Ночь наползала лениво, как будто каждый шаг давался ей с трудом, и небо на западе постепенно меняло цвет с огненно-лилового на темно-фиолетовый, провожая тяжело опускающееся за горизонт солнце. Холод подло забирался под одежду и щекотал кожу, заставляя редких случайных прохожих ежиться, посильнее запахиваясь в плащи с высокими воротниками, и спешить домой, в уют и тепло электрического солнышка на потолке. И только один человек сидел на детской площадке, сжимая в руке горстку пепла, и чего-то ждал, выдыхая в небо, где уже начали зажигаться первые еще по-зимнему яркие звезды, такие нетипичные для большого города, но сегодня была не совсем обычная ночь – им простительно. Когда кто-то заговорил, фигура, окутанная темнотой, даже не вздрогнула, только скосила темно-зеленые, слегка фосфоресцирующие глаза на незнакомку, а потом чуть заметно усмехнулась, что-то для себя решив. Начало весны со снежными хлопьями, тяжелый закат и девочка со слишком бледной кожей. Интересно, у нее холодные руки?
- Боюсь, мне нечего тебе сказать, малышка, - цепи, которые давно бы стоило заменить или хотя бы смазать, предательски заскрипели, когда порождение мира за Гранью, оттолкнувшись от земли ногами, соскочило на песок в нескольких метрах от качели. – Я здесь случайно, а все, что осталось от твоего информатора… - помедлила, а потом разжала кулак, позволяя порыву морозного ветра жадно слизать с вытянутой ладони горсть праха, - уже разнесло ветром. Понимаешь, - не извинялась, нет, но отчего-то девочку с необычно бледной кожей и грустными глазами стало жалко, - я не очень-то любила этого человека. И не знала, что он кого-то ждет, - подошла к сидящей на качели малышке и присела на корточки, чтобы видеть ее лицо, улыбнулась, обнажая нечеловечески острые и чуть более длинные клыки, признаваясь в том, что она не совсем обычный житель Города. – Я понятия не имею, кого ты ищешь и зачем он тебе нужен. И не хочу узнавать, - пожала плечами, признаваясь в том, что не особо-то надо ей лезть в чужие проблемы, но страшное слово «хочется» и еще более страшное чувство ненужной, невежливой жалости не давали подняться и, махнув рукой на прощание, уйти в темноту, растворившись в переулках города навсегда – для этого создания. – Давай поиграем? – протянула руку и, желая убедиться в своих домыслах, коснулась кончиками пальцев щечки девочки, довольно усмехнулась – холодная, красиво. – Ты мне расскажешь, что за человек такой тебя бросил, а я найду его и набью ему рожу, - хохотнула. – Не дело таких очаровательных малышек бросать, - пауза. – А еще… можно поискать вдвоем. Ты когда-нибудь летала? По-настоящему, на крыльях? – еще несколько секунд ничего не происходило, а потом в солнечном сплетении отдался жаром заполученный когда-то артефакт, жадно забирая часть силы темной твари, и, насытившись ценой, позволил разорваться тонкой весенней куртке, выпуская наружу два черных, как и сама ночь, огромных крыла. Они зашелестели, наконец-то обретая долгожданную свободу и распрямляясь, чтобы похвастаться собой перед новым благодарным зрителем, а потом опали, плащом прикрывая плечи и спину, обтянутые льняной простой футболкой с двумя длинными вертикальными прорезями на лопатках. – С высоты видно больше. Огни, город и полная свобода. Идем? – возможно, даже и не спрашивала, поднимаясь и протягивая странной девочке узкую и такую же холодную, как и у малышки, ладонь.

Пересмешник? Птичка, смеющаяся над всем миром и подражающая его голосам – свободная, со своеобразным, порой даже черным юмором, и ведь многие ее не любят. Ловят, запирают в клетки, не понимая, что крыльям нужна свобода, только вот этого пересмешника поймать трудно. Да, пожалуй, прозвище вполне подходит, и даже имен называть не надо – как красиво все обернулось! Ее еще никогда так не называли, и оказалось весьма приятно стать для кого-то чем-то большим, чем ужас, приходящий на пару со смертью, а ведь она уже так от этого устала… темной твари тоже иногда хочется сыграть и притвориться доброй. А малышка ее не боится – касается кожи, как холодный ветерок, заставляет довольно жмуриться и улыбаться непонятно чему. Странная девочка, особенная, как и сегодняшняя ночь со слишком яркими зимними звездами над весенним, пусть и заснеженным городом.
- Ты поймешь, - улыбнулась. – Взгляни на мир, больший того, в котором ты была, выберись из скорлупы, и ты увидишь, - хитро подмигнула и подхватила новую знакомую на руки, позволив ей устроиться так, чтобы обеим было удобно. Она оказалась легкой – пушинка для выходца из-за Грани, необычайно хрупкая, действительно ребенок, даже несмотря на совершенно не детские чувства и эмоции, прячущиеся в интонациях, жестах, глазах. И это тоже красиво, органично, и перевертышу нравится. – Не время думать о плохом, небо этого не любит. Наслаждайся, - последнее слово было произнесено шепотом и сопровождалось хитрым прищуром.

Взлетать всегда было тяжело – земля не хотела отпускать, и тварь как будто вязла в ней, как в болоте, но каждый раз совершала над собой усилие и отталкивалась, как будто в последний раз, как если бы от этого зависела вся ее жизнь, а потом взмахивала крыльями, поднимая тучи пыли. Сейчас двоих существ провожал маленький вихрь из не успевшего истаять снега, а на удивление теплый воздушный поток уже подхватывал легкие тела и уносил их прочь от мирских забот, от рек крови на уложенной больше века назад брусчатке, от истрепавшихся, волочащихся порывами ветра по земле утренних газет, от чьих-то слез, от громкого смеха в уютной комнате, освещенной газовой, старинной и от этого еще более уютной лампой. Прочь, туда, где этих двоих не достанет уродливая рука жадного до новых жителей Города, поглощающего пришедших в него, не выпускающего, заволакивающего, как в паутину, тянущего жизненную силу и питающегося чужими страстями. На высоте было холодно, но совершенно не страшно: где-то далеко-далеко раскинулся курортный городок, напоминающий опустевший, но все еще пытающийся притворяться живым муравейник с миллионами огней, и чем выше поднимался рыжеволосый метаморф, тем больше сливались они в одну большую кляксу на темной поверхности межи между морем и горами. А потом все оборвалось…

- Ты ведь тоже ее любишь? Нет, не так, - усмехнулась сама себе, покачала головой, как будто укоризненно, и толкнула старую, ссохшуюся и предсмертно скрипящую дверь, шагнув во мрак чьего-то дома. – Она тебе необходима. Я права, малышка? – тварь видит в темноте, но все равно болезненно щурится, вдыхая, действительно, запах чужой крови, уже выпущенной из вены, успевшей загустеть и свернуться в бессмысленной надежде спасти своего обладателя, но… они опоздали. – Вот так. А мне все еще кажется, что сейчас за мой придут с крестами и кадкой святой воды. Фу, какая гадость! – засмеялась, передразнивая одного мультяшного героя и продолжая шагать по скрипучим половицам, осторожно, неизвестно кого опасаясь. Когда-то давно ее собственные руки были в чужой крови, и она точно так же кралась по чужому дому, но тогда еще с другой целью: убить. Раньше, когда на нее охотились и норовили влить в насильно открытый рот пару литров освященной воды, перевертыш не был пересмешником, он еще даже не научился жить, как несмышленый, слепой детеныш, тыкался носом во все, что хотя бы казалось опасным. Смешно, право же! – Его действительно нет, этого твоего Фреда. Знаешь, мне иногда кажется, что такие, как он, не страдают эстетикой, - пнула носком кроссовка остывающий труп жертвы – перестарался. Такое бывает, когда очень долго сдерживаешься и уже даже начинаешь забывать собственные навыки, даже тело, верное и памятливое, тоже начинает забывать. – Но мы нашли первую подсказку, - обмакнула палец в натекшую из разорванной шеи лужу крови, написала ею на половице рядом «warm» и сунула импровизированную кисточку в рот. – Сколько у нас еще в запасе? Час? Два? – обернулась к окну, но небо все еще было темным, даже и не думая светлеть – ночь в своем праве, они пока еще свободны. – А ты хочешь есть, малышка? – обернулась, чтобы смерить девочку, совсем еще маленькую, заинтересованным взглядом и доброжелательно ей улыбнуться. – У меня есть друг, милый техник, по воле Судьбы попавший в сети ночного мира, - неизвестно зачем поведала, просто так, чтобы «поддержать разговор». – А как ты меня видишь? – без перехода, как будто показывая, как быстро мысли в рыжей голове сменяют друг друга, вихрем проходясь по сознанию и оставляя всего лишь неясный след, так и вертящийся на языке в немой мольбе «озвучь, озвучь!». – Пошли, - поднялась и взяла девочку за руку, выводя ее из хлипкого полуразвалившегося домика.

Получается ли? Обманывать – нее ее стезя, совершенно, и никогда не была. Ее создавали воином, разрушителем, а вышел шут, актер сгоревшего театра, который слишком плотно сживается со всеми своими ролями. Каждая новая маска – новая жизнь, новые эмоции, совершенно другая игра, медленно вплетающаяся в многовековое существование перевертыша, ребенка Тьмы. Не зря ведь именно она, в конце концов, приютила заблудшую тварь, давая ей… возможность меняться так, чтобы никто не заметил мелькающего в темноте настоящего лица в тот момент, когда приходит время освобождаться от прошлой жизни и примеривать следующую. Поэтому на вопрос малышки она только пожимает плечами, усмехаясь куда-то вдаль, непонятно, то ли небу, то ли своим мыслям – не время пока кому-то знать все ее секреты, она раскроет их, как колоду спрятанных в рукаве крапленых карт, только избранному, единственному… если сможет когда-нибудь отыскать его в этом большом и слишком быстром мире. Все здесь течет как-то неуловимо, и время утекает вдаль, унося с собой тех, кому бы можно было сказать хоть что-нибудь, поведать страшную тайну своего, возможно, танца масок.
А Город снизу был ничуть не хуже, чем сверху, только пронзительного ветра, треплющего кожистые крылья, не оказалось – этот незаменимый все понимающий друг остался где-то в непостижимых высотах, вороша и подгоняя тучи, проливающиеся на землю замерзающим дождем, чудными узорами. Метаморф игриво усмехнулся и протянул вперед ладонь, слишком холодную даже по сравнению с мертвой, поймав на нее узорчатую снежинку и показав ее своей спутнице – такая красота должна быть оценена хоть кем-то, это причудливое кружево какого-нибудь сумасшедшего бога грома и вихрей. А потом снежинка оплыла и скатилась невыплаканной слезинкой неба по потеплевшим пальцам, согретым дыханием ребенка демонов.
- Там? – поход, длинный, затянувшийся на многие-многие века бесконечной снежной ночи, окончился так же неожиданно, как и начался, заставив рыжее создание остро пожалеть об этом и послать ему еле заметное в темноте глаз сожаление – и он прошел, канул в Вечность, оставив только блеклый след в странной памяти темного существа. – Боишься? – послушно замерла, глядя на единственное пятно света в идеальном темном пейзаже ночного Города, и в какой-то момент возникло невыносимое желание потушить маленькое электрическое солнышко где-нибудь на пустующей кухне недавно лишившейся хозяина квартиры. Поэтому метаморф оборачивается к девочке, приседает на корточки, как в самом начале их знакомства, и хитро улыбается, не через силу, по-настоящему, вновь меняя что-то в себе и изменяя мир вокруг, под себя, под свои желания. – Не стоит, малышка. То, что уже произошло, изменить никому не давно, а страх – всего лишь досадная помеха, закрывающая глаза и толкающая нас в пропасть полностью ослепленными, - протянула ладонь и снова погладила щеку девочки кончиками пальцев, то ли согревая, то ли удивляясь неправильному холоду чужой кожи. – Идем, там наверняка будет интересно!
Она всегда жила интересом, постоянно толкающим ее на невероятные, неоправданные поступки, бросающего ее из стороны в сторону, как щепку в бурном потоке горной реки, но темная тварь никогда не возражала, сгорая от нетерпения каждый раз, стоило только ступить в эту бурную реку, позволяя ей увлечь себя как можно дальше, туда, где обязательно будет нечто новое, еще более необычное. И, поднимаясь по лестнице – долой лифты, это ведь так скучно! – улыбалась, предвкушая новые картины чужой крови. Метаморф уже успел понять, что изголодавшийся, безумный вампир сорвался с цепи, рисуя свой след самой яркой и самой недолговечной из всех красок. Красиво? Да, невероятно, но слишком банально и логично, как будто только этого штриха – мазка чужой окровавленной ладони на стене перед закрытой наглухо дверью – не хватало, последнего кусочка мозаики, чтобы сотворить совершенство. Поэтому ладонь ложится на запертый замок и решительно нарушает рукотворную идиллию языками непокорного темно-серого пламени, жадно лижущего металл и выжигающего дермантин старой двери, чтобы она осела маленькими горстками пепла к ногам хозяйки силы.
- Проходи, малышка! – и усмехается, щелкая выключателем возле самого входа – туша то самое беззащитное электрическое солнышко, нахально посмевшее резать глаза ребенку Тьмы.

Она многажды смотрела на чужую смерть, и каждый раз ей было все равно – люди, умиравшие у нее на глазах или давно мертвые из-за кого-то, никогда не вызывали в душе темной твари ничего. Ни сожаления, ни трепета, ни злости, только холодное убийственное равнодушие, отталкивающее многих, выставляющее бездушной и морально изуродованной калекой, но ей даже нравилось – никто не связывался с ней, не требовал сожаления, не кричал, не увидев слез на застывшем маской лице. Люди предпочитали сторониться того, кто стоит посреди убитой мором деревушки и смотрит на трупы с холодной расчетливостью в глазах: «их надо сжечь, пока зараза не поползла дальше, все равно у них уже не осталось родных, которым можно отдать тело». Ее боялись даже те, кто когда-то на нее охотился, потому что очень часто ее собственные убийства казались всего лишь обыденностью, как вдох или движение рукой. Ее проклинали, не понимали, отрицали, изгоняли. Пытались сжечь во имя Господа, чтобы очистить ее оскверненное тело в искупительном огне, но никогда ничего не выходило – ребенок Тьмы, ее верный последователь, всегда сбегал, не оставляя после себя ни следа на выжженной от черного пламени земле, только пустоту и тишину Смерти у себя за спиной. И до сих пор она продолжает встречать свою госпожу молча, без тени улыбки или грусти на лице, отстраненно наблюдая за тем, как та собирает кровавую жатву, после которой остаются обезображенные тела и потеки крови на стенах. Иногда это зрелище действительно красиво – она и сама любила так рисовать, когда еще была маленькой и считала себя всесильной, когда только получила власть и самое первое оружие, способное убить, но то время давно прошло, азарт охоты спал, болезненная улыбка померкла, уступая место холоду темно-зеленых глаз. И сейчас она стоит у входа в комнату, ставшую сценой сорвавшегося с цепи убийцы, прислонившись плечом к дверному косяку, относительно чистому, и наблюдает, как девочка, ее спутница, бессильно рычит, понимая, что потеряла нечто важное навсегда. Темной твари нет дела до чужих дел, она уже давно выступает наблюдателем, изредка по-ребячески встревая в совершенно чуждые ей события – вспоминая минувшие дни и то обещание, которое она когда-то дала своему умершему подопечному, смешному светлому магу, осмелившемуся ради нее на смерть.

- Я много чего знаю, малышка, - морозный воздух пробирался под одежду и облизывал кожу, воруя у нее с таким трудом накопленное тепло. Врут они все, когда говорят, что метаморфы не мерзнут – еще как! Стоит только не захотеть менять температуру собственно тела, как становится до дрожи холодно или мучительно жарко, а если пренебрегать этим постоянно, можно чуточку, буквально на полшага, приблизиться к человеку. Странно, но такое положение вещей приносило не закономерный страх, а всего лишь чуть заметную усмешку и несмело ворочающийся на грани сознания интерес – а каково это, стать совершенно, абсолютно беспомощным? – Расскажешь, за что будем мстить? – усмехнулась, задорно сверкнув глазами, мол, я согласна на эту авантюру, только поведай мне, с чего все началось. Всегда забавно распутывать клубок чужих метаний, а в самом начале обнаруживать какую-нибудь до смешного мелкую и банальную причину, которая породила громадное количество странных, необдуманных, но радикальных и необратимых поступков. – Да, я знаю, что это такое, - мечтательно улыбнулась, прикрыв глаза и вспоминая то время почти что абсолютной свободы в самом начале расцвета Штатов, когда можно было гонять по автострадам и петь песни под гитару у костра с такими смешными беззаботными людьми, которые любили все яркое и не уставали повторять, что мир во всем мире когда-нибудь станет возможен. Удивительное время, почти такое же замечательное, как годы, проведенные на покрытых колдобинами трактах средневековой Европы, когда еще не надо было прятаться и убегать, а уставшего путника привечали в любом доме на окраине первой попавшейся деревушки. – Но «жить» длится не так долго, как мы бы того хотели. Мы ведь стареем, привыкаем, перестаем ощущать, что этот мир все еще остается удивительным. И забываем, что когда-то знали, что такое «по-настоящему жить».

Звуки выстрелов, это тоже в каком-то смысле - музыка.
Весна 2015 года
Холодно, срывается мелкий снег.
*внешний вид*
На душе умиротворение, желание познать мир заново. Хочется стать звуком, мыслью. Вспыхнуть звездами и не погаснуть никогда.
Управляет телом Матильда - девушка-подросток, считающая себя ребенком, потерявшим родителей во время Катастрофы. На вид ей не более шестнадцати лет. Играет на скрипке. Знает, что в ее теле живет голос - Мирослава. Даже не представляет, что является вампиром.
***
Тонкие замерзшие пальчики продолжали мучить скрипку - инструмент держался уже долгое время на честном слове. Струны могли в любой момент лопнуть, а запасных не было. Того, что подавали прохожие едва хватало на жизнь. Мата не знала, точнее, не помнила, куда действительно тратила все, что имела. Мирослава, которая практически все время управляла ее телом, успокаивала, убеждала, что только из-за игры на этом жалком подобии инструмента, они еще до сих пор живы. Именно так воспринимала себя Матильда - я и она. При чем, имея возможность жить меньше времени, считала себя и свою жизнь - изначальной, первой. Считала, что Мира возникла в момент Катастрофы, когда их жизни угрожала опасность, с которой могла совладать лишь сильная, циничная и целеустремленная. Та, что будет знать, как поступить в сложной ситуации, которая сможет не только убежать, спрятаться, но и ответить обидчикам. Мирослава - ее сила, ее щит, ее меч. И потеря большей части воспоминаний - это плата, которую приходилось отдавать более сильной личности за возможность жить.
В этот вечер люди были особенно встревожены и заняты своими проблемами - не слушали, подавали плохо. Несмотря на плохой инструмент, звук получался лучше, чем мог быть. Малышка училась игре с детства. Так подсказывало сознание. Воспоминания, блуждающие в ее голове, были нечеткие, отрывистые, но даже их вполне хватало на то, чтоб Матильда придумала себе легенду жизни и верила в нее.
В толпе показалась знакомая фигура - смычок от неожиданности коснулся струн очень неудачно - струна натужно всхлипнула и порвалась, чуть не наградив подростка шрамом. Обошлось. Девушка убрала с плеча безнадежно испорченную скрипку и попыталась найти взглядом тот силуэт. Не удалось. Кто именно это был - девушка не поняла, но внутри все на миг сжалось. "Обозналась..." С еле ощутимой горечью подумала и посмотрела на свою скрипку - одна из струн безжизненной ниткой свисала вниз. "Черт!" - На лице отразилась боль. Пусть каким плохим не был ее инструмент, он обеспечивал ей жизнь. Существование. А что же делать теперь? Где найти деньги?!
Мата была практически в отчаянии. Помогло одно маленькое обстоятельство - уже несколько недель она искала магазин, где смогла бы купить струны по самой низкой цене и, к счастью, нашла один магазинчик. Там все продавалась немного дешевле, чем в аналогичных ему. Еще одной удачей оказалось то, что до магазина было не далеко, потому, собрав гроши, которые сегодня удалось заработать, бережно уложив калеку-скрипку на место, направилась прямиком во Всякую Всячину, в которой находился небольшой музыкальный отдел.
До места назначения девушка добралась довольно быстро, найдя нужный отдел, радостно улыбнулась. Замерла на миг, вспоминая сколько наличных с собой и прикидывая - хватит ли ей этого, решила, что вполне должно хватить. "Главное, чтоб струны были в магазине." Глубоко выдохнув, Мата вошла в магазин, бегло оглядывая предложенные товары.
Внутри было тепло, играла приятная музыка, покупателей в такой час практически не было, потому отстоять очередь к консультанту не требовалось. Заприметив молодого человека с бейджиком, Матильда направилась к нему. В душе было неспокойно. Она почему-то волновалась. Ей довольно редко предоставлялась возможность поговорить с другим человеком. Она была одна и не стремилась это менять. Почему-то отношения с другими людьми очень пугали девушку. Ведь отвыкнуть от одиночества слишком быстро, а когда оно вернется - привыкать обратно зачастую слишком мучительно. Эту истину она знала.
- Добрый вечер. - На щеках играл небольшой румянец. - Вы не поможете мне найти струны для скрипки? - Она опустила глаза к полу, стараясь не смотреть на него. Это выглядело довольно странно - редко, когда люди не смотрят на того, к кому обращаются. Ей уже давно нужно было меняться, но пока она не могла этого себе позволить.

Отредактировано Мира (2014-04-02 21:32:02)