Если из больницы пахло стерильностью, то чем глубже Данковский спускался в подвал – тем отвратительней разило наимерзейшей смесью химикатов. С каждой ступенькой опускалась температура воздуха и уровень кофе в стаканчике. Даниил пил жадно, заливая себе в глотку наимерзейше сладкую бурду. Даниил не видел никого, кто бы в здравом рассудке стал бы мешать так мало кофе в свой сахар. Сахар медленно плыл в горле, разбиваясь в венах, расслаиваясь, разбегаясь по телу. Сахар оставался белой горсткой в бронхах, откладывался сладкой солью в суставах и сухожилиях.
Сахар. Бета – Ди- фруктофуранозид, главный источник глюкозы и фруктозы, что с кофеином ускоряет регенеративные процессы организма.
Хотя, в этом себе Даниил врал – ускорение получается мизерным. Он просто глушил кофе с сахаром потому что приторная сладость приносила в его жизнь хоть какие-то оттенки вкуса. Терпкость, склеивающая рот. И уже после двух глотков рот становиться даже суше чем обычно. Глушить кофе – потому что медленное самоубийство кофеином никотином и глюкоматом натрия было единственное из ЭТОГО мира, было единственным признаком жизни, с которым привязал себя Гаруспик. Все остальное было за гранью – ко всему остальному нужно было спускаться через горячие внутренности трупов, через Линии.
Вот витая вот в таких размышлениях над черной жижей кофе, Даниил и спустился на 112 ступенек в низ, в прохладное царство скальпелей, пил для вскрытия черепов и трупов. До боли знакомые коридоры, железные люки холодных камер хранения, и белый халат интерна, мерно посапывающей на кресле. Видимо, ночка с трупом ликана была для нервной системы Юри довольно критичной – девочка сжалась на кресле в калачик, и с силой прижала к груди тяжелый «полицейский» фонарик. Даниил был готов поспорить, что Юри вырубилась неосознанно, а точнее мозг маленькой японки, не выдержав продолжительного штурма со стороны бессознательного, животного страха исходящего от скрюченного в операционной тела ликана, просто-напросто отключился – забылся беспокойным сном. Да, насколько просто запугать незнающего, как легко обмануть незрячего и глухого. Тихо улыбаясь собственному коварству, Гаруспик прошел мимо, шаркая сапогом по вымытому десятки раз полу. Привычно зачесались пальцы, холодные руки в черных перчатках медленно сжимались-разжимались, предчувствуя тонкую кошу, расходящуюся под ледоколом скальпеля в разные стороны, ровно-ровно по отмеренной Мирозданием Линии.
Гаруспик улыбнулся одними царапинами на губах, и сделав последние два глотка, выкинул стаканчик, сделав довольный вдох полной грудью. Воздух прошел через ноздри. Вот оно, истинное блаженство – легкое дыхание, не обремененное крестом слабости. Даниил улыбнулся, открывая дверь в операционную. Скрип дивным давно не смазываемых петель, шаг в полумрак из света.
Операционная – маленькая, усыпанная белым светом комната. Десять шагов вперед – стена, десять шагов налево – стена, шаг вправо – стена. По центру – передвижной столик с объектом препарации. Даниил принюхался. Знакомый, до безумия и чахоточного зуда в деснах знакомый запах. Запах заразы. Терпкий, с примесью ядовитых трав, прорастающих длинным полотном в песчаной буре степей и лесов, с удушливым послевкусием угля и незабываемым ощущения мокрых личиночных колец на языке. Отрава. Зараза.
Огромное тело, скрюченное в нелепой, и оттого страшной позе, жутко фонило болезнью. Болезнь. Тот самый запах чумы, зловонной струей мочи текущий от подворотни к подворотни. Зараза. Адские соки червивого плода. Запах Тлена. Этот запах можно было поймать ртом, и катать на языке как шарик, раскатывая вяжущую горечь по языку, по нёбу, по дёснам, жевать как резину, впитывая её мутные воды, целуя губами разложение.
Зараза. Из огромной, в два или три обхвата, груди, вместе выпирающими стволами рёбер, прорастало почерневшее от паразитов дерево. Точнее, проросло, но уже прогорело насквозь, не оставив после себя ничего, кроме пепла. Даниил подошел поближе к холодному и онемевшего в судороге тела, проведя по серой коже подушечками перчаток.
Хм, как я и думал – пепел.
Мало кому удается засвидетельствовать перед своим взором миг трансформации древнего, прожженного временем оборотня. Заразе удалось. Даже более – ей удалось запечатлеть это мгновение для потомков, создав из судороги страшную фотографию огромного тела. Плоть набухла, из-под коды порой выпирали скомканные узлы разрастающихся мышц, так и не закончивших свои метаморфозы. Кости удлинились, разрослись но не успели уплотниться и зарасти плотью, поэтому рёбра, коленки, ключицы, тазовые кости выпирали из кожи как бивни, от чего тело, не смотря на упитанность волка и огромное количество мышц казалось безумно худым. Очень странное зрелище – большущее, если не сказать жирное тело, и торчащие из него кости. Оборотень был похож на деревянную куклу, спрятавшуюся в вязанный мешок. Очень волосатый вязанный мешок. Шерсть была повсюду – обильно росла на груди, покрывала руки черными зарослями, ноги, лобок, лицо – волосы были пепельно-черные, длинные, звериные. Кстати о звере – все тело мелкими деталями напоминало уже не человека – а именно зверя. В мелких деталях – в форме коленок, в вытянутых пальцах, в почерневших когтях, в приплюснутом черепе, в странном изгибе торса – везде проскальзывал Зверь. Мохнатый, черный волк. А лицо, или вернее сказать, морда – была уже всецело волчья. Вытянутая, с продолговатой, плоской макушкой, длинными челюстями с четко выраженными, острыми скулами. Лицо оборотня навсегда замерло в отчаянном оскале. Вероятно, предсмертная судорога, натянула его лицо как тряпичную тряпку, оставив выпирающие зубы, и вздернутый, мокрый нос.
Огромное лесное чудовище мертво. Quercus della Peste посадило себя зерном ему в легкие, проросло, пустило корни, взросло, и опало листвой, оставив тело своего донора гнить. Не зверь и не человек – зверолюдь, мертвец, сраженный бессмертной pestis. Сейчас, зерна чумного дуба опали, разлетелись по другим телам, оставив оборотня пустым. Yersinia pestis не продолжает цвести в мертвых телах, ей нужна аура живого донора, в трупных водах она не активна и не инкубируется. А значит, труп стерилен. Можно и преступать.
Даниил снял с вешалки белый халат, и пройдя взглядом по его белоснежной ткани, накинул его поверх плаща. Вскрыв лежащий на столе пакет с одноразовыми перчатками, натянул их резину на черную кожу своих рук. На секунду Гаруспик задумался – стоит ли одеть еще и кольчужные перчатки, но учитывая, что заразиться от трупа он не мог, пришлось пойти в жертву собственному инстинкту выживания.
Даниил вытащил из внутреннего кармана маленький белый контейнер. Вытащил, как сердце из груди – настолько священным было для него содержимое этого контейнера, настолько важно было содержать его в стерильности. Пальцы вскрывают защелки, впуская в вакуум воздух. Внутри, сверкал серебром на свете ламп скальпель, ритуальный нож и несколько шприцов с опиумом, транквилизатором и смесью, название которой пока лучше не произносить. Его рабочий инструмент. Он всегда должен быть стерильным. При любых обстоятельствах. Коробочка аккуратно легла на край стола. Первым делом – приготовить труп к операции. Взять с полки бритву, и содрать с огромной груди уже, совсем-совсем не нужный оборотню шерстяной покров. Дело было не из легких, но уже через 10 минут грудь оборотня была чиста, и можно было начинать операцию. Гаруспик присоединил к питанию циркулярную пилу для вскрытия череп, подошел к двери и …
Громко захлопнул её, отделяя внешний мир, от маленького мирка операционной.
Хлопнула дверь, защелкнулся замок, и мерно моргнули лампы, в такт ударившемуся сердцу мертвеца.
Что-то определенно поменялось во внутренней атмосфере комнаты. Это что-то занавесило стены тенями, хотя им взяться было неоткуда, подкрутило лампочку, от чего свет его смениться с белого на молочно-голубой, и кислотно резал глаза. Что-то громко вздохнуло, разнеся по комнате легкий ветерок с кислым привкусом яда. Запах отравы растаял, теперь его не покатаешь на языке – от стал жидким, и лился соком из губ.
Так огулиштельно громко навалилась на комнату тишина. Миг – и территория четырех стен уже погрузилась в морскую пучину, под сотни метров ушла подводу, в морскую твердь, в космос и воду одновременно. Заложило уши, стало тяжко дышать. И пропали звуки, ушли сами в себя, да настолько, что хруст запястий Данковского, а вернее его кистей, был оглушительным, но все равно тонул среди переплетений водяных струпьев.
Вода как космос, сделала десятиметровую операционную бесконечной.
Шаг. Руки опускаются на грудь оборотня. Радужка отливает мерным, ровным-ровным багровым свечением. За тонкой оболочкой глаз, скрывалась радуга багрового цвета, уходящая в бездну. Бездна багрового цвета.
Раскрытая ладонь на груди. Я слышу, как стучит сердце, остановившееся, казалось бы, так давно и только что. Сейчас, не существовало мгновения смерти, ровно как и мгновения рождения. В тот момент, когда Гаруспик опустил ладони на оборотня, исчезло мгновение жизни и вечность смерти. Отбрось сомнения, отбрось предрассудки, нарисованные человечеством на камнях собственных пещер. Смерти нет. Жизни нет. Есть только рождение – и бурлящий, пенящийся ввысь поток , замыкающийся сам на себе.
Да, я говорю это тебе – оборотень, ликантроп, дитя Волка. Да, ты не умер – забудь слово смерть, зараза, выросшая из тебя словно дуб, слишком мизерное изменение, чтобы назвать эту деформацию тела – Смертью. Посмотри, ликантроп – указательный палец касается адамово яблока, и идет идеально прямой линией по груди – твои Линии, даже не порушены.
Приятная тяжесть ритуального ножа в раскрытой пятерне. Здесь, он казался осколком солнца – так ярко горела его сталь. Одно, отточенное до автоматизма движение – росчерк кисти художника – ровно-ровно по ярко-алой трещине Линии. Солнце касалось ласково, разверзая грудь, как ракушку.
Все, оборотень, теперь я знаю о тебе все.
Созвездия органов, переплетенные друг с другом длинной, липкой паутиной вен и артерий. Ты, наверное, никогда не узнаешь, КАК на самом деле, выглядит твоя вывернутая наизнанку грудь. А я вижу. Я вижу сердце, я вижу как оно остановилось, замерло как в деткой игре, между волком и человеком, и зверь и sapiens в один и тот же миг. Ты не увидишь, а я – увижу. Твое тело станет утробой, в то время как душа – дождем рождающим жизнь в совершенно иной утробе. Видя твои ребра, я узнаю – каким ты был во время бодрствования. Зверь. Но сейчас это, не играет абсолютно никакой роли, и твои злодеяния, выпотрошенные люди волнуют меня не больше, чем прибой морской волны на острове Пасхи. Нет, мне не все равно. Нет, меня это действительно не тревожит. Просто от количества соли, совсем не зависит качество жизни в новой Утробе. Оно зависит только от одного – от действия моих рук.
Гаруспик видел оборотня паутиной алых нитей. Линии – последнее, за что держится душа в этом бренном мире. Последняя, еле заметная преграда, зацепка за плоть. Когда плоть рассыпется, отдаст последние слезы и кровь земле – тогда Вороны подцепят душу легко. Но, нельзя так долго тянуть. Знаешь ли ты, оборотень, как долго заполняется душами Утроба? Знаешь ли, как много не рожденных детей ждут, свисая на пуповинах с нервных окончаний Мироздания? Не знаешь. А я видел их.
Именно поэтому я сейчас провожу лезвием ножа по prominentia laryngea, именно по этому надрезаю на твоих когтистых руках запястья. Именно поэтому – потому что река не стоит. Потому, что твоя душа, нужна для продолжения мерного потока жизни.
Потому что так надо. Потому что я видел миры Соли и Угля. Потому что, даже ты, достоин правильного погребения, оборотень.
Гаруспик сжимает в руке поистине огромное, багрово-черное сердце. Тебе оно больше не понадобиться, оборотень, а я, как проводник, как тихий гондольер, плывущий по венам Мироздания, заберу себе маленькую плату.
Печень оборотня была даже больше сердца.
Все так же медленно двигаясь, гаруспик сложил органы в контейнеры.
Мне все еще интересны некоторые факты твоей жизни и сути, оборотень. Я видел твое бодрствование, но мне интересно – кто прервал его. Почему.
Зажужжала маленькая циркулярная мила. Os occipitale– не самая крепкая кость человека, но ножом её не прорубить – что уж говорить о тебе, оборотень? Зажужжала, заскрежетала, ровно-ровно разрубила затылок циркулярная пила.
Данковский вытащил огромный, ярко-розовый мозг из черепа. Скользкий, липкий, омерзительнейше пахнущий мозг. Тем не менее – в лабиринте из извилин скрывался вопрос – а как ты умер, дитя волка? Даниил прикрыл глаза, что-то исступленно нашептывая одними губами. Пальцы шли своей дорогой, по тонким тоннелям из извилин. Как затерявшихся во тьме путник, спрятанный в перчатках палец шел по холодному серому веществу cerebus-а, идя по длинной-длинной тропинке от затылка через темечко ко лбу. Зрачки пульсировали, вырываясь из-под век. Зрачки бились в белке, как в ловушке, вырываясь наружу. Перед ними неслись прожженные киноленты чужой боли, чужих секунд, смерти чужой оболочки. Я вижу. Я чувствую, что чувствовал ты. Как же мерзок ты был при жизни, сын Волка. Как же мне все равно. Как же мне не до этого. Как подло и по странному низко смотреть на твои деяния, надев на лицо маску судьй. Я сужу тебя, беспристрастно, и чувствую себя отвратно. Я сужу не свою жизнь, а жизнь совершенно неизвестного, ненужного и безразличного мне существа. Но жизнь твоя, мне кажется не достойной. Как хорошо, что Мироздание намного более беспристрастно чем я.
Гаруспик открывает глаза, уткнув набухшие влагой глаза на бело-голубую лампочку. В горле пересохло. Он чувствовал – вот, что-то проткнуло толстую кожу мироздания, опустилось в ЭТУ Утробу, и подцепив водянистую душу, утянуло её наверх, чтобы посеять где-то непостижимо рядом. Гаруспик моргнул.
Все.
Космос исзез. Утекли потоки бурной реки, не горят больше Линии –их не существует. Теперь это более не оборотень – теперь это действительно просто тело. Безжизненное, поношенный фантик. Душа забрана, плоти осталось лишь стать крупицей, в которой родятся новые души, телу осталось сгнить, телу осталось быть съеденным червями, расслоиться, раствориться в земле. И тогда, твоя миссия в этом мире, будет закончена.
Даниил тяжело вздохнул. Столько раз, он препарировал тела, столько раз он видел линии, но каждый раз давался ему с трудом. Каждый раз, называя собственное, изъеденное тело мостом между Мирозданием и умершим – каждый раз на плечи падали все Утробы, вся их тяжесть, все тело Мироздания давило на него. Гаруспика. Одного.
Но, он все еще держался. Не прогибался. Зубы сжимались все так же – больно и резко, в глазах все так-же кружится бездна. Даниил, все-еще, держится на своих ногах, а значит…
ничего это не значит.
Убрав липкий мозг оборотня в разрез на груди, и закупорив контейнеры, Данковский вытащил сигарету. «Честерфилд» - последний островок адекватности в этом мире. Сухие зубы жевали фильтр, а в пальцы безвольно крутили зажигалку, так и не решаясь закурить.
Отредактировано Haruspex (2011-12-22 20:53:19)
