Какие-то слова, поражающие своей правильностью, умелые жесты, удивляющие своей театральностью и идеально отработанные эмоции. Вот что в данный момент характеризовало Эмили. Эва не знала, что дальше делать с этой куклой. Она начинала ей порядком надоедать. Почему? Да потому что Дикая¸ по натуре, охотница. И она любит, когда жертва убегает. А то, как эта девочка практически примерялась со своей судьбой, в данный момент выглядело как-то…. скучно.
«Не правильны? Что за брееед? Детка, ты что-то попутала. Здесь я решаю, что правильно, а что нет!  И твои жалкие словечки не пробуждают во мне интерес к твоей шалавской натуре.
И, конечно, меня это не интересует, черт тебя подери!»
Эвридика не показывала собеседнице, что ее слова вызвали какую-то реакцию. Прямой и равнодушный взгляд. На губах легкая усмешка. Казалось, что Эва издевается над марионеткой. Но все было не так. На самом деле она пыталась решить, что же делать дальше. Продолжать держать девочку при себе или послать ее на все четыре стороны?
«Пусть сама выбирает. Шлюшка».
Девушка убрала руку с бедра Эмми. Принялась за еду. С огромным удовольствием она поглощала пищу. Есть хотелось дико и всякие там решения могут подождать. Почти прикончив свою еду Дикая отклонилась на спинку стула, скрестила руки на груди и произнесла:
- Катись отсюда. Куда хочешь. Ты можешь идти куда вздумается и делать что хочешь. Скажу для справки: я тебя не прогоняю. Всего лишь даю право выбора.
Мысли сбивались в кучу. По коже пробежал озноб. Девушка не знала, чего хотела. То ли чтобы Кукла тут же покинула помещение и больше никогда не попадалась на глаза, то ли она боялась этого больше всего на свете. Хотя, «боялась» - это не то слово. Эва не могла понять, какого чертаона нашла в этой игрушке. И почему так не хочется, чтобы та ушла.

шелест гильз под ногами

Отредактировано Emily (2013-03-08 22:26:21)

С утра это еще было весело, но чем ближе подступал вечер, тем сильнее Эмми понимала, что ей несдобровать. Зачем она сбежала? Наверное, чтоб не чувствовать себя скованной - подышать свободой и подумать. Зачем забрала пистолет? Наверное, чтобы быть уверенной, что они еще встретятся. В реально жизни не все так просто, как хотелось бы. Здесь приходится долго думать и выбирать, дабы не напороться на тот ужасный момент, когда все сказано и остается лишь жить, словно ничего не было. Словно эти слова и есть последняя инстанция, после которой начинается некая подвешенная пустота.
Динь-дон. Все хорошо? Да-да, все просто замечательно. Так проходят дни. Все замечательно, даже если это совсем не так.
Чай остывает в кружке, Айя опаздывает уже на пол часа. Кукла сидит, слушает шум бара, созерцает мир по ту сторону окна и ждет. Но ничего не происходит. К сумочке дремлет опасный зверь-пистолет, словно напоминая, что любое заряженное оружие когда-нибудь выстрелит.
Сделав очередной глоток чая, Эмили набирает Айю - ответа нет. Тогда девушка допивает чай одним залпом, встает из-за столика и направляется к бармену. Не то, чтобы она обижена, просто ненавидит ожидание - не ей необходима встреча, так зачем она старается?
Стройную фигурку девушки взглядом провожают два бугая, что сидят за столиком почти в центре зала. Возможно, они смотрят на ее попку, обтянутую темными джинсами, которая выглядит очень аппетитно, или задерживают взгляд на черной водолазке с горлышком, или замечают как она плавно двигается, хоть идет в простых ботинках-казаках. А может, думают о том, что еще слишком холодно в тонкой кожаной куртке? А может, они лишь мельком цепляют ее взглядом, замечая светлые короткие волосы, которые торчат в разные стороны, создавая впечатление, что она только выбралась из постели утром. Кто знает, но заметно, что они кого-то ждут, выглядят чересчур напряженными.
Куколка останавливается у бара, расплачивается и уже собирается уйти, как в голове всплывает очередной план игры. Иногда обстоятельства против нас, потому не всегда мы можем успеть вовремя, но почему бы не получить от судьбы второго пинка в нужном направлении? Девушка спрашивает у бармена - передаст ли он ее записку девушке, что скоро придет на встречу с ней, мужчина кивает, протягивает бумагу и ручку. Эмми начинает выдумывать, как бы поинтересней завернуть сюжет, дабы не сложилось впечатление, что она слишком хочет еще одной встречи.
Мысли куколки прерывают громкие крики. За столик, где совсем недавно сидели несколько парней, подсели еще парочка и они теперь бурно обсуждают что-то явно очень важное для них. Вот только обсуждение почему-то перерастает в крик и шум. Не успел никто опомниться, как раздались уже первые выстрелы. Девушка оторопев застыла на месте, но только первая пуля пронеслась мимо нее, как тут же поняла, что нужно прятаться. Единственное место, где можно было уцелеть - скрыться за барной стойкой. Куколка недолго думая перемахнула за перила и оказалась рядом с мужчиной. - Надеюсь, вы не против? В мои планы на сегодня не входила смерть.
Парни разыгрались не на шутку - оказалось, что их братки сидели еще за нескольким столиками, потому бар превратился в место бойни. Хотелось спрятаться и не высовываться пока это все не закончится.

Отредактировано Emily (2013-03-21 12:18:51)

Дети, хором дружно назовите лекарство от плохого настроения, вызванного побегом золотой рыбки из сетей матерого рыбака? Правильно, алкоголь! Столь редкий гость в организме Айи был сейчас наиболее желанным. Как можно было себе позволить дать ей слинять? Она была уже вот-вот в твоих лапах, тебе следовало лишь удержать её как можно крепче и тогда, возможно, она бы уже никогда не прогрызла грубую веревку рыболовного бредня. Острые зубы – признак одиночества. Но в обратном случае, приручи ты зверька неважно какой масти, его способность зубами прокладывать свой путь к привычному для него одиночеству, навсегда затупится. Бар бродяги Митчелла. Фамилия больше подходит какому-нибудь моряку, чем Робину Гуду среди пьяниц. Скажем, Старший Мичман – Джон Митчелл. Масло масленое, конечно, но так на свет не появился бы Джей Джей Амбрамс. Нет, это немного дурацкий пример.
Девушка медленно приоткрыла дверь плечом, поскольку руки её были заняты очень важным делом: прогреванием карманов. В глаза сразу же бросилась обстановка и интерьер бара. Это просто гениально! Они смешали несколько наиболее подходящих друг – другу стилей и раздобрили это матушками Данией и Ирландией!
- Рехнуться можно, - глаза искрились интересом: с задранной головой они изучали трофеи владельца, развешанные по стенам или же прибитые к ним. А тем временем, пули свистели, люди кричали, ломали столы и кости. Выстрелы доносились то из одной части зала, то из другой, но то ли по причине безрассудства, везения, а то ли просто по причине больного интереса к оформлению бара, Кисараги никак не беспокоила развернувшаяся бойня. Неторопливо подобравшись к барной стойке, девушка, чуть наклонившись вперед, оперлась об него локтями и сонно вздохнула.
- Бармен, я полна «сдохновения». По причине отсутствия какой-либо фантазии, налейте-ка мне большую кружку Гинесса.
Потерев глаза, Айя замечает, что бармен оказался простым миражом в пустыни безысходности. Взглядом поискав ближайшего человека, максимального похожего на бармена и опростофилившись, девушка повторила попытку достучаться до хозяина стойки.
- Баармееен, - уже куда громче, с интонациями Джека Николсона, крадущегося за обожаемой женой с топором, с желанием, само собой, расцеловать её и нисколько не раскрасить потолок её мозгами, повторила Айя. Наклонившись вперёд, она вдруг почувствовала, словно кто-то хватает её за шкирку и буквально закидывает за барную стойку. Кисараги с грохотом приземляется на спину какого-то пьяницы с выпученными глазами, после чего сразу же его вырубает своим весом. Поза приземления, при этом, тоже была интересная: девушка прижалась к обратной стороне стойки, с высоко задранными ногами, упирающимися в ближайшую стену.
- Мистер, будь вы обворожительной красоткой, то я бы еще подумала. Конечно, я могу сделать исключение, ссылаясь на вашу пылкость, но может, сначала я познакомлюсь с вашим отцом?
- Дура! Что же ты такое творишь? Тебе жить надоело? – обнимая дробовик, словно шелковую подушку, пробурчал бармен, - коль надоело, то хотя бы нас не сдавай!
- А что стряслось-то? К вам налоговая инспекция заявилась или комиссия по углам шкребется? Мне одной кажется, что наивнее предположения, чем присутствие санитарии и соблюденных налогов в подобной забегаловке быть ну просто не может?
- Смешно. Там же бойня! Эти идиоты скоро уничтожат не только друг – друга, но и мой бар! Просто так, без причины, эти идиоты устроили мне настоящий дикий запад без Ван Клифа и Иствуда. Разве что я мордой лица похож на «Туко» Так это лишь потому, что отец у меня мексиканец, а мать еврейка.
Чуть поднявшись и повернув голову ровно настолько, чтобы разглядеть бойню, девушка сразу же вернулась в обратное положение.
- Это не бойня, амиго, это война. Взгляни в отражение воон того стакана, - показала она пальцем на переливающийся всеми цветами радуги полупустой сосуд, - ты видишь в нем отражение постоянно работающего ящика? Я же вижу в нем игру Ирландии и Дании, где Ирландии везет чуточку больше, аж на два забитых в ворота мяча. Все еще считаешь, что у этих обезьян нет никакой причины для потасовки?
Айя вслепую ищет неподалеку от себя выпивку, наверняка запрятанную в «теле» стойки, однако случайно задевает чью-то холодную тонкую руку с извиняющимся «ой» в голосе. Но тут-то всё встает на свои места. Золотая рыбка, похоже, решила сама вернуться в сети к рыбаку. Они показались тебе уютными, не так ли? А может, это не более, чем просто случайность?
- Уж где-где, а тут тебя я не ожидала увидеть - состояние полной рассеянности вскоре сменилось чем-то куда более неприятным и волнительным. Оно сменилось трепетом и неопределенностью. Совсем недавно её губы касались губ белоснежной куколки, но теперь та, как ей самой казалось, стала ещё неприступнее, чем прежде. Стало не только трудно оторвать от неё взгляд, но и собраться с мыслями. Да и было ли это столь необходимо, сколь того требуют обстоятельства?
- Эмили, твой побег… – пауза тянулась секунд пять от силы, пока девушка переводила дыхание, - послушай, возможно, я тебя чем-то обидела, но… -
- Черт возьми! Дания забила гол!
- Гхм… - сбиваясь, отводит она глаза и делает глубокий вдох. Мутный взгляд был вскоре обращен к еще одной жертве, с темными вьющимися волосами - к Конан. Но вместо того, чтобы обменяться формальностями, она просто ей кивнула в знак приветствия. Сделала это, нужно заметить, без видимого энтузиазма. Наверное, было бы сейчас кстати помолчать: сейчас за неё могло говорить лишь неравнодушие к Блант, какая-то незнакомая сентиментальная мямля, но не истинное "я".

Отредактировано Aya Kisaragi (2013-03-25 16:22:21)

Если вы считаете, что хорошо знаете человека, то лучше переспросите себя ещё раз. Эмили – живое доказательство того, сколь непредсказуемыми бывают люди, в особенности – девушки. За поверхностью ледника может таиться настоящее сокровище, золотая жила из почти безумного желания жить и переживать каждый момент будто последний. Холодная снаружи и обжигающе горячая внутри. Мне хочется раскроить твою грудь и покопаться в твоих чувствах. Быть может, это придаст мне уверенности в завтрашнем дне, появись у меня чуть больше видимых путей к наиболее верному исходу нашего приключения. Айю, совершенно неревнивую и привыкшую к потерям особь, совсем не впечатлила попытка куколки растрясти её душонку на безмолвный скандал. Даже наоборот, скорее то было ей по нраву. Стала бы Эмили назначать встречу, зная, что две возможные соперницы обязательно встретятся? Само собой нет, и это было понятно с первой секунды. Наверное, звучит парадоксально, но за столь короткое время она научилась понимать ход мыслей куколки, и от этого желание быть рядом и оберегать белоснежное чудо лишь возрастало. Но даже сейчас было, пожалуй, слишком неожиданно услышать брошенные ею слова, видеть свой же пистолет у неё в руках, который, как оказалось после быстрой проверки рюкзака, был украден еще утром, и чуть ли не глохнуть от громкого хлопка затвора. За свистом патрона понесся громкий крик боли и вспышка красных клякс, каплями разлетевшаяся по паркету. Эмили, зачем же ты рушишь построенную из воздуха легенду о бумажном лебеде, всецело олицетворяющем тебя? А ведь я лишь начала привыкать к оригами, как ты тут же обернулась ножницами. И знаешь, что я думаю об этом? Знаешь, что отражают мои широко распахнутые глаза, смотрящие в плывущий силуэт тонких рук, крепко сжимающих переливающийся редкими линиями пистолет, какие мысли рождаются в голове сквозь слух, что щекочет твой игривый смех? Есть лишь одно слово, отражающее мои чувства. Кусая губы, я смотрю на тебя и понимаю, я осознаю, что..
- Святая Дева Мария! Ты не можешь держать пушку подальше от моего уха? Я же чуть не оглох!, - бармен и по совместительству хозяин этой забегаловки заорал во весь голос, прижав подбородок к коленям. И тут его, похоже, осенило. Поднимая тусклые глаза на прижавшуюся к стойке девушке, он стал рассматривать её лицо. Поторопившись с действиями, он схватил её двумя пальцами за подбородок, из-за чего чуть не лишился всей кисти.
- Ты! Я узнал тебя! У тебя были тогда светлые волосы!
- Ну что такое, что? Неужели ты не видишь, что девушка занята собственными мыслями? – отпускает она его руку и отводит взгляд в сторону, - Узнал и чего?
- А то, дорогуша, что ты должна мне приличную сумму за устроенный полгода назад погром! Выпивка, столы, стёкла, - всё, всё было изничтожено в щепки! Вот ты и попалась мне. Чудо ли это? Ох нет, совсем нет. Теперь тебе действительно придется вернуть мне долг.
- Мое начальство погасит все долги, честное слово. А теперь дай мне просто отдохнуть, - девушка медленно съезжает вниз, от чего поза уж совсем начала вызывать какие-то уж совсем непристойные ассоциации.
- Нет, ты расплатишься прямо здесь и сейчас.
- Боюсь, что твой отец меня убьет, крошка.
- Грррм! – кажется, котел нашего бармена успел уже прилично так закипеть. Тесно покрутившись на месте, он достал какую-то маленькую коробку с нижнего отсека барной стойки и протянул его девушке. Не став задавать лишних вопросов, та заинтересованно открыла контейнер.
- Это же..!
- Всё верно, чертовка. Они так и лежали здесь с того момента, как ты оставила их в залог. К ним никто даже и не притронулся. Кому бармен может толкнуть пушку, не имея за собой ни крыши, ни связей? Это всё равно, что пытаться раскрутиться как поп-певичка с прыщавым лицом. Я готов простить тебя, но только при одном условии: что ты, ничего не сломав, успокоишь этих идиотов. Успокоишь их максимально грубо. Вы же этим занимаетесь, не так ли? Силой принуждаете к порядкам как какая-то инквизиция?
- Эй, эй, полегче. Не нужно так разбрасываться словами, дедуля - сжав покрепче родные стволы, а именно – близнецов Beretta 92 цвета вороного крыла, с выгравированными надписями «Атлас» и «Танатос» на каждом, Айя медленно поднялась с места, оказываясь спиной к разъяренной толпе. С куртки тут же убежали вниз по складкам опавшие откуда-то сверху крошечные ошметки простреленного дерева и пыль. Неторопливо заряжая пистолеты, один за другим, агент внимательно рассматривал каждый и при возможности – ощупывал, как нечто ценное и почти незаменимое. По сути, так оно и было. Это оружие означало для неё нечто большее, чем просто инструмент отнятия жизни. Это было немаловажным воспоминанием о пройденной когда-то войне, о событии, которое теперь уже никогда не удастся вернуть. Она и сама толком не знает, хотелось бы ей вновь очутиться там, среди взмывающих ввысь столбов песка и солнца, беспощадно прожигающего глазные яблоки в свете своих лучей. Скорее нет, чем да. Этот этап стал незаменимой частью её истории, где и должен оставаться – на своем законном месте.
Опуская руки и неосторожно поворачивая голову к пуле, с визгом пролетающей мимо, Кисараги облизывает пересохшие и чуть потрескавшиеся губы.
- Эй, педики!, - кажется, ей удалось на секунду зацепить их внимание. Развернувшись к буйным ребятам, она принялась доводить начатое дело до конца, а именно – заводить себе новых врагов, - Какая жалость. Неужели Ирландия снова уйдет домой ни с чем? На вас жалко смотреть. Вывалили животы и теперь думаете, что ваш бесполезный ор поможет кривоногим инвалидам по интеллекту научиться правильно бить по мячу?
- Ах ты с*ка! – выхватив пистолет, серая фигура в толпе выстрелила в Айю, но безуспешно. Применив ловкость, та сумела вовремя уйти от выстрела одним лишь движением таза.
- А что касается Дании… Господа, мне и сказать-то особо нечего, кроме...
- И чего же!? – раздался гулом пьяный хор.
- Эмили, не щади никого. Cocksuuuckeers!
- Твооюю же-ж мать! – наблюдавший за всем этим бармен снова ныряет с головой в тень, прикрывая ладонями уши от монструозной волны выстрелов.
Кисараги пинает первый попавшийся стол прямо в толпу, в быстрых прыжках принимаясь обстреливать руки и ноги растерявшейся, но все ещё агрессивной толпы.

Отредактировано Aya Kisaragi (2013-04-09 01:10:49)

Оговорено с Эмили.
Тот же вечер, в том же месте.
Непосредственно к флешу - с третьего абзаца, остальное - вводная.
С утра по всем городским и пригородним новостным каналам ажиотаж, какого не было уже много лет: пестрят один за другим заголовки, пишутся от руки спорые опровержения, бегущая строка мерцает, выделенная красным. На кукольном лице ведущей одного из таких каналов настоящая, но от того не менее глуповатая улыбка блаженного озарения; ее травленные в белый волосы неестественно блестят сегодня под равнодушным взглядом камер и, кажется, стали намного светлее, чем несколько дней назад. На кладбище, наплевав на погнутые, надломанные прутья кованых оград, толпятся люди, шумят пересуды, мелькают в воздухе чьи-то руки, газетные вырезки, диктофонные ленты, засвеченная пленка. Смятые цветы под ногами тонут в жирной кладбищенской земле, свежие соцветия в чьи-то руках царапаются о пленочную упаковку в мелкий горох, как диктует мода преподнесения современных подарков. На крылатой статуе, склонившейся в скорби к разрытой могиле, красным росчерком полоса нарисованной поверх мраморных губ улыбки, кровавой и совершенной в своем неровном мазке. Вспышки фотокамер слепят проезжающие в отдалении автомобили лучше дальнего света на ночной дороге, человеческая свара толпится на одном месте, комьями выдирая дерн из освященного места, в чьей-то руке мелькает белое и женская ладонь, пока никто не смотрит, пока каждый занят своим способом жадного потребления, высыпает на взрытую землю крупную соль вперемешку с перемолотыми костями. Она немного опоздала на пышный праздник погребения, эта женщина с черными волосами, забранными в прическу давно прошедших, тяжелых и страшных лет, воспоминания о которых лежат пеплом на ее затянутых в серое плечах и глазах, потрескавшихся, накрытых сетью сколов и рытвин. Пальцы движутся в этом мутном, загаженном воздухе, рассекая дымные последы сигарет, стряхивая последние крошки, сжимаются промерзлыми изнутри щупальцами спрута, выщелкивая из-под ногтей остатки, не желая ни единого напоминания уносить с собой и на себе. Серая вуаль скрывает ее улыбающееся лицо, но не трудно узнать эту женщину, стоит только подступить ближе, тронуть за холодное запястье единственную, по-своему радующуюся. Но вскоре ее оттесняют, закрывают спинами те, кто желает обрести сомнительную славу первого дня, взмахивают в воздухе руками с облетающими букетами, разевают рты в безмолвном крике, желая оказаться достойным, переживающим, счастливым. На другом конце города уже совсем другие люди с легким сожалением выключают экран телевизора, до того работающий в беззвучном режиме, и перекидываются простыми фразами. Там, если затаиться, можно услышать беззлобные смешки. С утра в городе слишком много «без».
***
Эти марши оркестров из прислоненного к стакану динамика, бьющие в светлое небо фейерверки помпезных ракет, эти флаги с гербами, реющие на ветру вращающейся головы вентилятора, всплески осколками во взрыве воспаленной памяти человека, который не помнит ничего из своей жизни, но каждую ночь слышит чужие голоса в крике или стоне, эти крепкие ладони, тяжелым доверительным жестом бьющие по плечам, хлопающие по спине, брызги шампанского пьяные, кислые под языком, как оголенный провод по небу, эти объятья в душных оборках Фата-Морганы на плоской груди, но эти сцены так фатальны, а эти люди так бледны. Последний выстрел с сердцем скрещен страстно и покойно, неумолим прощальный взгляд, а в ушах, висках, сознании раздраженном человека, стоящего посредь рыбьей пустоглазой толпы, собравшейся в кабинетном холодном аквариуме за толстыми стеклянными стенками, звучит догорающий звездой путеводный голос спасенной, но спасшейся ли. Не зная того, непосильно держать улыбчивую маску, хоть волком вой в безысходности собственной клети, тупика, из которого выход только спиной вперед в просоленные прутья решетки. Знакомые лица и голоса не приносят спокойствия, разбивают стекло окружающего мира, пока над чужими головами он видит, щурясь против света, выпавшее перо с призрачного крыла. Хмельной восторг проходит сквозь, не задевая даже краем.
***
Есть на свете разновидность мухи, принадлежащей к семейству оводов. Вечером жгут душистые травы в надежде отпугнуть малярийных комаров из дома, пропахшего плесенью, и, конечно, незваную гостью, отделанную синим лаком и опушкой. Она откладывает яйца в ухе или носу спящего, и личинки ее, прорвав барабанную перепонку, попадают в ушной лабиринт или же сквозь ноздри проникают в мозг, чтобы неспешно его разрушить. Запахом этих трав прокуривается все вокруг, но это не спасает от разлагающих мыслей, вгрызающихся пуще мушьиного в прослойку от черепа до мозговой ткани, вымачивающихся в гное, как на срезе лежалого падального супца, жадных до жертвы. Спасением становится все, что может дать минуту отсрочки. Нарколепсия со скрюченными у груди высохшими до костей руками. Кататонический приступ с широко раскрытым сведенным ртом. Припадок зажатого ребрами сердца с кровяной пеной изо рта и носа. Мухи с тугими бледными брюшками скребут свои меховые рукава и вычерчивают черные партитуры. Вариантов масса. Экстаз сходит на нет, хрипя в агонии.
Человек, чье имя у всех было в то утро на устах, на глазах и в ушах, вечером возвращается в свой пустой дом, где встречает голодный ветер в открытых настежь окнах и затхлый запах стремительно оставленного жилища. Сюда давно никто не заходил. Ей - не было смысла. Им - не находилось надобности. Ему - не представилось возможности. С наступлением сумерек активность сторонних обитателей наших тел многократно усиливается, не давая покоя, заставляет ходить из угла в угол, пока не загорится идея, требующая немедленного осуществления. Тогда мы распаляемся, кто во что горазд. Человек без прошлого и будущего спускается по сырым ступеням в гараж, где под брезентовой шинелью его ждет забывший человеческое тепло и гул собственного двигателя мотоцикл с тактильно знакомой полосой царапины на баке. В такой момент в воздухе витает едва уловимое благодеяние канталупы: состояние болезненной антитезы, как язык, терзающий больной зуб, этот человек готов истязать сам себя не в жертвенность и не в благодатель, а лишь по памяти, потому что делал когда-то точно также - или считает, что делал. И, сев в кожаное сиденье рыкнувшего выхлопом железного коня, он едва не задевает слегка наклоненной вперед головой не успевшую подняться до конца гаражную дверь, чье пыльное острое оконечье слегка, почти неощутимо касается затылка. Габриэль Кэйнер слишком дешево ценит свою жизнь для того, чтобы хоть сколько нибудь радоваться ее возвращению, и совсем не желает беречься от саморазрушения. Края зданий, проносящихся мимо висков с пулевым свистом, опалены, как пергаментные свитки или то, что под них подделывали дети, извозя в черном чае и поджигая по краям отцовскую офисную бумагу премиум-качества. Эта гонка за новым витком гибельного погружения может длиться бесконечно долго, пока переднее колесо не слетит с рулевого крепежа, высекая о наждак асфальта финальную аккордную искру. Стоит шевельнуться, утлое человеческое тельце сметет, потащит под колеса или размелет между грузовых составов, несущихся в противоположных направлениях. Выйдя за поворот, оказаться на черной угольной тропинке между двух стальных железнодорожных лент - тут так логично. Так близко стрекот рельс. Поезд. Давление нарастает, правая рука сначала прижимается к боку, потом расплющивается, потом вскрывается. Кровь хлещет на колени, словно горячая вода из ведра, и слышно отчетливо, как что-то ломается. Вероятно, ребра. Такие же звуки слышны, когда куриные кости ломаются под каблуком сапога. И все в миг исчезает, остро, как взрыв суперновой под сомкнутыми веками.
Твоя доброта не доживет до утра.
Эхо голоса ввинчивается в голову.
Она - контрацептив между тобой и мирном людом.
Она - не в порядке.
Она.
Каково это, чувствовать, как тебя давят живого, когда ты уже не можешь вдохнуть, а кровь хлещет из носа и рта, и последние звуки, которые ухватывает улетающее сознание - хруст ломающихся в теле костей: ребра, рука, бедро, нога, щека, гребаный твой череп. Так это ослепительно хреснуло в переносицу Габриэля, заставив остановить мотоцикл с дымным разворотом в визге сгоревших от пробуксовки шин. На мгновение он погрузился в темноту со всем этим красным, потом открыл глаза. Наступило спокойствие. Почти просветление. Ноздри заполнила бензиновая вонь.
До задрипаного бара несколько километров пути. За это время на телефон упало несколько сообщений, схожие друг с другом если не содержанием, то смыслом: «На улице «...» перестрелка. Высылаем наряд»; «Не зацепи никого, все знают, что ты вернулся»; «В этом баре всегда ждали бардак». Вызывал кто-то полицию или нет - для слишком рьяных блюстителей закона, среди которых в норму этим днем вошло негласное разрешение надраться до лопнувших в глазах сосудов, нет ничего невозможного. И уж тем более никакого труда им не составило узнать, кому не стоит предоставить ориентировку, а кому неплохо будет дать намек.
Звон стекла раздался еще вдалеке: падает посуда с полок во внутренних помещениях кухни или вдребезги разносится зеркальная стена за спиной бармена, в которого никогда не стреляют даже из Smith & Wesson в западных краях, где-то далеко, еще в черте соседних улиц, неспешно волочатся машины, без лишних звуков озаряя задремавшие лики спальных районов пестрыми красно-синими цветами, а здесь, рукой подать, бедлам в замкнутом помещении и запах свежей человеческой крови, прожженных пулями костей и сухожилий, пороховой перченый воздух. Не сбавляя скорости, тяжелый мотоцикл на полном ходу влетел в стену заведения, в пыли и смоге тараном разламывая препятствие. Колеса прокрутились раз, другой, подминая под себя наиболее крупные обломки тонкой преграды, взревел от натуги истосковавшийся двигатель, но весящая под тонну машина медленно, уверенно двинулась, подчиняясь владельцу, и въехала в помещение. Водитель откинулся назад, обводя замершую залу взглядом: вокруг серой радужки кровавые кольца, на лицо из-под банданы выпала белая прядь. Как мушьино брюшко. Он увидел оскаленные черепа людей или зверей. Шевелились мертвые белые костяшки пальцев. И вся огромная куча будто медленно ползла навстречу. Голубоватый от дыма и пыли воздух. Перья в нем. С чьей-то руки капает кровь, слышно ее стук, как прыжки прорезиненного мячика по лестнице - «туп, туп, туп». Словно акульей тупой мордой водит из стороны в стороны вилка руля колесом-дыхалом, пока не находит желанное, совсем близко, на один рывок. И успевший на несколько секунд затихнуть, двигатель взревел с новой силой, выводя невольных зрителей той сцены из оцепенения, и, покачнувшись при повороте, мотоцикл делает круг по залу и под потолок взмывает женский истошный визг - скорее, от неожиданности, нежели от серьезного страха. В пыли видно, как в руках того человека, переброшенная через плечо хозяйским жестом вороватого пришельца, навестившего чужой стан, колотилась куколка, не имея возможности вырваться из крепкого хвата.
Да, она узнала его не сразу, возможно даже далеко не сразу, пока не успела очнуться от скорого бега рябой дорожной разметки перед глазами, но и не потребовала немедленной остановки; да, никто не стрелял в спину, не спешил вылезти на взбаламученную улицу глотнуть выхлоп, как никто не показался на пути. Белые машины с неслышными сиренами сторонились иными улицами. 
- Эй, Эмили. Кто я?

Да, я бесстыжий вор.

Имя твое - ветер, не удержать в пальцах.
Образ родной в сердце будто свинцом выжжен.

Когда-то давно, еще без опаски заглядывая в глаза зеркальному близнецу, этот человек без будущего, но потонувший в своем настоящем, вязком и клейком, слышал, что легче всего признаваться в любви, которой уже не чувствуешь или в которой уже не участвуешь. Сами собой без подсказки и понукания текут слова, как вода из плохо закрытого шлюза, паводком раскатывает образы в многоточия молчания, и говорящему не ведомо, зачем он произносит их, с каким смыслом воспроизводит знакомые поверенные звуки. И вот уже с хищным щелчком захлопнулась за спиной ловушка необдуманных поступков. Отныне все помыслы будут лишь о бегстве. Но когда в горле ворочается раздраженный пламенный ком терзаний, ощерившийся острыми зубьями нелепости, которой напоены слова, тогда чувство действительно живо. Борясь с желанием выдрать когтями собственное горло, вспороть саднящую трахею, выкусать кислое хрящевое яблоко, человек, в чьей голове звучат умирающие голоса, убеждается в своей никому не нужной искренности. Ему понятен страх ангела, ступившего на плавящееся битое стекло стопами белыми, что первый снег. Ему понятна ее ослепленная злость, вскормленная с руки дарующего. Все метания просты и откровенны, как золотая вязь по пыльным страницам святого писания, высеченная на камне истина, очевидное тончайшее прикосновение гонца к лилии в ее руках.
Он делает шаг, держа руки на виду, с поднятыми вверх ладонями и открытым взглядом. Она отступает, вспорхнув невесомым образом, на два. Шаг вперед. Два шага назад. И снова. Граница между миром мертвых и живых истончается, гордыня смыкается со смирением. Во взгляде ее пронзительных глаз, в которых все больше стало зеленого с годами, ему виделось какое-то неясное лунное одиночество, словно по ту сторону стекла, другое измерение, которое превосходит даже смерть. Ведь мертвые не возвращаются, правда? Это физиологически невозможно. Ты видела своими прекрасными глазами, когда его тело отвозили в морг, но знала, что это морок: ты знаешь, где безымянная могила, залитая черной зловонной слизью, едва мерцающей от спускающегося в нее провода, никем не обесточенного по злому умыслу. Тебе, конечно, не захотелось идти на похороны чужого тела, разделанного патологоанатомом и зашитого, с вынутым мозгом и напиханной в череп бумагой, чтобы впитывалась и не сгнивала влага. Когда остановилось это сердце, что ты почувствовала? В глазах белого человека вспыхивает злое багровое пламя. Взгляд его все так же устремлен в пустоту, зрачок - в кровавом пульсирующем кольце, губы шевелятся, как у выброшенной на берег рыбы. Ты отходишь еще дальше, боясь попасться в потерявшие человеческие очертания руки. Почти бежишь, опасаясь обернуться спиной. Что ты сделала тогда? Что? Что?!
Клокочущий смех собирается в груди мужчины и он останавливается, разводя руки еще шире в стороны, поднимая их на уровень плеч, возвышаясь всем белым призрачным телом над той, которую когда-то прогонял от себя. Дальше, как можно дальше, в другой город, в другую страну, в другой, черт возьми, мир! Лишь бы она осталась цела. Лишь бы смогла все изменить. Падая в бездну, разверзнувшуюся под ногами, он верил в нее и любил. Бесполезно. Смех остывает песком на зубах. Медленно, не желая спугнуть девушку резким жестом, этот человек снимает с себя рубашку, ломая костяные пуговицы, вырывая с мясом из петель, и бросает подле себя, чтобы показать свое тело. Распятая греховность обнажает раскуроченную грудную клеть, оборванные и оплавленные края вывернутых наружу ран, зияющих мерзостной пастью с мелким ощепом зубов-ребер. Ты знаешь, чем рисковала, так долго оставаясь рядом? А, Эмили? Кажется, что сходишь с ума. Ворочаешься, ослепнув от пота. При рвоте изрыгаешь длинные серебристые нити слизи, горькие донельзя. Причастия прекращены. Заупокой. Не проходит и часа, как из адского пламени переносишься прямиком в вековечные льды Коцита. Хрипя, рвешь на себе кожу и, клацая зубами, зарываешься в сырой брезент. Тебе не жаль, что ты не видела, как бился он толстой башкой о стенки проклятого колодца, когда морду его заливала черная ледяная вода? Нет? Но почему ты тогда не бежала так далеко, как он просил тебя?
На груди, покрытой рельефными багровыми шрамами, покоится поверх тени татуировок, потерявших вместе с цветом всякое свое значение и смысл, проржавелая насквозь цепь с нанизанной чешуей жетона. Выбитые на нем номера и имя еще можно угадать, если приглядеться. Заводя руку за спину, он выщелкивает из кобуры пистолет. Со внутренней стороны курка запеклась белая капля лака, которым когда-то Эмили красила кончики ногтей, собираясь на вечерний променад, и с тех пор к ней никто не прикоснулся в попытках стереть. Ее отпечатки тоже здесь, на рифленой рукояти, когда-то - под его ладонями, накрывающими их сверху и мягко помогающими взять прицел на центр мишени, поставленной во дворе особняка. Сейчас это грозное некогда оружие по короткой дуге летит Эмили в руки и, конечно, он практически уверен в том, что девушка поймает знакомую тяжесть металлического сплава. Их всего два, этих пистолета. Оба положили в чужую могилу с чьим-то чужим телом, к которой она никогда не должна была приходить - зачем?
Несколько мгновений мужчина смотрит в глаза куклы - мерцающие слегка в сумраке, едва разгоняемом лунным светом, фонарным хитрым глазком и неоном от оставленной до утра вывески - а после разворачивается спиной, убирая одной рукой в сторону спутанные бесцветные волосы, оголяя шею, самое незащищенное белое место. У основания шеи провалом в пустоту тела зияет рана, на месте которой когда-то была титановая бляшка, и кожа вокруг еще помнит испуганные, осторожные прикосновения пальчиков куколки, когда та бережно, по утру, так же убирала рыжие пряди, приносила успокоение после страшной душной ночи. Быть может это тягостно, невыносимо смотреть в ее лицо, и сходно с пыткой явиться теперь в ее жизнь, сбить любовно расставленные доминошные плашки, рассыпавшиеся несостоявшимся великолепием картины. И потому он, сгорбленное тело, ведомое импульсами посеревшего, разучившегося биться сердца, смеется больным горьким голосом в свое зеркальное отражение, никем незримое. На краях той раны выступают густые кровяные капли, скатываясь по выгнутой спине, огибая позвонки и западая в округлые следы ожогов от серебряной цепи. Капли ловят ртутные блики гладкими боками, но уродливые пальцы с сошедшими ногтями только сильнее давят над раной, вжимаются в выступающие из-под натянутой кожи сегменты позвоночника. Кто-нибудь из вас хочет помочь ему? Тогда пусть превратят весь этот городишко в слой радиоактивной пыли и похоронят под шестьюдесятью футами бетона.

- Тебе не стоит показываться ей на глаза. Она счастлива.
Пепел с тонкой черной папироски ссыпается на ковер, затираемый носком лакированной алой туфли. Сегодня среда, а это значит, что пророком можно не быть, а на этих ногах все равно увидишь один только цвет, дисгармон, дисбаланс. Улыбка постаревшей Лили Кевинью Сойер, одной ногой стоящей в могиле, королевы вторых ролей, погасившей свою собственную звезду, терзает губы утопающей в кожаном теле кресла женщины, но сейчас она - единственный советчик, с которым он может позволить себе обмолвиться словом. Она же и единственный спутник, и священник, и отпеватель, медленно подкручивающий кончиками пальцев зажим на трубке капельницы, чтобы спустить в слив раздутой, потемневшей вены побольше препарата.
- У нее своя жизнь, в которой тебе больше нет места.
Руки состоят из сухожилий, тканей, сочлененных суставами костей. Поправляя дренаж, эта женщина делает волшебные пассы в прокуренном до горечи воздухе, рассекая ладонями непрозрачные провалы смога, зависшего кругом. Время и незримые информационные процессы сплели из микроскопических волокон клеточного материала женщину, которая отговаривает неразумное дитя от опрометчивого, эгоистичного поступка, которому после не найдется ни решения, ни оправдания.
- Ты сам так рассудил, что будет лучше. Да, ты оказался прав.
Голова ее медленно клонится вперед и назад. Должно быть, она знает, чем можно извинить эти нарушения и оплошности, но знает меру человеческим чувствам и надломанным отношениям, растоптанным и наспех склеенным, выглядящим со стороннего взгляда так, словно торчащие во все стороны грязные нити из старого шва.
- Но это не меняет последствий.
За считанные дни Аннели поставила на ноги это тело, но не смогла стряхнуть мыльный алебастр со сросшейся души. Кусая губы, она думает о том, что Жертвенность слишком человеческий поступок, не имеющий к ее подопечному никакого отношения, хотя и молчит, не желая принести своими домыслами больших терзаний. Несомненно, она знает, что Габриэль не прислушается к наставлению, данному только лишь от желания блага той малышке, стеклянной девочке, что натерпелась за недолгие годы свой искусственной жизни того, что не переживает порой за десятилетия обычный человек. I'm fine натренированного альтер-эго крошится в сухую листву.

Притворяясь, как паяц, он ждет любого действия, отрешенного жеста, плевка или ножа в спину, поднятого на уровень глаз пистолета в ее руках, лишь бы не глотать сырую вязкую тишину, в которой останавливается вновь уставшее, злое сердце.
- Эмили.
Можно ли мне верить? Вправе ли я помнить? Я повторю вновь твое имя.
- Это я. Я вернулся к тебе.
Эти слова практически невозможно услышать: они свистящим смеющимся шепотом брошены против ветра и смяты, как поделки из рисовой прозрачной бумаги.
- Прекрати все это.
Он не сдается первым, но впервые опускает руки. Он вспоминает слова демона: твой ангел была счастлива, пока ты не пришел вновь.

Черные ресницы девочки отбрасывают на ее щеку серую глубокую тень. У девочки ироничная и хитрая улыбка - так улыбаются люди, много знающие о жизни, ветераны войн, где ты никому и никогда не был нужен, но сколько в ней наивности и трепета морозного, инеистого, что нельзя передать словами. Два распустившихся из спешно собранной прически белых локона обрамляют ее лицо, спускаясь к фестонам ночной рубашки, до вдохновенного кружева, любовно уложенного вокруг мраморной шеи - он любил прикасаться к ажурным краям, опасаясь спугнуть нежные крылья вечернего мотылька. Руки ее того бело-голубоватого цвета, который можно видеть на некоторых поделках из китайского драгоценного фарфора, танцуют в густом глубоководном воздухе, холмик Венеры, очень гладкий, крайне нежный, слегка поблескивает в свете оставленной до утра лампы - она знает, задергивая шторы, что он давно уже боится оставаться в темноте. Кажется, что ладони ее покрыты мелкими капельками пота, когда она неуверенно, боязливо закрывает глаза. Она не помнит, успела ли заснуть, но от утреннего света уже побелели окна за спущенными шторами. Всю ночь она крутила на кукольном пальчике жемчужное ожерелье, которое пробегало лучом ночного маяка по ее лицу, беспокойному и погрустневшему, с негромким сухим треском выгоняя из ее сознания больные, тяжелые мысли. Это помогает отвлечься. Это позволяет не бояться. Умоляю, заботься о своем здоровье и безопасности и не подвергай себя ненужному риску.
Сколько было таких ночей, пока она не опустила вконец руки?
Разве она могла бы ему помочь?
Боясь за ту, что робко скрывается в рассветной паутине света, лучиках бисера пыли, он постепенно возвращался к наркотикам, чтобы каждую ночь погружаться в сон так глубоко, откуда полуночный кошмар не сможет его вытащить в бодрствование. Остолбеневший, охваченный ужасом перед собственным гнилостным нутром, он медленно и мучительно обращался из хозяина в раба, разрушаясь добровольно в счет былых грехов, исполосовавших весь его мир в серые тени. Он предпочел бы совсем иной финал - уплыть по течению в пластиковом, наглухо завязанном черном мешке, зная, что Эмили найдет себе нового героя, с которым будет счастлива, которого заслуживает, не оборачиваясь с наступлением темноты на шорох у оконной рамы. Не боясь ничего и зная, что никто уже не способно причинить ей вреда. Все бы вернулось на круги своя.
Огонек дула неторопливо, медленными рывками движется к шее, оставляя на краях пульсирующей, сочащейся раны горячий ожог, от которого обугливаются с мерзостным запахом ткани; с мучительной неторопливостью занимается в душе мглистая денница отрешения. Сонная одурь. Тупая, гнетущая апатия. Равнодушие, безнадежность, немощность.
«Ты забыл свое место? Я легко смогу тебе его напомнить.»
Хриплый, с противным подсвистом, голос вкрадывается в сознание и складывается ощущение, что у говорящего надрезаны связки и продырявлены щеки; с ним приходит звон в ушах. Не разбирая его слов в горячечном бреду, но слыша короткие отрывистые хрипы, Эмили пугалась, прикасалась к горячему лбу прохладной узкой ладонью, прижимая боязливо к груди и сердцу свое одеяло, как оплот защиты. В этом шепоте можно было, прислушавшись, различить только одно двусложное имя. Тепло прицела неуверенно вздрагивает, продолжая свое движение. Он практически слышит, как напряжены ее мышцы, вынужденные вновь поднимать оружие, но ныне без стрелкового азарта и детского запала, а с обидой, смертельной обреченностью, затесавшейся в груди. Опуская руки, Габриэль улыбается: закрыв глаза, он не видит приближающегося силуэта твари, изготовившейся к решающему прыжку, и чувствует только тепло и свет за спиной, ищущий то потаенной местечко, белую точку невозврата, после которой не будет больше ничего.
«- Эмили, держи выше. Крепче. Нет, так ты не...подожди. Давай, я помогу.
Неделю назад он принялся, удовлетворяя ее горячие искренние просьбы, учить ее стрелять из пистолета по жестяным банкам, которые в ряд были любовно расставлены на деревянном заборе: для этого им приходилось уезжать за город, чтобы не пугать жителей соседних домов, и здесь, практически в деревенской просеке, не было зевак и советчиков. Она трепетала, по-детски боялась и страстно желала овладеть знанием, которое он вверял ей опасным и бестолковым, но отступил под насмешливым и пылким взглядом. Совсем скоро она выучилась заряжать тяжелый пистолет самостоятельно и почти не прогибать руки под весом самодельного оружия. В это время они разговаривали совсем мало, понимая друг друга одними только доверительными, тихими прикосновениями.»
Как ломалась одна судьба, не заметил никто из двоих.
Звон появляется в ушах. Бессмысленные крики наполняют ему голову такой же бессмысленной аморфной субстанцией. Человек без прошлого думал, что он забыл имена мертвых, чьи крики ему доводилось слышать? Это не так. Мертвые живут в человеке без прошлого и продолжают кричать. И жертвенный агнец тоже кричит. Громко. Намного громче остальных мертвых. И сейчас человек без прошлого снова услышит его крик. Ее голос. Нежное прикосновение теплых губ.
Пенек мушки запутался в белых волосах, ломких, как у облагороженных мертвецов, освободившихся от тягости грешной жизни. Дернул болезненно, теплом двинулся дальше - иллюзорность ледяного металла тронула кожу над кадыком, мазнув случайным жестом, и ткнулась уже уверенно под подбородок, запрокинув голову вверх. Нажми на курок, моя душа, просто потяни так, как помнят еще твои руки: это сон во сне, который снится нам, и ничего дурного не случится. Пуля застрянет в черепной коробке так глубоко, что ее никто не сможет достать ни волей, ни чудом. Она создаст ударную волну, от которой голова упадет в сторону, как уже отрубленная. Она превратит мозг в жидкий серый бульон. Множественные мелко- и крупнооскольчатые переломы костей соберутся от основания и свода черепа. Обширное разрушение вещества мозга с кровоизлияниями по ходу раневого канала и внедрением мелких отломов костей поставят точку. Душа - шлюха отойдет.
«Ты забыл, что не сможешь умереть, пока я прочно сижу в твоей голове?»
Пульс медленный, дыхание ровное, артериальное давление низкое. Он ждет, когда снова окажется в темноте, снова вступит в спор с тварью, не желающей покидать этот мир. Это займет лишь пять часов двадцать три минуты - ни страха, ни борьбы отчаянной борьбы, немое тупое противостояние за право быть просто погребенным. В руках синдромная дрожь.
Давай.
Только не тяни.
А после - утешься собственным сном. И выветрится страсть, рожденная в бреду.
Глухой удар, который можно сравнить с проникновением лезвия в анестезированную плоть, а затем - хруст. Лицо и рубашка стали мгновенно мокрыми и липкими от крови. Запах шелкопряда превращается в запах нагретого металла, всё более и более резкий, и сгущается в конце концов до вони гниющих внутренностей. Он уже по ту сторону смерти, уже не от мира сего, тело уже предало, дряблое под черной одеждой. В подобном случае все происходит очень быстро. Тогда, в заброшенном здании на окраине города, ему хотелось бы смягчить свои неприятные слова, но он и теперь со звоном контузии в ушах, где лопнувшие перепонки еще не успели восстановиться в бешеном пульсе, слышит, как говорит отвратительно каркающим голосом еще худшие вещи.
- Промахнулась, - во рту ворочается белесый червь, плоть обескровленного сухого языка, задевающего сколы зубов, в багровой полости, слова трудно, практически невозможно разобрать, - выше.
Давай, я помогу?
Тело пошатнулось, на мгновение потеряв равновесие, но устояло. На асфальт с раскуроченной челюсти осыпалось белое крошево выбитых, размолотых зубов в черной накипи обгорелой слизистой. По вывернутой коже, медленно возвращающейся на свое место, стекают вздутые багровые пузыри, лопающиеся от скапливающихся в них сгустков крови, толчками выбивающейся из разорванных вен. В горле клокочет стекающая внутрь кровь, человеческое тело, поддерживаемое паразитом, давится смехом, вскидывая руку вверх - заломанное запястье скручивается, выставляя наверх вздутые синие вены. Вздрагивающая от болевого спазма ладонь касается лица Эмили, оставляя алую полосу на ее коже - лик ее прекрасен и свеж даже сейчас, когда нежные губы кривились от терзающих кукольную душу чувств. Кончиками омертвелых пальцев он коснулся ее виска, тронув алмазный локон, повторил чужим голосом вновь:
- Немного выше.
Хочешь, я подержу твою руку?
Прикосновение можно назвать практически нежным, если бы сухая кожа не царапала тонкий фарфор. В обойме пистолета, чье дуло не успело еще остыть, сбитое с контрольного выстрела, осталось четыре пули. Четыре смерти для него и четыре жизни для нее. Две попытки вернуться и две попытки остаться. Малиновый звон ее голоса разбивается о гул голосов в голове. Мужчина устало опустил руку, почти уронив окостеневшие мышцы, налипшие на скрипящие суставные кольца, лишенные всякой силы, которую всю бросил организм на свое восстановление. Песчаник бесцветных волос упал на обезображенное лицо, увязнув в мутной кровянке и слизи. Тварь оскалилась, вновь изготовившись к прыжку. Ты видишь ее? Свою смерть, верную и преданную, неотступно следующую за тобой по пятам, в каких бы городах, в каких бы столетиях ты ни пытался от нее укрыться: она настигнет и пожрет тебя, как когда-то ты сам карал невинных, и заберет с собой все, что дорого было тебе, все, чем связан ты был с этим миром. Душа и тело твои - плата слишком ничтожная, чтобы утолить ее голод и отвести беду от других, так тебе близких. Ты ничтожен под мощью ее, ты безумен во власти ее, ты пророк дела ее. Паданец от яблони, источенный червями, размазанный сапогом реальности своей и ее, глупый пересмешник, пытающийся принять весь удар на себя. Она говорит с тобой голосами давно умерших людей, она приходит к тебе с их лицами, их мыслями, их образами, чтобы ввернуть в забвение лопнувшее от истерии сердца, но никто, кроме тебя, не слышит ее шагов, не видит ее глаз. Голос смеющейся твари раздирает сознание на части громче выстрелов, больнее серебра и сильнее слез белого ангела с крушащимися надеждами. Наверное, это неизбежно. Того, кто любит тебя, обмануть очень просто. А того, кого любишь сам, - почти невозможно. И в то мгновение, когда тварь прыгает, она вдруг становится видимой. Черная яростная тень, собравшись клином, обжигает кукольную руку девушки, проходит сквозь, пронзая нежную ладонь обжигающим холодом, и исчезает, впитываемая искореженной душой мертвеца. Как едкий дым она заполняет собой грудную клеть, вспарывает легкие, заставив тело Габриэля мучительно выгнуться в плену нежных рук Эмили, сжать ладонью ее руку с бесконтрольной силой, до боли. Как и прежде, тварь не смогла причинить девушке никакого вреда - стоит сморгнуть хрустальную слезу, как исчезнет то ощущение смрадного холода, сковывающего нервы. А она, тихий светлый ангел, не сможет удержать это тело, тяжело осевшее в желтый круг света на асфальте, как бы ни старалась ухватиться за того, кто заведомо принадлежит бездне. Голос поддается с трудом. Тьма раздирает изнутри. Пульса нет.
- Прости меня. По другому не умею.
Блажен вернувшийся к себе, в других надежду воскресивший.

Пульса нет. Кажется, теперь действительно пора брать все в свои руки, пока этот фарс не обернулся катастрофой. Дьявольское шапито душевных терзаний этих прокаженных необходимо было прервать в кратчайшие сроки, пока оно не заполнило - заполонило - собой безупречное творение, разложив силу и скорость на смрад и гниль.
Автомобиль, сверкающий огнями, как подвижный бенгальский огонь, на секунду выхватил из темноты притихшую к середине ночи улицу, ряды оголенных по осени тисов и буков, столпы слепых, погасших или лопнувших, фонарей, черные маслянистые пятна с кучей тряпья или мусорным свалом, хитросплетения труб, ребристые ступени, ведущие к чердачным пыльным и затхлым схронам, где вольготно, когда есть из чего выпустить пулю. Тишина вокруг была такой же серой, как этот вечер, и такой же мертвенной, как круги под воспаленными, усталыми глазами женщины, неприметной серой тенью сидевшей на холодном клеенчатом сиденье в салоне той машины. Как собака на привязи, она ждала одного ей ведомого сигнала и, лишь услышав тот зов, смяла в руке клочок рваной салфетки с отвердевшим от засохшей крови центром, и дала знак водителю нажать поскорее на газ. Сомкнутые, поджатые алые губы не придавали ей красоты. Безжизненные глаза скользили взглядом по лежащему в ладони шприцу с набранной панацеей отравы, гонящей внутри себя пузырек воздуха, способный сделать инъекцию фатальной в первые секунды своего проникновения на магистрали вен. Влево и вправо. Маятником вторя неровному движению автомобиля, воздух рассекал черную жидкость, ударяясь изнутри о стенки своей прозрачной колбы. Женщина гладила дозировочную разметку коротким ногтем, цепляя черные зарубки на шприце, то ли чтобы скоротать время, то ли разбираясь с собственными невеселыми мыслями. Когда до места, в которое она ехала со скромным своим сопровождением, оставалось не больше десяти минут, к машине присоединился столь же молчаливый, грузный эскорт из двух автомобилей: черный низ делал их похожими на северных хищных рыб, а белые верха срывали отблеск непогашенных на ночь огней магазинов, баров, клубов. Пять минут. Сжимавшая бумажный клок, рука почти неподвижной женщины разжимается, роняя его в нагрудный кипенно-белого халата, и щелкает пальцами: раз. Улицу оглашает раскат одновременно занявшихся трех сирен. Синий. Красный. Синий. Красный.
Чернь. Червление. Темноту разрывает тревожными вспышками. Звук их раскатывается, волнами заливаясь в каждый переулок, волнами бьет по источенным скалам притихших домов, отступает, словно позабыв о чем-то, но нахлынывает вновь спустя считанные мгновения. Торопь и оторопь. Свет фар выхватил фигуры двух людей, когда машины начали притормаживать - словно они знали, где необходимо остановиться, заранее были осведомлены о том, на каком расстоянии необходимо замереть передним колесам, чтобы до освещенных силуэтов, отбросивших на залитый кровью асфальт резкие глубокие тени, оставалось несколько метров. Ночь с трепетом вдохнула запах выгорающего бензина, вобрала в себя звук открывшейся дверцы, тихий стук невысоких каблуков, коснувшихся земли. Не утихающие палящие огни окрашивали вышедшую из автомобиля «скорой медицинской помощи» женщину трескучим светом. С каждым тактом оно, на краю которого каждый из нас встречает последний день, сжигало ее лицо вспышками. Тонкие брови дрогнули, сходясь к переносице острым изломом, холодная жилистая рука, подошедшая больше старухе, сильнее сжала шприц, до побелевших костяшек, до скрежета ногтей по толстому слою пластика. Когда губы ее разомкнулись, женщина проронила одно только слово:
- Взять.

Слабый неприятный запах прокрадывается в настороженное восприятие и раздается над ухом тихий шорох праха, в который неуловимо превращаются кости, наполненные белесой известью, выпавшую осадок в плоти. Желудок содрогается, утопленный в крови, под ребрами дергает спазм, наполняющий рот кислой холодной слюной. Обожженный взрывной волной сгоревшего пороха глаз невозможно открыть - выгорел досуха. В коже глубокие черные язвины. Запах паленой шкуры заполняет легкие, когда сходит дымный послед, но отбитое обоняние не может, сколь ни силится, различить ничего, кроме кровяной вони, стремительно заполнившей носовые пазухи и сочащейся наружу, обжигающей, разлагающей. Похолодевшие от оттока крови руки, не способные более разжать пальцы или сдвинуться с места, стискивают хрупкие кукольные ладони, пуская огненные трещины по нежному фарфору, лишая ценности искусную работу неизвестного скульптора. Во вздувшихся от натуги венах читается затихающий с каждой секундой пульс и звук его единственное, что слышит теперь человек без имени, не различающий даже отзвуков хрустального голоса куклы. Отяжелевшее тело начало клонить в сторону, тьма потянула к себе, вырывая добычу из рук Эмили, не желая отдавать любимую свою игрушку бесстыдной воровке, теплокровной, дышащей, живой ценой чужого разума. Что-то пошло не так. Ткани не восстанавливались.
Это - холод предела существования, внезапно подкатывающий к горлу пятью тысячами лет посреди обычного скудного дня, это как смерть, не выбирающая особого времени, которая может грянуть в самый неподходящий момент. Рот мертвеца медленно раскрылся, едва удерживаемый ниточным остатком разорванных мышц, связывающих еще разделенные кости. Но он потерял голос. Изо рта вырывался лишь легкий парок с присвистом, будто у малыша, который учится свистеть. Время не всегда и не всех лечит. Отвернувшись от одних, оно остается добрым поводырем для иных, и пропасть, разделяющая нелюбимых его детей и достойных до спасения, неумолимо растет с каждой песчаной струей, стекающей по гладким внутренностями старинных часов.
Ты должна была спастись.
Зачем тебе мертвый человек? Зачем тебе человек, сдавший на милость своему безумию? Зачем тебе человек, сдавшийся на милость тебе? Зачем тебе сдавшийся человек?
Зачем тебе Иуда?
Перегруженная память рождает эту жадную торопливость воспоминаний.
Восемнадцатого апреля в восемь вечера звучит сирена по погибшим во время войн солдатам. Каждый год, поминая минутой молчания, скорбят по ушедшим героям. Но вечно свежи страх и зов пустыни.
- Солдат?
Песок. Везде, всюду один только песок, прошла буря, оставив после себя только гнезда переплетенных сухих стеблей перекати поля. Унылый и изжелта-серый, он обнажает обточенные до зеркальной гладкости камни, выжранные до белизны кости людей и животных, потрескавшийся сухой металл с облупившейся краской по корпус. Схлынув, горячий ветер открывает безжалостную синеву обнаженного неба. Но его не увидеть отсюда. Глаза невозможно открыть от хлещущего по лицу яростного хамсина. Призраки ушедших в небытие воинов-курдов, жилищ бедуинов, нашедших в песках свой конец караванов, высоких минаретов, стремящихся к богу, людей, толпящихся у их подножий. И голос, принадлежащий смерти, что вечно неустанно вьется по барханам.
- Убей суку.
Слова канули в песок. Прорастут потом, лизнут языком пыльной дороги тех, кто достоин внять. Удар под ребра заставляет перевернуться на спину, уронив обезображенную взрывом руку подле. Распаленное дуло автомата дымно утыкается в покрасневший от ожогов и гари лоб, пока он силится приоткрыть глаза, чтобы увидеть хоть что-то, ухватить за хвост нетривиальный финал, но сухой коричневый палец уже вдавливает курок в паз. Жар исчез. Звук перекатывающегося под ногами боевиков песка - тоже. Исчезло все, кроме тьмы.
Низкий звук. Вой?
Он доносился снаружи. Усиливался. Звук приближающейся машины. Далекий лай преданной собаки.
Ну-ну, человек. Уже все. Выдохни. Кровь у пустыни играет. Скажи спасибо, что тебя просто тряхнуло горошиной в погремушке.
Так скажи мне, зачем ты вернулся?
Ты думаешь, она ждала? Правда скучала?
Твоя фарфоровая игрушка.

Их окружают люди, на лицах которых - скорбь.
Их окружают звери, в руках которых - оружие.
Их окружают голоса, на дне которых - гнев.
Безликие, они выносят свой приговор, не ведя ни следствия, ни суда: им достаточно того, что видят их собственные глаза, чтобы вздернуть Эмили с земли и свести ее руки за спиной. Кто-то из них зачитывает скупым на эмоции голосом обвинение, пока привыкшие к такой работе руки зажимают стальные зубья на худых запястьях. Из белого автомобиля, сгорбившегося ближе остальных, выкатывают носилки, у изголовья которых идет женщина в погребальной маске собственного лица. Стараясь не выказывать своего презрения, она окидывает коротким взглядом ту, что толкнула первую костяшку домино в огромном полотне, любовно выстраиваемом долгие годы, даже - столетия, и отворачивается, наклоняясь к завалившемуся на бок телу. Трогает носком туфли несколько белых осколков, растирая надтреснутые кости в порошок, и отходит, чтобы двое санитаров смогли поднять мужскую фигуру на носилки и закрепить ремнями через грудь и ноги.
Аннели?
С трудом переворачивая зажатую под ремнем руку внутренней стороной вверх, дампир вводит тонкую иглу в вену на сгибе локтя, быстрым движением доводит поршень до упора, успевая остановить на грани - пузырек воздуха замирает в окантовке черного яда, волнуется, выталкиваемый наружу, но остается в шприце. Закрыв иглу предохранителем, женщина убрала использованный инвентарь в карман своего халата, небрежно наброшенного на плечи, и указала своему сопровождению двигаться. Передние колеса передвижных носилок ударились в край машины, скрываясь внутри и следом одним движением в салон поднимается молчаливая врач, плотно, громко закрывая за собой двери. Этот автомобиль первый трогается с места, погасив огни и заглушив звук сирены.
Стой.
Присев на свое прежнее место, женщина опустила прохладную руку на лоб мертвеца, стряхнула выступившие капли пота и налипшую кровяную корку, ссыпавшуюся под откинутую на бок голову. Лицо ее выражало сожаление: так сетует мать, не уследившая за собственным ребенком, такой же тоской наполняются глаза того, кто не сумел образумить близкого, не вернул на путь правильный, путь истинный. 
- Сегодня ты выглядишь еще хуже.
Голос гнусаво трепыхается в голове, стучит в лобную кость изнутри, заставляя дуреть от осознания безнадежности: он сам, своими руками и помыслами, уже очень много лет методично выкармливал собственное безумие, то и дело презентуя ему приятные моменты своей жизни, холил и лелеял, как любимого ребенка, пока оно не разжирело до степени, заполняющей все уголки сознания. И Анна, как никто, знает об этом. Вставая в дверном проеме, чтобы не выпустить его из помещения, она отдавала себе отчет в том, что не должна допускать этой встречи. Никогда больше.
Возможно, она была права.
- Твоя Эмили убила тебя. Снова.
Слово - остреют серые скулы, обтягиваясь новой кожей. Слово - пальцы ломаются в очередном приступе, выворачивая ременные оковы из железного тела. У нее, безусловно, были причины, чтобы поступить именно так, чтобы сидеть с тобой, не разжимая ладоней поверх сердца, чтобы не смотреть в глаза, но, если так, то не была ли твоя жертва напрасной? Анна тяжело вздохнула, закрывая ладонями лицо, чтобы скрыть ото всех свидетелей свое разочарование.
- Лежи. Твоя регенерация еще слишком слаба.

В салоне полицейской машины, куда посадили Эмили, было душно. Забравшие ее люди, упаковавшие пистолет в прозрачный пластиковый пакет, а на лужах крови и ошметках плоти расставившие оцепления и желтые пронумерованные маркеры, не испытывали к девушке ни злости, ни раздражения, но оба были напряжены: об этом говорили руки одного, стиснутые на руле, как на горле, и руки другого, сжимающие рацию, как гранату. В сторону заднего сидения, отделенного от водительского отсека решеткой, никто из них не бросал даже взгляда.  Дорога, по которой ее везли, показалась бы Эмили щемяще знакомой, если бы не изменилась так сильно за время катастрофы. Но нет. Все там же расставлены фонарные столбы, а взгляд выхватывает точно такие же строения, как и прежде. Даже лица людей, отвернувшихся от мигающего света, кажутся смутными призраками канувших во времени воспоминаний. Когда-то, в прошлой жизни, в каком-то совсем другом мире, они с человеком по имени Габриэль ехали совсем в другую сторону, но колеса их машины терзали тот же самый путь и прокладывали свою опасную, болезненную историю.

- Где твоя злость?
Она кричит, обхватив его руками за плечи, трясет, почти не двигая с места. Глаза горят багрянцем. Она кричит так громко, что практически закладывает уши, практически звенит лабораторное стекло, практически наступает удушье.
- Где твоя злость?!

Не осмеливаясь ухватить за плетью висящую по телу руку, за ним, идущим по основному коридору притихшего, ошарашенного, будто взрывом, центрального полицейского управления, спешат люди в тревожной темно-синей форме, кричат сквозь повязки на лицах, магическими пассами вскрывают воздух. Не нарушая повисшей тишины, дробящейся от тяжелых шагов едва ли справляющегося с собственным телом человека, кто-то замирает у открытой дверь, не видя, стоя спиной, но зная, от чего остывает нагретый воздушными пушками воздух. Не призрак, просто показалось. Молодой курсант замирает посреди коридора, вжимая в грудь острый край дежурной папки. Безобразно смятые листы внутренних документов.
- Томас?
Задержав дыхание, кто-то не открываясь смотрит на опускающуюся и поднимающуюся челюсть Кэйнера. Кожа просвечивает, словно вместо нее лишь пергаментная вставка. Кадык курсанта рвется по горлу вверх и вниз, вторя.
- Отнеси на мой стол.
Даже не задев плечом юношу, Габриэль прошел дальше по коридору, вниз по широкой лестнице, которой предшествовали прозрачные бронированные двери, на несколько метров вниз и вглубь настороженного, не верящего здания. Двери захлопнулись, отсекая впившиеся в напряженно-прямую спину слова курсанта:
- С возвращением...шеф?

Не верь ему, мальчик.
Не верь тому, кто не знает собственного имени.
Не верь тому, кто никогда не видел собственного лица.
Она ведь не верит.
Испуганными, встрепанными воробьями девицы вскидывают голову, стоит им только почувствовать своими слабыми, человеческими душами присутствие того, кто вступает в свою власть. Короля, терновым обручем надевшего корону по шее. Безо всякой команды они вспархивают со своих мест, стоит только двери открыться, и исчезают в полоске света быстрее, чем от них можно было бы ожидать. Только разукрашенные старые перья остаются от них. И горлица в серебре. Дрожащий желтый свет облизывает рельефные шрамы на шее мужчины, оставленные звеньями тонкой девичьей цепочки, взрытые изящными, почти детскими кольцами. Всего секунда для того, чтобы увидеть тот серый ошейник. Ртутная полоска, растягивающаяся каплями в воздухе.
Так не целуют. Тушат со злостью окурок в пепельнице, вжимая крошево прогоревшего табака в стеклянные стенки, сжимают руку повисшего над пропастью из последней силы, приставляют нож меж ребер со спины, закрывая глаза, чтобы не видеть. И против того - мягкое до интимного, прикосновение холодной шершавой ладони к нежной теплой щеке, под алмазный локон, легший поверх игривым завитком. До боли глубокий, сухой поцелуй не искупление вовсе, лишь новое наказание для себя, для нее, для прогнившего, провисшего над головами мира. Подними руку, собери сырую насквозь ветошь, да сбрось прочь, быть может, станет светлее.
Отстранившись, мужчина провел подушечкой большого пальца по губам куколки, девочки, которая никогда не станет бабочкой в пестром ее излишестве и лоске, оставшись навсегда в свадебном платье своего нежного кокона. Приподнял в своей ладони ее руку, невесомую, почти прозрачную, опустившись перед ней на колени. Кажется, это было в старом фильме про других людей, почти актеров.
- Тебе страшно?
Затхлое помещение успело наполниться запахом обугливающейся плоти, пока Габриэль доставал из нагрудного кармана потерной изношенной рубашки бережливо завернутый в смятую салфетку сверток; вонь стала острее, когда он вытряхнул на ладонь серебряное кольцо: пожаром сверкнуло на свету сердоликовое сердечко. Надетое на тонкий кукольный пальчик, кольцо, едва успевшее измазаться в побуревшей крови от оставленных им ожогов, заиграло новым, свежим.
- Холодно?
Гнилостная, глубинная боль распирает изнутри, но человек без прошлого все равно оставляет короткий поцелуй на сердцевинке кольца, лишь бы от этого потеплели губы фарфоровой его Доброты, лишь бы отогрелись ее дрожащие звонкие пальчики. Что еще остается прокаженному, как не бросаться к любому спасительному дурману. Приподнимая голову, он несколько мгновений старается заглянуть ей в глаза, и рваную рану, бывшую ртом, трогает беззлобная, усталая улыбка: он вернулся домой с той войны, которую никто не видел, и застал ее спящей, как в то утро, в своей постели невинную и чистую. Серебряная пыль.
- Моя. Эмили. Моя.
Засмеявшись, мужчина уронил голову на ноги куколки, обхватив их под коленями. Нож, который он принес с собой, выпал из руки, громко ударившись литой рукоятью об пол. Иди ко мне. Ударь меня. Изрежь меня острым ножом.
Моя.

В коридоре царило небывалое оживление: выходя из липкого марева, люди обменивались взглядами и словами, порождая слухи и сомнения, рассеивая с широких рукавов догадки и предположения, как зерна неизвестной никому истины в сердца друг друга. Закрывшись в кабинете, одну за другой курила суккуба, забравшись с ногами в глубокое тело черного кресла, горько пахнущего потом и алкоголем, и даже на стук курсанта, принесшего документы по указу дважды воскресшего, она не сдвинулась с места: пустые глаза, смотревшие в стену безо всякого выражения, таили в себе ядовитую смоль осознания. Все пропало. Начинай сначала.

Тебе не нужно думать, девочка, потому что тогда ты снова рискуешь поверить ему.
Сколько было уже уходов и приходов, сколько раз каждый из вас просыпался, не ощущая подле себя необходимого бродячим теням тепла, раскатывали не тающий лед по полу в стремлении сложить мировую карту с грамотно расставленными маяками. Когда-нибудь любому истязанию наступает конец.
Ты уже не хочешь мыть руки, потому что на руках запах.
На твоих руках его запах. На твоих руках его кровь.
Достаточно было потерять надежду на исцеление и все сложилось бы совсем иначе, другие руки раздавали бы иную карточную колоду без крапления и загнутых углов, но упрямство и упорство породили новых девоном, выкормили их из крохотных переживаний, пока те не обрели полную властность над каждой мыслью, что остывала в эфире.
Тебе нельзя думать, девочка, потому что тогда ты снова рискуешь оказаться во тьме.
Когда начнет казаться, что наступает конец света, будет поздно уже думать об этом и когда в городе завоют сирены не будет ни сил, ни желания сдвинуться с места от полыхающего пожаром неба. Месяц за месяцем, год за годом будет гореть погребальный костер в душе человеческой на поленьях не осуществившихся планов.
Тебе уже не смыть серый запах, потому что ты в его лапах.
В его лапах твои руки.
Кто-то добрый выключает свет и закрывает ржавую воду из потемневшего со временем крана.
Закрывай глаза. Быстрее. Вся боль, все страдания, паника в ночном приступи, заставляющем бежать от уютной постели, истерия, смешиваемая с ледяной водой из под крана, брызнутой в лицо раз, другой, все страхи, сковывающие крохотное кукольное сердце - они уйдут и дышать, может быть, станет легче, но ровно до той поры, пока на смену им не придет тоска. Даже хрустальная душа в фарфоровом теле не может подолгу оставаться девственно чистой, даже ей не чужда черная гарь и смог, проникающие извне, но пока, девочка, ты можешь успокоиться тем, что они - уйдут.
Уйдут.
А я - буду.
Бу-ду.
Сахарные зубки прикусывают кожу, продавливая неглубокие бороздки, прихватывают, словно неробкое прикосновение к уходящему или щипок за бок по утру, чтобы прогнать обрывки странных, пугающих снов. Тени от ресниц, разлегшиеся на лишенных румянца, столь любимого им, щеках, дрогнули, светлея и вскоре вовсе исчезая. Для того, чье солнце уже закатилось, призрачная голубизна широко открытых глаз сопоставима с мерцанием райских врат, никогда ему недоступных даже в самых смелых мечтаниях. Но что толку в их взгляде, если он не таит больше той тонкой лунной улыбки?
Ты - золотой огонь на кончике ножа, сорванное свечное пламя, танцующее на исходе ночи, и кожа твоя золота и нежна. Ты выгибаешься, вьешься лентой в руках того, кто ныне нелюбим, и свет проходит через тебя насквозь. Почему ты боишься сказать мне, как это, насколько это больно?
От шкуры его пахнет паленым, в волосах потерялась сгоревшая шерсть, готовая взвиться пепельным ветром с остывшего костровища, стоит только тронуть. Но зачем тебе трогать его, зачем вдыхать эту вонь, рискуя заразиться холодом? Тепла больше нет, девочка, ты больше не сможешь согреться. Свинец и олово - контрольный в голову - вот твой единственный шанс обрести спасение, сбежать от того, кого жизнь слишком многому уже научила. Но разве ты сама не научилась от нее ничему? Отчаянье бьется, колотится, жжет, как перец, но пока на шее его твой оберег, пока не сменил владельца и не оставил новой метки - еще не поздно повернуть рычаг и остановить бездушную машину злого рока, стремительно несущего вас в преисподнюю.
Ты засыпаешь где-то в алмазном сердце зимней стужи.
Сломалось.
Оборвалось.
Рассыпалось.
Бесцветные безжизненные губы мужчины, ломая кровяную корку свежего соленого ожога, растянулись в дрожащей, сухой улыбке, потянули кожу в стороны, вслед за приоткрытом на вдохе ртом. Цепочка с армейским старым жетоном, мятом, изломанном от жизненных перепутий, заскользила по шее, ведомая руками куколки, заиграли под светом ртутные шарики, путаясь в волосах - шкуре звериной, паленой да дымной, и, лишь оказавшись в руках прозрачного ангела, удавка позволила сердцу твари продолжить свое биение. Кровь, начавшая остывать, сознание, стремившееся угаснуть, все всколыхнулось от какого-то затаенного, саморазрушительного ожидания. Холодный язык, вяло ворочаясь в липкой, горькой слюне, раз за разом болезненно, с изощренным довольствием натыкался на острые сколы зубных остовов, не сумевших еще восстановиться после полного разрушения: Анна не врала, говоря, что его существование еще не готово делиться своими силами, и страхи ее были отнюдь не напускными - пройдя чуть выше, пуля могла бы положить конец всем его конвульсивным метаниям по комполу перевернутой жизни. Тогда был прекрасный шанс поставить точку своими руками, не растягивая больше ничего до многоточий.
Он сильнее сжал колени девушки, закрыл глаза, ожидая услышать звон отброшенного прочь металла об пол - белый, холодный кафель, сахарный, горький. Сейчас он готов припадать к нему жадно ртом, лишь бы ощутить холод вместо разрушающего, снедающего жара. Опаленный в опале. Когда он закрыл глаза, его окружила обычная темнота, знакомая обратная сторона век, и жар - такой сильный, что он казался чем-то совсем иным. Оковами, от которых шел тот нестерпимый жар, лишенный открытого пламени, были обвившие покрытую шрамами шею руки, силами серебра созданные, от божественного провидения сбитые, сомкнутые.
Сломалось? Останется.
Теперь - дыши.
Беззвучный смех разрывает грудную клеть, когда нож в некрепко держащих рукоять руках касается выгнутой спины; дыша через раз, с глубокими перерывами, от которых шумело в висках, мужчина сильнее подался назад, но, стоило ему двинуться, как острие исчезло, мазнуло пером в сторону. Он смеялся, сжимая губы, а наружу - лишь жалкий клекот.
Она надела жетон на шею, перевернулась под свет ламп плашка: группа крови, порядковый номер.
Жар исчез. Звук тоже.
Их окружают пустые, словно мертвые поля под ноябрьским небом, опавшие розовые лепестки, уже побуревшие и загнувшиеся по краям, пустые озерца, заросшие осклизлыми водорослями. Всюду гниение, распад, прах. Им дозволено находиться только там, где они заслужили сами поступками своими, совершенными вместе и по одиночке.
Исчезло все, кроме тьмы.
Поднимаясь с колен, Габриэль не разжал рук и легко подхватил на руки Эмили, как птичку вскинул на плечо, не завязав только глаза от побега, но подрубив крылья и волю; как последнее живое в прогнившем мире, прижал к груди обретшее цвет ее тело, губами тронул висок под закрутившемся локоном. Тот человек понес столь большую утрату и испытывал столь сильную душевную боль, что не мог нести ответственности за свои поступки. Он не мог подобрать слов, которые бы все не сломали. В беззвучии рушащаяся жизнь была ему, по крайней мере, если не привычна, то знакома. Ладонь легла на спину девушки, замерев между лопаток, прижала чуть крепче, не давая отстраниться, но больше не удерживая, не натягивая.

Кто-то подал старый плащ, оставленный им в кабинете несколько месяцев назад. Чьи-то руки помогли накинуть его на плечи Эмили, укутать от холода внутреннего и подступающего со всех сторон. Зачем-то распахнули двери на освещенной порог, блестящий от ночной сырости.
- Мы идем домой.
Остановившись на несколько секунд, мужчина вложил в руки Эмили ее нож, изящный легкий подарок, который сегодня не успел еще напиться крови. Сжал вокруг рукояти ее пальцы, обжигаясь о кольцо. Пустяк.
- Игра закончена.

Солнце проснулось на удивление рано даже для лета. Объявило о своем пробуждении розовой полосой на восходе и величественно расцвело над Городом. Лучи мягко ласкали крыши домов, кроны деревьев и редких сонных прохожих. Город спал, еще грезил далекими мирами с Аленькими Цветочками на них. Еще объяснял Маленьким Принцам почему так опасно дружить с Розами, а к Лисицам вообще опасно подходить. Еще умолял Снежных Королев не портить зеркал, оставив неразумных людишек наедине с самими собой. Он все искал и искал свою историю, но что бы с ним не случалось, все было уже с кем-то до него. От этого становилось чуточку грустно, от этого становилось чуточку неловко... но он был всего лишь Городом, а Города не грустят, пока на их улицах все еще встречаются люди.
Куколка не была Городом, хоть и была создана по образу его и подобию. Куколке не спалось еще с того момента, когда самая темнота - за пол часа до той ярко-розовой полосы рассвета. Она, как и сотни ночей до Катастрофы, так и уже десятки ночей после нее, прижималась к теплому Габриэлю и пыталась угадать его сны. Наверное, в них не было ничего хорошего, ведь очень часто он весь напрягался, словно ожидая удара, но уже через миг, почувствовав рядом с собой нежное создание, расслаблялся. Эмили знала, он никогда не отключался полностью, что-то внутри него не спало никогда, что-то внутри него всегда ожидало предательства.
Ее предательства.
Эмми смотрела в не зашторенное окно, она видела как умирали звезды и рождался новый день. И вдруг пришло понимание, что все слишком уж хорошо. Они нашлись вновь, живут вместе, будто ничего не случилось.
Он ведь даже никогда не вздрагивал, когда тот самый пистолет вновь оказывался в ее ладошках, когда холодная сталь тяжелым грузом воспоминаний возникала вновь между ними. Или когда из пальцев выскальзывал нож, что всего миг назад целился в голову. В голову человека на картине на стене или свое собственное отражение в зеркале/комоде/окне.
Он ведь даже ни разу не спросил - любит ли она его, ждала ли, нуждается ли. Он даже никогда не пытался узнать почему она пошла за ним, почему не убежала при первой же возможности. Почему по утрам никогда не плачет, даже когда танцует на его глазах, не смущаясь этого тяжелого взгляда.
Когда танцует на осколках очередного разбитого бокала. Смешивая свою кровь с вином. Смешивая боль с любовью. Мечту с реальностью.
Когда кричит о невозможности жизни с ним и тут же просит не уходить, ведь и так слишком долго его не было.
И так могло продолжаться бесконечно - тихие сладкие вечера затишья и громкие пробуждения утренних истерик.
Она сама не понимала себя.
Даря счастье она приносила и грусть. Даря лекарство, подмешивала яд.
Моделька прижимается холодным лбом к его щеке. Она так боится однажды узнать, что все это лишь сон. Она так боится признаться себе в том, что попросту сошла с ума. Что как в одном фильме - попросту видит то, что хочет видеть.
- Я тебя придумала. - Шепчет на ухо, пока он еще спит. Пока он не сможет возразить, пытаясь разрушить ее фантазии.
Она в свою очередь никогда не спрашивала куда он уходил и когда вернется. Боязнь не удержать его рядом лишь увеличивалась с каждым мгновением. Как известно, ничего нельзя оставить рядом с собой слишком надолго. Особенно, если это не фантазия. Особенно, если это живой человек. Вот только Эмми уже и сама не знала чему верить. Иногда казалось, что она все еще там, в камере. Что она до сих пор придумывает жизнь с ним.
Солнце в этот день было очень стремительным - оно словно Наполеон, наступало вперед со страшной скоростью, и вряд ли его могли остановить русские морозы. Оно было неудержимо.
И вот первый луч пробрался в комнату. Он прочертил границу между Эмили и Габи. Граница начиналась у ног и с каждой минутой поднималась все выше и выше. Стена из света медленно ползла вверх, Куколка не отводила от нее взгляда, боялась, что совсем скоро она встрянет между ними и все закончится.
Хрупкое тельце перелезло на Габриэля, обняло его пиявкой. - А если кто-то захочет отнять тебя у меня? - Любопытные глаза впились в сонного мужчину. Моделька казалась серьезно напуганной своей новой бредовой задумкой.
...прошлый вечер...
Гудки монотонно извещали о том, что хозяин телефона отвечать не намерен. Эмили звонила уже в третий раз за день, и в третий раз - лишь однообразное ничто в ответ. В очередной раз включился автоответчик, вот только на этот раз Эмми не положила трубку, а решила объяснить причину звонка: - Астрид, привет. Ты должна срочно приехать ко мне. Я не знаю, что мне делать... и помочь мне сможешь лишь ты. Приезжай завтра, я оставлю тебе адрес, жду утром. Это очень важно.
Конечно же, адрес был оставлен дома Габи, а голос бы уж слишком взволнованным. Девушка знала, что Астрид приедет и попадет в ловушку. Эмили решила, что им стоит прекратить эту бесполезную игру в прятки - мир слишком мал, чтобы продолжать бегать друг от друга.
...ранее утро...
Куколка постукивает пальчиками по груди Габи, ожидая ответа. Ей действительно порой важно знать, быть уверенной, что ей не стоит ожидать подвоха. Эмили понимает, что ее ангел не любит говорить, он все всегда доказывает только действиями, но сейчас даже солнечные лучи хотели разлучить их, что уже говорить о других, более сильных. Например, о людях. О тех мелких желчных существах, что попросту приходят и забирают то, что хотят... у Эмми больше нет сил бороться. Она не хочет бороться за того, кто сам не уверен, что и кто ему нужен. Вот только когда понимание приходит уже все сделано и прощать - уже нет смысла.
Некоторые люди птицы, они летают от ветки к ветке в поисках чего-то лучшего, а некоторые - деревья - принимают этих птиц. Существ, которые спобны лишь перескакивать от дерева к дереву. А Эмили была скорее паутинкой. Паутинкой из титана, которую несет по ветру и, зацепившись за монолитную колону, боится, что это окажется лишь мираж. Что вот-вот ветер подхватит и унесет ее прочь.
Так страшно не знать, чего ожидать.

«Как бы ни сложились обстоятельства, будь у меня возможность вернуться назад, я бы поступила точно также» (с)
Лето. Пора радости и веселья, когда погода предрасполагает к получению гормонов счастья, а природа, словно фея, творит свои чудеса, распуская цветы на многочисленных клумбах. Все твердит о том, что жизнь это рай. Вот только в квартире Кэйнер младшей все было с точностью наоборот. Сидя одной в кресле, девушка безразлично осматривала кожаную сумку с вещами, лежащую в метре от нее. Астрид только вернулась из своего импровизированного побега от реальности, а вернувшись, осознала, что хочет обратно. Время не способно излечить подобную утрату за две недели, ничто не в силах...

Май 2013г.
Нашумевшее дело о разводе. Много прессы, долгое разбирательство, утомительный суд. Выйдя из зала суда с высокоподнятой головой, Кэйнер уже своим видом показывала, кто здесь победитель. Яркие вспышки, громкие возгласы журналистов и глухое разочарованное «мы недовольны решением суда» где-то за спиной. Завтра она будет на титульной странице местного чтива, где во всех подробностях будет описан весь процесс, но подобное ее уже не заботило. Усмехнувшись охотникам за кадрами, девушка молча села в машину, и укатила в агентство, где ее ждали радостные сотрудники. Естественно, это дело принесло хорошенький доход с немалым количеством нулей.
- Астрид, ты была молодцом, - произнес Вольф, не скрывая радости, протягивая бокал шампанского индиго. – Кстати, пока ты не ушла праздновать. Знаю, ты однозначно против любых связей с правоохранительными органами, но дело того требовало...
Скулы немного напряглись, взгляд изменился. Девушка мгновенно повернулась в сторону начальника, с недоверием и праведным негодованием сверля взглядом мужчину. Она избегала любого взаимодействия с полицейским участком, полицией, с отцом. Так что, как только дело касалось подобного, она тут же передавала дело стажеру или другим адвокатам. Просто чтобы не соблазнять себя. Клятва есть клятва.
- Я говорил с начальником. Как его там, ну, на Ф фамилия, итальянская.
- Погоди, мне казалось, что Кэйнер является шефом...
- Так тот погиб еще год-два назад.
Молчание. Не промолвив и звука, девушка стремительно вышла из офиса, покинув агентство. Ей нужно было срочно домой, немедленно, ведь это не могло быть правдой, он должен был где-то скрываться...

***
- Нет, никаких следов. Он мертв, Астрид... мне очень жаль.
- Спасибо, Иса...
Второй бокал или пятый? День сейчас или ночь? Скажите ей, который час и она забудет свое имя. Индиго сидела в своем кабинете, глотая виски стакан за стаканом. Скрестив ноги, она не отводила взгляда от окна, где город уже собирался ко сну, пропуская на трибуну ночь. Тьма беспощадна.
Она не могла плакать, потеряла способность думать, забыла все, не говорила ни слова. Отрицание – мощнейшее оружие, которое скорее вредит, чем помогает. Бедная девочка, она не только не могла поверить, что он мертв, она не могла представить, что Габриэль Кэйнер способен умереть. Ненависть, которую она к нему все это время испытывала тихо билась где-то внутри, но нет, она не вырывалась на волю - накапливала силы, ожидая искры. Боль же не билась, а распространилась по всему телу, надкусывая душу. Страх же наслаждался данной ситуацией, периодически вселяя в девушку ужас, от которого она не могла пошевелиться. И никакой эмоции на лице – лишь серьезный и в то же время опустошенный взгляд изумрудных глаз на мегаполис. Завтра она пойдет на его могилу и все окончательно выяснит. Завтра, сегодня ей больше нечего терять...

***
Кладбище никогда не жаловало посетителей. Атмосфера тишины, недосказанности и одиночества не покидала это место, засасывая всех в свой личный ад. Потеря близких, знакомых, соседа сверху, незнакомца из бара, кумира твоего деда, канарейку сестры, любовь всей жизни, продавца из супермаркета. Как ты будешь себя чувствовать, когда поймешь, что больше никогда не увидишь кого-то? Ты помнишь первое слово, которое небрежно бросил на прощание? А запомнишь ли ты день вашей встречи, после того, как проводил этого человека в царство земли и деревянной коробки? Что происходит у тебя внутри, когда теряешь что-то безвозвратно? Правильно, пустоту, которая воронкой затягивает все внутренности в черную дыру.
Но там, где всегда кто-то плакал, сейчас было тихо. Она специально пришла в это время, когда идет смена двух сторон этого мира. Последний шанс для бегства, единственная возможность для сна. И все, о чем она мечтала было разрушено всего одной фразой, одной единственной смертью.
«Gabriel' Kainer...», - прочла девушка отрывок на надгробной плите. Подсознание дало трещину, высвободив на волю все, что копилось за все это время разлуки. Она помнит, как в последний раз обнимала отца, когда ушла и все эти годы ждала, когда он вернется в ее жизнь, найдя наконец-то время не только на работу. Но он не приходил, ненависть ее росла, обида увеличивалась и все, о чем она тайно мечтала все эти годы – его признание.
- Вот мы и встретились, папа... четыре года прошло, - тихо, но твердо сказала Астрид, устремив тяжелый взгляд на черного ангела, возвышающегося над этим пустынным местом.
Злость, ненависть, боль, обида смешались разом. Глаза намокли, руки задрожали. Сумка упала рядом, соскользнув с опущенного плеча.
- Как ты мог, ублюдок... – голос, полный гнева, неприязни. Нет, все, чего она добивалась упорным трудом, было исключительно ради него, ради трех коротких слов.
- Ты снова бросил меня, даже не простившись, не собираясь искать меня. Что, забыл уже свою родную дочь, найдя девицу помоложе?!
Ладони сжались в кулаки, скулы напряглись. Она рычала, высказывая все памятнику, где лежал ее родной отец... который забыл ее.
- памятник... Да как ты смеешь ставить плачущего ангела на своей могиле. Ты недостоин даже смерти!
Рык, слезы, рывок вперед. Подойдя впритык к ненавистной статуе, индиго разбила оную, ударив кулаком. Нет, он не был достоин памятника, памяти, всего, что могло бы упростить его судьбу. Он не пришел, он забыл ее, променял. Он не имеет права быть ее отцом, не достоин жизни, не заслуживает смерти.
- Я ТЕБЯ НЕНАВИЖУ! – последний крик, срывающийся на стон. Ноги подкосились, руки окончательно опустились. Опустившись на колени, Астрид тихо заплакала, закрывая ладонями лицо.
Он был ее смыслом жизни, всем для нее. Она делала все, чтобы впечатлить его, быть похожей на него, но при этом ненавидела, мечтая, что он придет за ней, отругает и заберет домой. Ведь она была его маленькой Астрид, его дочуркой. А теперь его просто не стало, он ушел, оставив ее без цели, мечты, жизни...

***
- Астрид, привет. Ты должна срочно приехать ко мне. Я не знаю, что мне делать... и помочь мне сможешь лишь ты. Приезжай завтра, я оставлю тебе адрес, жду утром. Это очень важно.
Безразличный пустой взгляд, направленный на автоответчик, рука достает из кармана сигарету, которую она взяла у незнакомца. Всего одна сигарета, всего один бокал скотча. Ей нельзя оставаться одной, ей нельзя ничего, что могло бы напомнить ей о том, что она потеряла.
В тот день, после визита на кладбище, девушка не говоря ни слова, написала пару строк на листке, собрала вещи, села на мотоцикл и уехала, куда глаза глядят. Она больше не улыбалась, не показывала эмоций, не жила своей жизнью. Пережить не всегда значит бороться. Ее могло спасти только время. Месяц, полгода, год, но никак не две недели. Астрид вернулась слишком рано, чтобы начать нормально жить.
- Не стоит, Ас. – Вен сидел напротив на деревянной подставке, обеспокоенно наблюдая за хозяйкой.
Пустой взгляд на сигарету. Она знала, что ей нужна помощь, что ей самой не справиться с этой утратой. Бросив окурок на стол, она подняла сумку и направилась в свою комнату.
- Я навещу Эми...

***
Стук в дверь. Ненавязчивый, безразличный, тихий. Ее больше ничего не интересовало, мало что беспокоило. Но она не могла не прийти на помощь к подруге, особенно сейчас, когда любой неверный шаг может опустить ее до самых низов. Астрид нужно бороться и она это прекрасно знала. Но кто бы хотел искать смысл, потеряв все родное, что было у тебя в жизни?

Отредактировано Астрид Кэйнер (2013-09-24 01:18:14)

Затянутая в тонкую медицинскую перчатку рука касается щеки, в следующую секунду с силой проталкивая тонкую кожу внутрь, меж широко разведенных челюстей, задевая тупые пни новых зубов, и отстраняется, напоследок с неприятным ощущением отстав от тела; уже несколько минут женщина сравнивает лицо перед собой с фотографией, выведенной на экран ее рабочего компьютера, заставляя человека под настольной лампой поворачивать голову из стороны в сторону для большего удобства. Наконец, явно неудовлетворенная результатами, она отстраняется, откидываясь на слегка прогнувшуюся спинку офисного кресла, и долго, вдумчиво смотрит в бесцветные глаза нахмурившегося, отрешенного мужчины. Отслужившую свое перчатку женщина бросила на стол возле себя, не потрудившись сразу определить ее в мусорное ведро, и теперь могла изобразить звучный щелчок пальцами в прохладном воздухе своего кабинета:
- Это чудовищно. Твое лицо почти полностью восстановилось, даже черты сохранились, - из предложенной початой пачки сигарет она вытянула одну, недовольно поджав губы - качество этих американских дешевых сигарет оставляло желать лучшего и надеяться на то. что их отравляющий эффект будет недостаточно сильным. Стареть раньше времени эта женщина не собиралась явно, хотя и особых сил по уходу за собственной медленно увядающей красотой никогда не прилагала: прикурив от предложенной зажигалки, она сделала первую затяжку с видимым удовольствием, - встретив тебя на улице, подумаешь, что призрак.
Здание больницы медленно погружалось в темноту, утопая в тени наступающего вечера, но внутрь запертого на ключ кабинета не проникал ни один ее рваный клок: темнота клубилась здесь изнутри, восходя от пола, стекая к потолку по стенам, пока не начинала переливаться за край. Спокойствию, окутывающему город, было невдомек то напряженное нервной струной волнение, но люди, его населявшие и в поздний час проходившие мимо, учащенно дышали, начиная опасливо, суетливо озираться в поисках чьего-то неясного, но угнетающего присутствия. Прядали ушами бездомные псы, стараясь убраться как можно дальше из этого места, и морды их, испачканные липким фонарным светом, вели по воздуху.
Позволив столбику пепла, собравшемуся от сигареты, осыпаться на пол, Аннели осторожно придавила носком туфли образовавшуюся серую кучку, ставшую однородным пятном.
- Что ты будешь делать дальше? - брошенный из-под опущенных ресниц взгляд прохладой мазнул по лицу, заставив мужчину обронить скупую улыбку. Ему и самому было бы интересно узнать ответ на этот вопрос. Приняв ответ, который был не хуже предыдущих, женщина развернула лежащий на столе пульт в сторону монитора, подвешенного на стену, и нажала кнопку активации. Моргнув раз, другой после долгого застоя, экран загорелся, показывая изображение со слегка запаздывающим звуком. В темном помещении, вид которого не разобрать из-за помех, пересекающих видеоряд, беззвучно раскачивается лампа - она подвешена ровно над опущенной головой привязанного к стулу человека. Хищной рыбой выныривая из темноты, охотничий нож наотмашь рубит по ссутуленным, но доступным для удара, плечам. Кадр прерывается, видео слишком старое, чтобы даже после обработки иметь первоначальный вид, в нем с каждой секундой появляется больше засветов и сигаретных прожигов, и нужно вглядываться, чтобы разобраться в происходящем. Для Габриэля в этом не было надобности. Лишь бросив лишенный выражения, с высушенными эмоциями, оставшимися солярной гарью глубоко в грудине, взгляд на происходящее на мониторе, мужчина вновь обернулся к Анне, выражая молчаливый вопрос. Она кивнула, ухватив суть, и видео встало на паузу - в кадре голова связанного, тяжелая, с комом спутанных от крови, рыжих волос, качнулась в сторону от удара кулака, пришедшегося в висок.
- Это хотели отослать твоей дочери. Не думаю, что она была бы счастлива, - дампир прикусила нижнюю губу, вновь берясь за пульт, чтобы отмотать видеозапись на самый конец. Левое колено пленника взрывается фонтаном крови, раздробленное выпущенной с близкого расстояния пулей. Спустя несколько секунд раздается оглушительный, трещащий на записи звук выстрела, - это было несколько недель назад, мы едва успели перехватить.
Анна продолжает говорить, но в ее интонациях скрыт совсем иной вопрос.

«Почему ты все еще ей не рассказал, кто ты?»

Завтрак окончился в молчании, не нарушаемом ни одной стороной - только столовые приборы еще издавали звуки, скребясь о посуду в животном жиру и соке. Всякий раз после него, медленно возвращаясь к прежнему своему состоянию, Габриэль ставил капельницу, подвешивая прозрачный мешок на предвижную стойку, которую отдала во временное пользование Анна: с металла, выкрашенного в белый, еще не успел сойти неприятный стерильный запах. Бледный, с запавшими глазами и похудевшим лицом, мужчина переходил из одной пустой комнаты в другую, по дому, с трудом признающем хозяина, и стараясь в эти минуты не смотреть в кукольные глаза Эмили. Он не желал видеть в них свое отражение, видеть то, чем он стал. Сейчас металлическая стойка с резиновыми гладкими колесами стояла возле кухонного стола, едва оттягивая на себя впившийся во вздутую вену катетер, и методично прогоняя по нему капли мутного, белесого лекарства. В один из дней эта девочка из китайского фарфора предложила заклеивать прокол пластырем, чтобы игла не выскальзывала, выталкиваемая безумным током крови, и теперь на сгибе локтя Габриэля красовался липкий прямоугольник - детский, нежно-голубого цвета. У его девочки, пригретой птички, всегда все было в порядке с чувством юмора.
- Сегодня у меня нет дел, - медленно кивнул мужчина, смутно вспоминая данное обещание. После тяжелых, душных ночных метаний от края до края, после удавки, тянущей вверх и камня, рвущего вниз, он с трудом мог собраться с кратковременными воспоминаниями и подолгу, по крупице, восстанавливал более продолжительные. Она никогда не торопила, лишь пытливо глядя в ожидании мига прозрения, и удовлетворенно улыбалась после, счастливая, что на этот раз получилось. Серая деталь встала на свое место, обретая цветные фрагменты, картина практически сложилась, утеряв ненужные уточнения и точности. Так было практически всегда, но только не сегодня. Этим утром у куколки оказался при себе потаенный ящичек с разлетающимися во все стороны острыми пружинами вопросов, сцепившихся между собой латунными кольцами. На этих пружинах кровь и желчь. Только так он успевает подставить руки под их жала, чтобы прочитать вопрос полностью. Усмехнувшись, мужчина слегка покачал головой: ссохшиеся углы губ, покрытых вскрывшейся коркой выжженной кожи, разошлись в стороны, обнаруживая темный провал рта, - только на свой страх и риск.
Ленивые дни, полнящиеся глубокими черными водами, нагоняли тоску воспоминаний, бередили по виноградному дну, заставляя взмывать вверх, к бляшке лунного отсвета, пузыри ядовитого газа: каждое воспоминание жгло, набатом голосов гремя в голове. К ним взывали внутренние образы, протягивающие сгнившие отрубленные руки из своих ниш. Мотоциклист с проломленным шлемом, залитым изнутри мозговой жидкостью и серыми ошметками в осколами пластика и кости. Разрубленная надвое палестинская девочка, выпотрошенные внутренности которой облепили жирные зеленые мухи, драгоценные камни с меховой опушке. Женщина с вывороченным из тела позвоночником, из которого щерятся, топорщась на свет, обрывки тонких проводов и спаек. Сколько войн уже прошло сквозь? Достаточно, чтобы не обратить внимания на еще одну. Поэтому, поправляя пальцами отклеившийся край пластыря и вводя иглу глубже, до неприятного долгого отзвука в нервах, Габриэль неопределенно повел плечами, лишенный интереса к красным кнопкам метафорических государств. Сгниют, лопнут нарывом, провалятся фундаментами в дерьмо, что копилось десятками лет - без разницы.
- Скоро узнаем.
Уже несколько дней прошло с тех пор, как Ноэль перебрался жить обратно в гараж, чтобы набраться сил и суметь хотя бы стоять на ногах самостоятельно, поэтому подбирать, захлебываясь от счастья отравленной слюной, водопадом хлынувшие на пол крошки было некому. С этим можно будет разобраться позже, после того, как он сам поймет, что за запах заставляет раз от раза поворачивать голову в сторону коридора. На грани ощущений, нечто, не способное представлять угрозу и опасность, но лилейное до горечи. Если бы Габриэль не убил ее своими руками, он бы подумал, что Лилит жива и запах этот, далекий, легкий, с трудом поддающийся пониманию, ее верный спешный вестник. Однако прежде, чем мутант успел уловить что-то нестройное, накладное в своих ощущениях, Эмили взметнулась, разбросав остатки сладкого крошева по всей кухне.
Отвлеченная, до того полностью погруженная в собственное сознание, разлагающееся на расходящиеся в стороны ломаные сегменты, Тварь встрепенулась первой, заметила приближение знакомого запаха многим раньше человека и, сдирая горло о расставленные колья, обернула уродливую голову в узнанную сторону. Запах, ставший для нее когда-то табу страшнее и крепче любых оков и запретов. Мазнувший по смрадной пасти язык на миг показался между разведенных створами челюстей и тут же скрылся обратно, в бурую мякоть, увлекая за собой липкую нить горькой слюны: непроницаемые черные глаза долго, безотрывно смотрели на ауру девушки, по следам которой серая, блеклая тень ходила день ото дня, вливаясь в прогалины на снегу, смешиваясь со слякотными разводами, под которыми так часто утопал стенающий Город. Лишь спустя долгие несколько мгновений взбудораженное волнение этого существа передалось человеку и вскоре уже оба они смотрели в едином направлении. Пылающая пламенем жажда жертвы одного, сменяющаяся только зарождающимся изумлением другого, означает лишь то, что нет над ней больше запрета, над челом не висит невидимой печати опеки. Свернувшись жгутом у сердца человека, Тварь едва не взвыла от пьяного предвкушения - единожды отхватив власть от этого тела, существо не желало больше кому-то его уступать.

«Это смертельный риск. Ты всякий раз отпускаешь к ней...это, а сам остаешься без защиты. Если оно умрет отдельно от тебя, то и ты...»

Габриэль рывком поднял руку к голове, придержав тупую, стучащуюся в кости боль. Трубка капельницы щупом прозрачного морского гада натянулась сильнее, не отпуская свою дойную жертву, кровь под давлением прыснула в медицинский пластик, окрасив на мгновение жидкость в черный цвет. Человек без прошлого слишком поздно прислушался к собственным демонам, оттягивающим веки до низу, засовывающим иглы по ногтям, прокалывая струпья и гематомы. В коридоре раздался радостный голос Эмили, как звон стекла об пол. Скрежет собачьих когтей в стену там, через две комнаты. Стук износившейся старым барабаном мембраны сердца. Теплый, как изваренный суп, пот на лбу. Дернулось влажное глазное яблоко, покрытое черным, закатилось под опухшее слизистое веко. Не оборачиваясь в сторону неплотно закрытой двери на кухню, Габриэль закрыл нечеловеческий тусклый глаз и лицо его, скошенное, изуродованное, обрело большую неприглядность черт. В висках торжествующе долбило празднество бесов, заставляя кривиться от испытываемой муки, стеклянная карусель вернувшегося на круги своя пошла в последний пляс, сминая человеческие кости. Один крик Твари реальнее другого. Все они в темноте в аритмийной испарине, все, всё, спокойно, мы наяву, конечная станция. Надо встать, включить верхний свет, одернуть шторы, хлебнуть воды, отлить, покурить.
...слово, данное покойным, он никогда не считал необходимым сдерживать, однако то, что давал самому себе, выбиваясь в сознание из мутного болезненного бреда под солнцем в груди, не преступал без меры. А потому девочка, оставшаяся с одним только отцом, всегда обижалась на него за то, что мало внимания уделял ей и много - работе, за то, что с уходом всякой памяти о Милолике, с убранными повыше фотографиями и розданными украшениями, они перестали играть вместе и вовсе проводить совместно время, но, опасаясь непредсказуемых острых приступов, Кэйнер с каждым годом все больше времени проводил на рабочем месте за закрытыми дверьми. Даже у него не настолько длинные руки, чтобы причинить малышке Астрид вреда с такого расстояния, из такого стеклянного куба. Белая всегда жалела эту девочку, от которой скрывался единственный оставшийся в жизни родной человек, но ничего сделать не смогла, сколь ни старалась: ее лекарства не помогали надолго. Впрочем, именно с легкой руки последней нацистки в доме, куда возвращалась тогда еще Астрид, не переводилась свежая еда и приятные съестные сюрпризы. Она со стороны наблюдала за стеной, взрастающей между отцом и дочерью, до тех пор, пока кладка ее не стала слишком прочной даже для нее. Тогда Белая отступилась. 

«Выбирая из двух зол меньшее, ты никогда не можешь быть уверен, что это именно оно. Так ты только потеряешь и ее.»

Неправильно.
Слово, как нарывная лихорадка на губе или раскуроченное в кровь дупло в зубе с нервом наружу. И больно, и хочется трогать языком соленую от лимфы язву, пока она не раскроется шире прежнего. По коридору, гонимые начавшимся сквозняком, прокатываются пустые ампулы с засохшим по краям бурым, слышится далекий, гулкий, как из-под воды, перезвон старых, сброшенных в стальную миску шприцев - далеко не все они закрыты колпачками, кое-где разорваны в клочья. Сбившаяся под косяки жесткая собачья шерсть. Невидимые следы, ведущие от стены к стене.
В кухне муторно. Бормочущее маятное чувство, как будто всему конец, тоска предсмертная, и лезут тусклые мысли повеситься из чувства самосохранения. Белые пальцы до жалобного стона пластика сжимают регуляторное кольцо капельницы, но в чувство приводит отчетливый хруст ссыпающейся с зубов эмали. За дверью, движущейся от стены по порывам ветра, он краем глаза замечает силуэт и плотно сжимает бескровные губы, чтобы удержать клокочущий в грудине рык. От надувшихся вен смещается, выкатываясь, игла катетера, и по пуповине капельницы змеится черное, завиваясь кольцами.