Проблема в том, что я не люблю возвращаться. Во всяком случае, туда, откуда я ушёл в твёрдой уверенности, что это навсегда.
Макс Фрай. Мой Рагнарёк

Сердце дрогнуло, стоило Габриэлю выдернуть длинную иглу из вены. Ей было тяжело дышать, трудно стоять и уж тем более – смотреть на родного отца, который воскресал прямо у нее на глазах, но Астрид не могла отвести жадного взгляда от него. Они не виделись уже более четырех лет. Она ушла, когда была совсем ребенком, достаточно эгоистичным, чтобы думать только о себе и бросить отца в одиночестве, в надежде привлечь внимание. А он так и остался тем гордецом, в которого она пошла. Они оба не принимали чью-либо сторону, пытаясь быть выше мелких разборок, не способны принять свою неправоту и  всячески проиграть, поддавшись сопернику. Вот только они были семьей, а не врагами.
- Па... па... – беззвучно промолвили красные губы, выдыхая последний воздух в легких, лишающий опоры.
Каждый его шаг, каждое усталое движение, давило на ее чувство вины, выбивая из нее слезы. Младшая Кэйнер держалась, напоминая себе об эгоизме отца, об его бездействии в самые тяжелые времена ее жизни. Она молилась о том, что он сделает первый шаг навстречу примирению, ведь он раньше никогда ее не хвалил, кроме как в глубоком детстве. Но это ведь был ее отец – он сделает шаг, но не тот, которого ты ожидала.
«Нет, не приближайся, я не могу смотреть на эту боль, которую ты испытываешь...»
Но он не смел останавливаться. Шаг за шагом, каждый из которых давался ему с титаническими усилиями, он рушил ее непоколебимость, разбивая стену ненависти в пух и прах. А ведь ей так хотелось победы, так почему после стольких лет она остается маленькой девочкой?
- Еще помнишь меня...
- Габриэль, - прошептала малышка, пытаясь посильнее ухватиться за стену.
И тут он улыбнулся так, как улыбался, когда был для нее настоящим отцом, когда всегда защищал и целовал перед сном. Глаза Астрид предательски намокли, и по щеке спадала одинокая слеза вины, радости, сожаления, всепрощения. Мотая головой приближающемуся отцу, она пыталась доказать что-то себе, но больше не могла. Она не может ненавидеть отца, особенно в их положении.
И вот он стоит прямо перед ней, со своим любящим, но строгим взглядом, который постоянно оценивал что-то, не давая расслабиться и потерять бдительность. Он смотрел на нее, а она невольно плакала, представляя все мучения, которые ему прошлось пройти из-за нее. Никто другой в этом мире не способен вызвать у нее подобное состояние. Ничья смерть не могла ее подкосить настолько, чем смерть отца. Астрид не умела прощать, не терпела сожалений и отворачивалась от людей, в каком плачевном состоянии они не были. Но это все было вне стен ее дома, за пределами семьи, которую она горячо любила.
- Ты здесь... – шепчет индиго, протягивая исхудалую руку в сторону отца, цепляясь пальцами за майку мужчины.
Он мог проигнорировать ее, не сказать ни слова, как делал иногда в обиде или злости. Он мог послать ее ко всем чертям, но он встал и пришел к ней, когда каждое движение давалось с большим трудом. И где-то внутри, она поставила галочку в своем выдуманном списке обиды, вычеркнув всю злость на отца. Вот так просто, через четыре года ненависти, страха и побегов.
Ладонь коснулась шероховатой ткани и уцепилась покрепче за майку. Сделав неуверенный шаг вперед, девушка убрала руку со стены, ухватившись за новую опору. Оказавшись вплотную к отцу, цепляясь за майку, она уткнулась лбом в грудь, после чего задрожала. Она не могла его обнять, боялась причинить ему боль, быть навязчивой, ведь рядом с ним снова чувствовала себя маленькой девочкой, которая боялась сделать что-то не так. Астрид до сих пор ждала желанного одобрения от единственного родного человека. Но сейчас, тихо плача, уткнувшись лицом в майку отца, боясь прикоснуться к нему, услышать неодобрение, оказаться ненужной, отвергнутой. Нет, он не может ее теперь отпустить, бросить на произвол судьбы. Особенно, когда причинил столько страданий и боли за все эти долгих четыре года.
- Я скучала, папа...
Пальцы ослабли, отпустив серую растянутую майку, зеленые жадные глаза устремились на отца, в надежде, что он что-то скажет. Она по прежнему боялась прикоснуться к нему. Она не думала, что он призрак, но ей казалось, что любое прикосновение разрушит его, оградив от нее.  Теперь Астрид не собиралась отпускать родную кровь, каких бы усилий ей этого не стоило. Но ведь это зависело не только от нее.
- Не думаю, что ты хотела бы видеть это.
Знакомый, но совершенно другой голос вернул ее в реальность, внезапно подарив почву под ногами. Слезы больше не текли из глаз. Прелюдия закончилась, и как бы ей не хотелось растянуть ее навечно, но это был Габриэль.
- Это лучше, чем ничего.
Голос уже более решительный, уверенный, но не настолько, чтобы это была Астрид, которую узнает Эмили. Услышав сзади шаги, девушка едва дернулась от неожиданности, после чего наспех вытерла рукой слезы. Они здесь не одни.
Вот только стоило девушке прекратить сентиментальности, как интуитивно она почувствовала неизвестную опасность, исходящую где-то поблизости.

Отредактировано Астрид Кэйнер (2013-11-23 23:42:17)

Багровая глубинная тьма с огненными проблесками раскаленных добела молний, бесконечно вязкая и до ледяной хрусткой корки кристальная, холодная, она могущественна и неумолима, кружит вокруг, выплевывая, словно болотная топь легковесный мусор, фрагменты памяти, расколотые края лопнувших подарочных шаров, крохи черствого хлеба и крупные, слипшиеся комья соли. Она волнуется вместо пола под ногами, куда устремлен немигающий взгляд, она поднимается, тугим винтом закручиваясь во всех мирах и вне их существования, она - само отрицание и ничем неостановимое движение молоха, истирающего человеческие кости в белую мучную пыль.

«Иди ко мне!»

У каждого человека есть своя Тень - там, где отчетливо проступает пламенный силуэт, вырезанный из волнующегося тела черного пространства. Она темнее даже этой густой черной жижи, скопище страхов, темная сторона сознание, о существовании которой большинству живых существ не смеет задумываться. Она всегда голодна. Олицетворение. Естественный низменный инстинкт, которому наплевать на весь этот жалкий мир и жалких, хрупких, тупых до невозможного людишек, которые в серой массе своей только и ждут, чтобы их перемололи в кровавую кашу. У большинства из всего сваренного в жиру человечества не хватает смелости обернуться на свою Тень, а тех, кто не просто смог, а пошел дальше, набрался храбрости слиться с ней, боятся до сих пор, презирая, по-ханжески вылепливая гротескных чудовищ.

«Иди ко мне!»

Палач поднимает костлявую руку над головой человека без имени, без прошлого, без лица. В руке его покачивается сырая веревка. Оголенный провод, стреляющий белой искрой в рассеченный позвоночник. Демонов самоубийства часто видят с веревкой в руках.
- Лучше бы мертвым...
Прикосновение Астрид - смертельная инъекция быстродействующего яда, мощнейший катализатор, раскрутивший маховик до свистящей опасностью скорости, повернутый рычаг и замкнутая цепь. Медленное движение стеклянной карусели в запахе гниющих по осени яблок.
- Я тоже скучал, Астрид...
Словно лопнула натянутая струна, разошлась в стороны старая кожа, треснула прочная скорлупа и погребенные воспоминания начали постепенно выбираться наружу. Воспоминания о лете. Глаза болят. Свет из черных ящиков раздражает их. Поверхность глазных яблок пересохла. Зрение утратило фокус. На стыке между двумя картинками появился цвет. Яркий цвет, который расползался в обе стороны. Тем летом в городском парке поставили прозрачную карусель с окрашенными в золото и серебро игривыми кониками, подставляющими выгнутые, пронзенные стальными штырями спины детям до семи лет, белое, сверкающее железное колесо. Оно играло тонким насмешливым звуком калиопа, перебирая невидимыми пальцами крохотных рук по клавишам и кнопкам так, что сводило с ума. Безумная стеклянная карусель и белого металла, раскаленного колеса с красным кровяным контуром. Оно поднялось поверх паданцев из заброшенного парка, как человеческая кость, талисман, выпавший из кармана, страшная тайна, выдернутая из пыльного забвения давно прошедших лет, монетка, просверленная насквозь. Колесо стало крутиться, и искры света полетели в разные стороны. Искры белого света, которые впивались в кожу. Колесо вращалось все быстрее, раздались взрывы. Палец на курке. На этом красном лице таял снег, и от него поднимался пар.
Постепенно форму стало обретать то, что поддерживало его тогда, то, что говорило с ним.
Он вспомнил, что говорил голос, вернувший его к жизни.

«Хлоп!
Тяжелый учебник, на страницах которого велось скупое и безрадостное повествование математических формул и разбор задач с примерами, звонко ударился об голову вскрикнувшего от неожиданности и мгновенно всколыхнувшейся в нем обиды мальчишки. Минутой раньше тот посмел ухватиться жирными после завтрака руками за длинные, густые косички рассвирепевшей от того девчушки: ее зеленые глаза полыхнули недобрым пламенем, которого никак не приходится ждать от детей такого возраста, а тонкие пальчики в единую секунду сжались на твердой книжной обложке. Несмотря на свою завидную усидчивость и покладистость, девочка уже сейчас обладала нравом, скорым на расправу со всяким, кто осмеливался переходить в ее отношении ту самую, незримую, но остро чувствительную запретную черту. Разразившись слезами, мальчишка схватился ладонями за ушибленную голову и, развернувшись к своей незадавшейся жертве шутки спиной, стремглав кинулся жаловаться стоящей в стороне и, по воле случая, не видевшей толком ничего, воспитательнице.
Медный язычок коснулся тела маленького колокольца - прижавшись виском к его плечу, тихо рассмеялась красивая, но неоспоримо красивая внешне женщина, в умилении от отваги собственной дочери не нашедшей для нее и слова упрека. Показавшееся сквозь свежую листву прохладное весеннее солнце уронило свои лучи, растеряв их в золотых волосах женщины, и едва, нерешительно, тронуло жесткие пряди на голове стоявшего рядом с ней мужчины. Будто боялось прикоснуться даже краткий миг к тому, чья тень играла сама с собой густыми разводами стонущей в никому неслышимой агонии ауры.
- Дорогая, пойдем! - с добродушной улыбкой махнув в воздухе изящной рукой, женщина помахала девочке, привлекая ее внимание; зазвенели драгоценные браслеты, которыми щедро было украшено худое ее запястье. Помахав в ответ, девчушка фыркнула, сдувая с глаз неровную, но трепетно любимую ею челку, и, небрежно бросив отработавший свое учебник в ранец, поспешила к ожидавшим ее около ворот школы родителям. Как гармонично смотрелись они, если смотреть отсюда, издалека: высокий, статный молодой мужчина с лицом обветренным, словно владелец его был северным моряком, видевшим мир сквозь ледяную пелену летящего в него ветра, и стройная, легкорунная женщина, нежно прижимающаяся к его плечу и исполненная такой любовью ко всему окружению, что, казалось, до чувств ее можно было дотронуться.
- Мама! -  маленькая ручка ухватила женщину за протянутую ладонь, и девчушка подскочила, легко клюнув мать в прохладную щеку быстрым поцелуем, и обернулась к отцу, вытянув в его сторону обе руки, - папа!
Позволив улыбке чуть тронуть тонкие губы, мужчина опустился перед девочкой на одно колено, выставив пригласительно локоть, и, не медля ни секунды, девочка взобралась на излюбленный ее помост, вскоре цепко ухватившись за крепкую шею отца.
- Астрид...- его тяжелая ладонь бережно огладила чуть растрепавшиеся косы, но тут же наставительно хлопнула по затылку, вызвав у ребенка суровый, но вовсе не обиженный взгляд, - не дерись.»

Словно рывком погруженная в мазутное масляное пятно, стремительно обволакивающее кожу, вычерчивая острый рельеф вздувшихся вен, неуловимо быстро левая рука пошатнувшегося человека почернела и пальцы сцепились, впиваясь матовыми когтями в черную ладонь до капель темной, горькой крови. Уже в следующую секунду он оттолкнул от себя замершую в оцепенении куколку, шарахнулся прочь, врезаясь крестцом в стоявший позади стол и с силой сдвигая его в сторону: деревянные ножки проехались по полу, надломившись после столкновения с покачнувшимся на месте шкафом. Как от землетрясения посыпалась на пол посуда, разбиваясь белыми брызгами, зазвенела кухонная утварь, исчезая в пропитанном током молоке. Провода, уходящие в морозное крошево выпаренного сухого молока. Ледяной ток.

Убей, уничтожь, - говорило, бередя душу, поселившееся внутри.
Голос в голове смешался со стоном.

«- Ей не стоит об этом знать.
- Ты уверен?
- Так будет лучше. Безопаснее, по крайней мере.
- Порой ты говоришь умные вещи, - женщина отложила мягкую щетку, которой приводила в порядок перед сном свои роскошные длинные волосы, приподняла их копной вверх, на секунду обнажая вживленный в шею металл, и перехватила тонкой резинкой, чтобы те до утра не спутались. Опустившись на прохладные простыни около неподвижно лежащего мужчины, она прикоснулась теплой изнеженной ладонью к его черным, сухим пальцам, и вскоре те обрели свой нормальный, человеческий вид.
Уже тогда он знал, что совсем скоро. Что пройдет каких-то пара месяцев, и жизнь уже нельзя будет повернуть спять. Стеклянная карусель разобьется, усыпая все отравленными сколами.»

«Уничтожь, убей, уничтожь все. Неужели ты хочешь стать куклой, которая выплевывает красную жидкость? Продолжай уничтожать!».

Сморщенные старческие пальцы касаются лица, изукрашенного жирной черной и белой краской, смазывают широкую неровную линию рисунка и череп, скалящийся во тьме, распадается полосами. Как вы сегодня чувствуете себя, Барон? Ваша жена все так же мертва?
Всю свою жизнь Астрид жила, окруженная тонкой эфемерной паутиной тайны, которую искусно плели ее родители. Ни единого лишнего слова. Ни единого лишнего жеста. Ложь, как рубеж во спасение. Они решили для себя сразу, что их дочь никогда не узнает, что было в прошлом у них обоих, что не станет никогда ни жертвой, ни целью стального поводка, незримо нависающего над ними все эти годы. Что, несмотря ни на что, Астрид будет нормальным человеком, которому не придется познать всю реальную боль этого прогнившего изнутри мира.
И они ошиблись.
Ничто не способно длиться вечно.
Рано или поздно жизнь вскрывает даже самые старые и тщательно скрываемые нарывы тайн. И в тот миг, когда это произойдет, никому не по силам будет остановить поток смрада, хлынувшего на раздраженную плоть.

До двери было слишком далеко, чтобы он успел выйти, выбежать, скрыться как можно дальше от этого места, ставшего внезапно непоколебимой клетью с тяжелыми титановыми прутами. Между ним и выходом было слишком мало воздуха, чтобы появился хоть малейший шанс разойтись без прикосновений. Пересохшие, в шелухе растрескавшейся кожи, губы мужчины разомкнулись и из горла раздался свистящий звук, складывающийся в неразличимый шепот.
- Эмили...
Заживающий рубец на ее шее, как росчерк помады бесталантной актриски. Слово, как маленький подвижный шарик ртути:
«Спаситесь».
Ненавижу! – это была первая его мысль после пробуждения. Он еще не успел осознать причину своей ненависти, но уже точно знал, что его тело, его воспаленный, измученный страданиями разум, объяты злобой и жаждут отмщения. Каждая клеточка его тела дрожала от нетерпения и предчувствия убийства. Каждая мысль была лишь об одном: о том, когда его ярость найдет выход, об убийстве!.. Тварь потянулась истомой, до хруста выгибая подвижные суставы, и силуэт мужчины задрожал, словно старый отпечаток затертой фотографии. Разлилось в груди сытое довольство всевластия и вседозволенности. Сгорбившись, человек, потерявший тень, все еще стоял около сломанного стола, с трудом удерживаясь на ногах всей своей тяжелой фигурой, и прижав к груди обе почерневшие руки: пальцы его сжимались, словно в попытке ухватиться за что-то неуловимое, недоступное, и каждый раз с щелчком возвращались обратно.
Никогда прежде Габриэль не представлял, насколько трудно бывает сдерживаться.
Без страха и оглядки бросаясь в омут упоительной силы своей Тени, он не мог предположить, что когда-нибудь наступит день и ему придется изо всех сил, до ломоты в висках и гнетущей боли в венах, сдерживать распирающую ее злость, всегда толкающую вперед их обоих. Хлоп!
Чудовищное тело на мгновение встало вместо него во в миг уменьшившемся пространстве кухни. Всего на несколько секунд огромное тело черного рогатого существа затмило собой дрожащего от напряжения человека, и исчезло, оставив после себя удушливое ощущение никуда не девшегося присутствия.   
«Спаситесь».
Как помехи на старом телевизоре, иллюзорная рябь подменяющих друг друга тел возникала на том месте, где несколькими минутами назад стоял измученный внутренней болезнью, но нормальный внешне Габриэль. Теперь же становилось ясно, что та болезнь - смертельная война, в которой он прикладывает все силы, чтобы не победить, но хоть не стать проигравшим. Человека больше не было.
Эмили.
Астрид.
Жизнь.
И ночь разорвало. Вобравшая в себя всю сдерживаемую силу, огромная рогатая голова поднялась, обнаруживая непроницаемые черные глаза, и раскрыла алую пасть. Быстрый язык коснулся бурых десен между частоколом длинных, изогнутых зубов. Существо не издало не звука. Оно молча и практически бесшумно рванулось вперед, в конце своего движения с силой ударив мощными лапами во вздувшийся и треснувший плашками паркет, бросилось змеей, стремясь ухватить хоть кого-то узкой длинной пастью, изголодавшейся по свежей быстрой крови.