Оно возникает и медленно ложится пятнами на сердце - холодное, одинокое и столь намертво запертое. Оно возникает напрасно, разрушение, в этом печальном и богом забытом городке. Нам свойственно смотреть на истину иначе – глубоко внутрь, но с позиции лжи и это абсолютно правильно, ведь мы понимаем, что иначе нельзя - и иначе не получается, никак, да нет стремления к старанию. Все инстинкты кричат, дрожат, бьются, словно пойманные в клетку птицы, упорно, пока не ломаются, не начинают корчиться от разлившегося в воздухе чувства, что нужно бежать отсюда, от своего прошлого, нужно спрятаться там, наверху, среди нормальных людей. среди нормальной жизни. Но кровь тянет сюда, а светящиеся бледным светом стержни манят к себе, окутывают липкой, словно патока, и вязкой, как илистое дно болота, паутиной. День за днем, мы привыкаем к этому и воспринимаем их так легко, как принимаем лекарства или генетически модифицированные продукты...

Ничего, ты снова выберешься отсюда.
Гибкая женская фигура появляется словно из воздуха, человек чувствует на губах привкус металла, рябь в воздухе, сплетение нитей чего-то потустороннего в зыбкий образ, движущийся на встречу из колыхающегося марева ядовитой зелени - и язвы души набухают, разгораются карминовым соком, жгут изнутри. Безумно трудно заставить себя не захрипеть, не зарычать от ярости и боли; убедиться, что все здесь выела радиация - и не только крыс, не только растения, но и людей, существ, чудовищ, что находились здесь раньше и находятся сейчас. И все на самом деле не так просто. Подойти и ударить. Кулаком, чтобы нежные тонкие губы в кровь. Но подойти нельзя, нельзя даже сдвинуться с места, а только дышать полной грудью, чувствуя, как кружится от гадких испарений голова, как горло саднит, и звенит в ушах чужой, необыкновенно тихий и спокойный, голос.
Габриэль одет так же, как одевался на всякое свое задание - и вряд ли что-то выглядело вызывающе или вульгарно, как бывает в глупых американских боевиках, которые они смотрели долгими вечерами вместе с женой, доводя безумным смехом соседей. Черная бандана поднимает волосы, отводит чуть назад так, чтобы не лезла в глаза челка, не мешала и не закрывала обзор, от которого, порой, зависит тот мизерный шанс на спасение, когда прижимается, нежно и трепетно, к горлу полоска отточенной стали. Нож убивает вернее ядерной бомбы и, как никто, он успел уже на себе это испытать. У черной кофты подвернуты рукава, закатаны до локтя и скреплены ремешками, потому не падают вниз даже от резкого движения: это удобно, ведь нет потребности отвлекаться на мелочи. Черные штаны с белым поясом - должно быть, единственно яркой чертой у посеревшего даже цветом лица человека - да массивные, тяжелые ботинки, звучно бухающие с каждым шагом по бетону, с пущенной поверх штанов шнуровкой. Она привыкла видеть мужа таким - уставший, он возвращался с задания, снимал бандану с нижней части лица, да повязывал на голову, а после сидел, развалившись, в кресле, не замечая, что жена вычищает аккуратно засохшую кровь из-под ногтей. Рука в черной, под цвет всей остальной одежды, перчатке без пальцев, сжимает боевой нож за оплетенную рукоять и лезвие, матовое, черное лезвие, не блестит даже в ярких отблесках украшения Лабораторий. За спиной в перекрестьях у него, конечно, два пистолета, больших, черных, словно вырванных из фильма о научной фантастике: они и на пистолеты не похожи, больше на компактные гранатометы с вертикально вытянутым дулом.
- Лилит...
Вскинув голову, стоящий посреди бетонной площадки человек, смотрит на женщину напротив - чужую, холодную, злую женщину, сжимающую холеными пальчиками рукоятку почти такого же, как и у него, ножа. Габриэль помнит ее любимую костяную рукоятку с тонким золотым колечком. Его нож - произведение более грубого искусства, но практичней и удобней. С одной стороны он заточен под зазубрины пилы, что при возвратном движении выворачивает внутренности жертвы наружу, а, благодаря тяжести оружия, оно вполне пригодно для отсекания конечностей. Одним движением.
Убей меня! Убей меня убей меня, убей во мне слабость, убей во мне жалость, убей во мне совесть. Я выгляжу слишком довольным. Вертится в голове, словно мантра, словно заученная молитва, не смевшая достигнуть Бога - и он не верит в эти глупые высшие силы, никогда не уповает на них, иначе давно бы сдался, давно бы сбежал. Утопическая картина предстала бы глазам случайного зрителя, но, в холодных лабораториях Подземелья не было случайных посетителей, здесь вообще не допускали случайностей, не делали ничего наобум. И, по-звериному принюхиваясь к сильному, чертовски мощному энергополю нечеловеческой силы и невероятной регенерации, он только убеждался в этом - способности Литит тоже не были случайностью. У нее задание. В тонкой, черной папке с красной маркировкой, в которой, на белом листе, написано всего несколько коротких, точных фраз - «уничтожить», «Габриэль», «как благополучное завершение проекта». Только такая беда, что ему тоже хочется жить, жрать этот мир полной пастью, идти по рельсам навстречу медленно тормозящему поезду, и жить, жить, черт возьми, а не подохнуть от рук любимой женщины в разрушенном подземелье. Нужно добраться до чипа. Выломать и уничтожить. Только у него нет чипа, а у нее есть. А еще у нее есть чудовищная регенерация, а у него нет.
- Лилит! - голос срывается на хриплый рык, заставляя отшатнуться, закрыть уши руками, чтобы не заразиться, не свихнуться от наполнившего простые звуки безумия, заплясавшего тонким лучиком света на зазубринах боевого ножа в вытянутой руке. В болотно-зеленых глазах - пустота и бешенство. Пустота, потому что кроме желания убить в них ничего не осталось. Бешенство...наверное, потому же. Шатаясь, словно больной, в бреду, чудовище делает два шага в сторону женщины, своей женщины, напряженной, знающей, чего можно ожидать от своего мужа, чудовище дышит, со свистом, тяжко, но каждое движение - уверенней предыдущего, каждый шаг легче и пружинистее, и ладонь уверенно обхватывает рукоять ножа, правильно, так, чтобы нельзя было его выбить. Одним движением быстрый прыжок вперед, вверх, и сильный удар сверху вниз, от которого нельзя отбиться, который нельзя контратаковать, от которого - только отшатнуться, шарахнуться испуганной тварью. Милолика давно не была человеком или демоном. Такая же тварь, как и все, все в этом проклятом месте Богом забытого городка. Нанося удар, нацеленный женщине в голову, Габи намерено оставил незащищенными свою грудь и шею, будучи уверенным в действиях неожиданной противницы. Нет, не так, не так, не противницы вовсе - убийцы, от которой нужно спастись любым известным методом - по сути, это и было его задание, спасти свою дрянную шкуру, уничтожить вышедший из под контроля проект с этими глупыми, гребаными чипами.

С чего начать - со своих личных чувств, с этого, с чувств, к тому существу, что было рядом, здесь - внутри, начать с каждой выписанной строки, вытканной, вытянутой проводками из оболочки вен. И все вокруг настолько настояще, настолько живо, чтобы чувствовать себя на самых нижних уровнях, пусть и в центре потоков неона, пусть и меж перекрытий высокого потолка - все равно знать и с каждый замерзшей россыпью кубиков, все дальше и дальше. И это чудовище, безумное, горящее практически до того, чтобы перейти в режим только тления после яркого, но короткого замыкания. И в голове уже тесно от мыслей, они разбегаются, торчат в разные стороны, словно нитки из заигранного котенком клубка, а ребра сдавливает обруч, не давая вдохнуть, заставляя проникать воздух в легкие судорожными, болезненными рывками. Джи вдруг кажется, что это Ангелика. Черные полоски одежды, волосы, отсвечивающие золотом, локонами по плечам, и на них пляшут, резвятся отблески зеленоватых молний. И он вспоминает ее медицинский запах, ее холодные руки, ее свинцовые всезнающие глаза, скованные тонкой наледью безумия, ее высокий голос, звенящий, коварный, ненавистный голос, впившийся в его мозг, в его позвоночник, ставший его собственным безумием на долгие, долгие, долгие часы, дни, годы. Джи поначалу кажется, что это Ангелика. Но перед ним совсем другой человек, другая женщина, орудие убийства с выверенными движениями, мелкой калибровкой мыслей и разума, но не человек, а тварь, каких поискать, и нет в ее взгляде прощения, нет доброты или печали, ничего нет, кроме острых граней вечного льда, о которые не просто порезаться - убиться - не составит особого труда.
- Заткнись и сдохни! - безумно, лихорадочно, нервно.
У него действительно мало времени до того, как станет совсем невыносимо, и нельзя будет сделать и шага. Язвы под кожей набухают и лопаются, истекая жгучим соком, разъедая мышцы и мускулы, но стоит только мотнуть головой, резко, сильно, чтобы прогнать предчувствие и, приземлившись на одно колено, выхватить из-за спины пистолет.
Пуля беззвучно входит в плоть. Сначала не ощущаешь ничего, кроме тупого удара, как дубиной. Потом появляется холодное чувство ожога; у тебя холодеют губы, ноги перестают слушаться, а животный испуг почуявшего кровь зверя передается и тебе - убить человека легче, чем причинить ему боль. С каждым нажатием на курок, с каждым вдавливанием его до упора, можно видеть, как толчками жизнь покидает тело, как душа из последних сил цепляется за свою изуродованную плоть и в остывающих глазах замирает удивление, обида, словно бы просьба о прекращении страдания. И тогда, тогда ты убиваешь, просто для того, чтобы больше не делать ему больно. Дуло пистолета дымится, испуская в мутный, затхлый воздух тонкую струйку сизоватого дыма; ствол мгновенно нагрелся, но кроме этого ничего, Габриэль не чувствовал даже отдачи, всегда бьющей в локоть, выше, к предплечью. Всегда, но только не в этот раз, когда от движения дрожащего на курке пальца до вдавленной в рукоять спусковой пружины протягивается липкая, вязкая вечность. Четырнадцать раз стучит в виске. Четырнадцать кусочков свинца льются каплями из несущего только смерть и разрушение оружия. Четырнадцать разрывных пуль разрывают грудь чужой, но такой родной вместе с тем, женщины, отбрасывая назад, на холодный, бетонный пол, заливая его обрывками одежды, кожи, мяса. Ошметками разлетелись легкие, склизкими комками легли в белой пыли и из них, тонкими щепочками сломанных веток, торчат вверх осколки реберных костей, сметенных хаотичным попаданием; там практически не осталось спины, не осталось ничего человеческого, только груда мяса и внутренних органов, конвульсивно дергающихся, пока чип снова заработает на полную мощность, пока восстановит жуткие повреждения и у него нет времени, совсем больше нет времени. На мгновение зажмурившись, Джи вновь выдавливает курок и шесть оставшихся пуль находят свою жертву. С такого расстояния невозможно промахнуться. Невозможно. И каждый заряд, жаждущий крови, вкусной, сладкой, не человеческой крови, вгрызается, разрываясь осколками, в тело, поражает ноги, разрывает суставы и кости; чтобы невозможно было встать, невозможно было подняться или убежать. У него совсем не осталось времени и, отбросив пистолет, бесполезный теперь уже механизм, в сторону, оборотень подскакивает на ноги, подходит к отброшенному назад, напоминающему суповой набор, телу, где не разобрать уже ни костей, ни органов, только подергивающаяся пленка с проступающими венами. Чертова регенерация. Ее нельзя так просто убить. Ее нельзя так просто оставить. И, опускаясь перед телом на колени, Габриэль суматошно ищет охотничий нож, который тоже обронил в спешке, потерял где-то. Но у него нет времени, чтобы искать - оборачиваясь на женщину, он видит, как быстро восстанавливает себя организм, начинают работу руки и, пусть нижняя часть тела поражена еще язвящими укусами пуль, верхняя почти способна к работе.

Она соперничала с ним, побеждала на тренировках, улыбалась нагло и нахально, и во взгляде читалось извечное «ну давай, ну попробуй!» Она никогда не позволяла жалеть себя. Они выживали, как умели. Она не выжила.
Его имя звучит хрипло, глухо, но с присвистом, словно воздух выходит из легких через отверстия, тонкие, но определенно лишние отверстия. Осколок ножа, отбитый пулей у самой рукояти, развалился два раза, отрикошетил, заставив попятиться и, ощутив кровь на лице, замереть. Шаря рукой по усыпанному битым стеклом бетону, Габриэль чувствовал, как разгорается боль на щеке, как течет по губам теплая кровь - он знает, что не горькая, а кислая на вкус, понимает, что пытается рывками вернуться в действительность, окружающею его бетонными стенами, неровным потолком и мечущимся светом лампы. Порезанная рука наталкивается на обтянутую кожей рукоять, судорожно стискивает, и мутант снова ползет к распростертому телу, на коленях, задыхаясь. У него не способа регенерировать, он не может находиться так долго с радиацией, и поэтому страдает, усилием воли держась на плаву, чтобы не погрузиться в мутное болото, освещенное бледным сиянием воткнутых в землю урановых стержней. Но неподвижное тело дергается, словно в конвульсиях, подтягивается на руках, чтобы ударить и Габриэль инстинктивно шарахается назад, вскидывая в руке плоскую коробочку круглой формы, касается ею шеи чужой женщины. Тупой обломок меча оставил длинный порез вдоль виска, но то, что все его старания могли накрыться в этот момент, он понимает только потом, на свежем воздухе, где нет радиации, где нет смерти и боли, где нет ее пронзительных, синих глаз так близко, мягких губ, искривленных в гримасе ненависти, нет ее медицинского запаха. Разряд щелкает в напряженном воздухе, отдается колокольным звоном в голове - небольшой генератор, который на определенной частоте вырубает чип. Теперь есть минута тридцать восемь секунд. Минута тридцать восемь...
- Не прощай меня, Лили, никогда не прощай меня...это легче, чем простить самого себя, это проще, чем не уметь простить себя самому, - бессвязный бред; хриплым шепотом, смоченным кровью, тяжелыми, крупными каплями падающей с губы на пыльный бетон; задыхаясь от перетаскивания и переворачивания отяжелевшего женского тела, напоминающего развороченный храм снежной белизны, и в лужицах крови плавают лоскуты кожи, черной ткани, густеющая жижа мажет, словно дегтем, белоснежные волосы, но ему все равно, ему нужно успеть: перевернуть тело на живот, отбросить ее роскошные волосы - гордость - в сторону, вспороть ножом тонкую кожу шеи. Скоро она очнется от шока и раздерет его в кровавое месиво, потому что она сильная, действительно сильная, а накопив радиацию в своих чипах, станет еще сильнее. Она всегда говорила, что Габи опаздывает, всегда-всегда опаздывает. Секунды бьются в голове с каждым мерцанием упавшего на бетон стержня - словно сердце невиданного существа, он пульсирует в своей тонкой оболочке, перетянутый проводами, словно жилами, вырванный с мясом из тела химического комплекса. Он вскрывает ее кожу своим ножом, полосует мясо на шее, сдирает дрожащими пальцами, словно освежевывая, но не испытывая азарта охоты - нужно успеть вырезать чип из затылочной части, выломать и уничтожить. Но в этом теле слишком много железа, слишком много, чтобы было под силу ему. Больному, сумасшедшему, пусть даже это Габриэль.
- Слышишь, Лили? Никогда не прощай меня...ты мертва, мертва, слышишь? - выдирая заживо чип, он бросает чудовищное, ощетинившееся тонкими проводками, торчащими в разные стороны, творение рук ученых, бьет сверху ножом, едва не сломав лезвие. Так, чтобы все микросхемы, тонкие, зеленые пластинки, разлетелись пылью, не оставили ни единой возможности восстановлению. Габи начинает переворачивать тело жены обратно, скользя руками по вымазанным в крови плечам, с трудом роняет на спину и замирает, когда понимает, что времени нет, всего одно ребро выворочено из тела, лежит рядом фрагментом сломанной машины, что тонкие хрупкие пальцы дрожат, пристукивая по бетону, дрожат ресницы, вот-вот поднимутся веки, и тогда не будет шансов ни убить восстановившийся организм, ни вырубить снова. И генератор теперь тоже бесполезен - эта железка в ее теле учится, адаптируется. Всегда она оказывалась немного проницательнее, чем он. Чуть-чуть.
Из развороченной грудины нужно достать еще ребра, расчистить пространство, чтобы дотянуться ножом до позвоночника, разворотив, вывалив внутренности, потому что со спины нельзя, хотя было бы проще. Но нужно раздробить остатки человеческого позвоночника, на котором паразитирует долбанная система чипов металлическом саркофаге. Габи рычит, с размаху вгоняя нож в нарастающие друг поверх друга ткани, прорывая их острым, зазубренным оружием, крутит из стороны в сторону и выдергивает - на изуродованном теле блестят шестеренки и проводки, тускло мерцают в свете, льющемся с потолка, фрагменты прекращающей свою работу программы. Он сидит на коленях, бессмысленно сжимая в руках нож, на острие которого прочно засела какая-то спайка, что держала плоские стенки чипа, дышит, с трудом заставляя свой организм функционировать. Кровь заливает глаз, но сейчас это не мешает ему смотреть вперед, прищурившись. Габриэлю не страшно смотреть на спокойное лицо Милолики, со спины и внизу мясо и кровь присыхают кровавой гущей к бетону. Но он сидит, все равно цепляется за нож, и продолжает что-то говорить, думать, нашептывать, и голос звучит в одной тональности, тихо-тихо, слабо-слабо, потому что он всегда опаздывает, но сейчас - кажется успел. Успел?
- Это не страшно, умирать, ты мне сама говорила... - они вдруг понимает, что вокруг нее не осталось энергополя регенерации, что он действительно убил и два чипа, чьи останки блестят в крови и внутренностях, похожих на сизую, вязкую слизь, только подтверждают это, добавляют уверенности, - ...ты говорила, что умирать не больно, умирать не страшно, да, Лили? Как это - умирать?.. Потом расскажешь мне...
Шатаясь, он поднимается с залитого бетоном пола, сжимает нож обеими руками и смотрит, почти любя, почти нежно, в замершее восковой маской лицо с заострившимися чертами, тонкими, посиневшими губами, смотрит на чипы рядом с ней - две штуки, ведь именно столько вживляли в ее прекрасное тело ученые. Вживляли при нем. Бомба замедленного действия с запущенным отсчетом времени до взрыва - доводилось ли видеть вам ее воочию, держать в руках, не иметь возможности оттолкнуть от себя или выбросить? И только слышать, холодея душой, отголоски мерного тика часов, и зная, что шансов спастись уже нет, и только безысходность, когда нужно сидеть и ждать, пока мир взорвется. Потому что кроме того, чтобы сидеть и ждать, не остается больше ничего. Будто в бреду или пьяный, Габриэль идет, спотыкаясь, задевает воткнутые в сухую, безжизненную землю штыри и сердечники, ведет рукой по стене, словно держась за путеводную нить, чтобы не упасть, не сорваться вдруг из реальности пространства - ведь у него не будет возможности встать обратно, как нет возможности выжить у привязанного к бомбе. Ведь радиация убивает так же верно, но медленно, куда как более медленно - она выжигает, разъедает, пожирает. А после стольких лет воспринимается, как живое существо со своим характером и своими пристрастиями. Вспыхнула сигарета, отмеряя жизнь, обозначая себя слабым огоньком, слишком слабым, чтобы разогнать окружающую темноту. Только колыхнулась та, не отступая. Где-то за грудиной располагалась тяжелая, угловатая пустота. Время от времени она подавала признаки жизни – сдвигалась, что-то дробила и резала там, внутри. Он не сразу понял. Сделал еще несколько шагов. Сел в сырой подворотне, между мусорных баков, чувствуя, как пустота уходит сквозь дыру – наружу, в воздух, где она не причинит вреда.
Стало ощутимо теплее.
В пустых, темных небесах перегоревший фонарь, словно в старом, перечеркнутом кадре со спутанной ленты фотоаппарата. Черно-белый стриптиз окровавленных душ, танцует вечным вальсом в небесах, где звенят друг о друга ножи, разрывают податливую плоть остроконечные пули, воют голодные псы, почувствовавшие сладящий запах ближайшей скотобойни. Резкий запах. Неприятный. Ему не интересно, что он сейчас делает - он знает, что смотрит в разгорающееся алым небо. В мозгах сплошной звон, он ничего не думает, поскольку мысли свернулись тугим кольцом и сдохли - изображая робота, он механически вертит головой по сторонам. Чей ты? Откуда взялся? Куда идешь? Организм медленно восстанавливается, возрождается из карминовых язв создание, возвращаясь в окружающий мир, начиная контактировать с запахами и звуками. Не смотря на яркое небо, погода серая и дождливая: период затяжных простуд и кислых депрессий. Тяжелое, измятое небо нависло над деревьями так, что почти цепляется за верхушки, лежит грузно и тяжко на крышах домов, и не удержится, вот-вот сорвется, упадет, похоронив под собой и жахлую желтую траву, и деревья, и серые дома мертвых домов, в которых обитают вполне себе живые люди.
- Почему если ты зверь, то человеческое лицо последнее, что отмирает, и мы со всей дуростью ищем, ищем под слоями падали в вас людей, а вы с.уки...
Этот человек кажется совершенно нормальным - высокий, статный, молодой мужчина, он привык, что женщины всегда положительно реагируют на его смазливую морду, широкие плечи, высокий рост и рыжие волосы, словно отлитые из тонких медных нитей - блестящие на солнце и жесткие, а потом, увлекшись, тонут в глубоких, болотистых глазах, которые стали такими совсем недавно. Прошло каких-то пять лет и это не срок для оборотня, но огромный промежуток времени для обыкновенного человека. Все пять лет к этому человеку приходила во мне женщина. Но человек никогда не хотел вспомнить не только ее имя, но и ее внешность. Это не страшно, это избавит нас от всего, это не страшно, это избавление, мы выйдем к свету, и больше не будет страшно, никогда, никогда не будет страшно, слышишь, Лилит? когда-то этот человек попросил рассказать самого близкого ему человека о смерти, но забыл. Увлекся новыми людьми и связями, помогал какое-то времени своей дочери - у этого странного, но вполне обычного человека была даже дочь. После событий в Подземельях Лабораторий он начал жить, как все окружающие люди. И какое-то время это даже помогало, пока прошлое не начало показывать свое обезображенное лицо, выбираясь из снов, хватаясь липкими, холодными руками со скрюченными пальцами, обжигающее смрадом дыхания. Но это было потом. Через долгие годы. Почти через тысячу восемьсот двадцать шесть дней.

В машине царила тишина. Не робкая, будто восьмиклассница в подворотне, а почти ощутимая - хоть веревку плети, да сразу с петлей. Водитель крутил баранку, отделенный звуконепроницаемым стеклом, колеса тихонько шелестели, пробуя на вкус асфальт. Машина поглощала расстояние почти бесшумно - и не скажешь, что летит по загородному шоссе со скоростью в ничтожную долю от световой.
Пассажир, казалось, дремал, откинувшись на заднем сидении. Черно-белые пряди рассыпались по плечам, лицо, словно вылепленное из воска, было неподвижно. К чему мертвому лишний раз нарушать равновесие, установившееся вокруг? Некромант наслаждался последними минутами тишины, блуждая в закоулках собственной (чужой?) памяти, где-то далеко, за тысячу лет отсюда, за миллиард лет до конца. Не света, нет. Просто - конца. Мобильный рядом тихонько светил экраном, не решаясь тревожить хоть малейшим образом покой хозяина. Дела подождут. Живые всегда могут подождать. Ну а мертвые - тем более.
Гладкий асфальт сменился гравием, машина, будто извиняясь за причиненное беспокойство, прошуршала резво до входа и остановилась. С минуту некромант еще сидел, решая что-то про себя, исчисляя и взвешивая...
Зря ты тогда не послушал его, Валтасар.
Клуб был в меру пафосен, в меру элегантен и не в меру чопорен - типичный англичанин, что с них взять. Охрана у входа даже глазом не повела - дрессированные ребята, иных тут не держат. С некоторых пор для бывшего эльфа практически не было закрытых дверей. Порой это даже раздражало - льющаяся из поганых глоток патока, она больше походила на дерьмо с ягодным привкусом. Неужели кроме пернатого ублюдка в этом городе не осталось достойных врагов? Впрочем, один мог появиться - прямо сегодня, прямо здесь. Не сказать, чтобы маг этого желал - кто захочет ссориться с главным копом этой дыры? И все же перспектива нажить неприятностей на свою остывшую задницу, чем разнообразить хоть как-то серость существования, приятно щекотала внутри.
И что же ты хочешь, легавый?
Курительная комната здесь, разумеется, была. Если только язык повернется у кого-то назвать этот укромный уголок плебейской "курилкой". Ценные породы дерева, претензии на искусство развешены по стенам, сливаясь с обстановкой - все это, на удивление, даже не вызывало раздражения. Массивная мебель, тяжелые шторы - ни дать ни взять, прибежище усталых джентльменов и благородных донов, решивших скоротать вечер за приятной беседой, сигарой и стаканом хорошего виски.
Прислуга появилась неслышно - парень молча принял пальто и так же молча удалился, не издав ни звука. Благородный дон уже был на месте - девяносто килограмм костей и мяса, ничего лишнего. Такой мог бы разорвать некроманта легким движением руки, превращая одно лича в двух, поменьше. Но рвать не спешил, напротив - сам пригласил на нейтральную территорию.
Кий нашелся в углу - на дубовой подставке, украшенной резьбой. Шары из слоновой кости уже заняли свои места, выстроившись, будто на параде. Чуть тронутая желтизной бледность - будто лысина чахоточного лорда, не вылезающего из родового замка-склепа.
Приятная тяжесть в руке - в самый раз. Мел едва касается кончика - скорее проформы ради. Удар, хлесткий будто выстрел - и шары разлетаются по столу, как галактики после большого взрыва.
- Присоединяйтесь, полисмен

P.S. Черный костюм-пара, черная шелковая сорочка, лаковые туфли. Кашемировое пальто. Тяжелая трость с серебряным набалдашником в виде змеиной головы.