<-- Angel sanctuary
Январь. 2010 год.
Безумно хочется курить.
Тишина бьет по нервам, словно нож - а они, бедные тонкие белые нити, растянуты уже до предела и готовы лопнуть, услышав любой резкий звук, да и тот может оказаться лишь отголоском далекого эха, лишь на мгновение прозвучавшим в окружающем мареве. На улицах туман, плотный, как кисель и кажется, что можно набрать его полной горстью, но он холодный, слишком холодный и скользкий, чтобы это было достаточно трудно сделать. Да и кому это нужно, ловить глупый туман, заволакивающий вовсе на улицы, а его прикипевшие к черепной коробке мозги? А им ведь сейчас действительно трудно. Слишком холодно вокруг, слишком трудно переставлять лапы, потому что их - слишком много, и весь мир, все окружающее, выходить на новый уровень восприятия. Всего слишком. Слишком много или слишком мало, но все равно в избытке и тишины, и тумана, через который приходится продираться, с трудом заставляя непослушное тело двигаться вперед на тонких, шатающихся, словно травинки на ветру. И снова возвращаться к долгой лестнице с высокими ступенями, на которой по счастливой случайности едва не оборвалась его жалкая жизнь, к комнате, в которой звуком упавшего лезвия гильотины прозвучал защелкнутый дверной засов, к...
Перед глазами мелькают огни, они жгут, плавят, терзают сетчатку глаз и поэтому зверю щурится, отклоняет голову в сторону, лишь бы не видеть. Но на улицах города праздник, а потому вокруг, везде: и вверху, и по сторонам, все светится и горит разноцветными пятнами, что никак не могут стать целостной картиной. Мимо ходят люди. По сути, они ведь всегда здесь ходят - будь лето или зима, ночь или день, дождь или слякоть, этим людям не должна быть важна погода, этим людям нужно только дойти куда-то. А ему вот, некуда идти. И даже хорошо, что эти люди не смотрят вниз, не обращают драгоценного, дороже всех алмазов и рубинов на свете, внимания на промокшее под снегом животное, подскальзывающееся на льду, перебирающее лапами по той же грязи, в которую превратился когда-то свежий, белый снег, что и они. Эти серые завистливые рыбы.
Два часа назад кто-то с силой тряс его, пытаясь привести в чувство, но зачем, спрашивается, трясти набитую опилками тряпичную куклу, если у той только отвалиться что может, но ни ответа, ни привета от нее точно не услышать - куклы, самые обычные тряпичные куклы, да к тому же еще и набитые опилками, не приспособлены к жизни и говорить не умеют. Но кому-то было не занимать упорства. Сознание текло сонно, изредка колыхаясь, что твое желе, и мутно дрожало, грозя растечься, как растекается выброшенная на берег, под жаркие солнечные лучи, медуза, разметав по песку бесполезные свои щупальца. Или как их там? Увесистая пощечина привела его в чувство, обратно, на землю, в царство горящего метала и щедро удобренного человеческой кровью песка, на котором растекаются прозрачными телами умирающие в муках медузы, те самые, что раскинули бесполезные свои...
Шаг, который должен отдаваться гулким эхом в расступающейся тьме. В ответ лишь угнетающая тишина. Хочется крикнуть лишь для того, чтобы проверить реальность ли это? Услышать хотя бы собственное дыхание.
Босиком по неестественно серой земле. Он не чувствует холод, - или здесь должно быть жарко? Он ничего не чувствует. Наверное, - решает Хайне, - он бредит? Но во всяком случае он помнит еще, как его зовут. И знает, что скоро все снова станет хорошо, светло и радужно - так, как было написано в какой-то глупой старой книжке про солнце, радугу и мыльные пузыри. Это все, конечно же, чушь, тот самый бред, о котором столько раз догадывалось воспаленное сознание, на котором отпечатками кованых сапог остались еще следы ментального воздействия, но которое, как и у всякого живого существа, начинает возвращаться к исходному, здоровому состоянию и можно почувствовать, если забыть на мгновение о жгучей досаде, как срастаются ткани. Но он все-таки дошел досюда - до темного проулка, и, видно, все-таки ошибся поворотом, раз не лежит сейчас в пристройке к церкви, где давно уже обосновался, где добрый падре позволяет коротать ночи, а иногда и вовсе, дни. Но он все-таки стоит посеревшими лапами на грязном асфальте и в голове, вместо оставшихся десятков-сотни вопросов, пусто - в памяти лишь месиво, обрывки дней, прожитых ярких дней. Яркость не измеряется улыбками. Грубые подушечки лап с не убирающимися, а потому звонко цокающими по асфальтовому телу города, все так же не обжигало холодом, но очень, слишком хотелось почувствовать именно его. Почувствовать что-нибудь. А в радиусе зрения не виднелось ничего нового. Ничегошеньки нового. Как последний идиот Хайне медленно опустился на пушистый зад, поджав под себя хвост бревном. Он даже не отходил к стене. Зачем? Просто уселся, бессмысленно глядя впереди себя, и не страдая, не думая ни о чем, как сделал бы хороший герой на его месте, не строил планов отмщения, нет. Может быть потому, что и героем-то был каким-то отрицательным.
И ему даже не хочется больше курить.
