Январь, 2012.
Вечер, переходящий в ночь. На улице прохладно, но безветренно и сухо.
Ház a múlt --->
Все меняется, медленным потоком огибая спорные участки, сглаживая острые углы развязанных по чьей-то прихоти войн и медленно перемалывая реальность, людей, да и всю окружающую жизнь, выворачивая наизнанку и подставляя неведомой гранью новых открытий. Век человеческий не так уж и долог, но и на него отмерено немало фрагментов, так напоминающих пришедшие из древнего прошлого откровения Эпохи Великих Открытий. Можно было буквально пропустить поток сквозь пальцы, чувствуя, как упругая струя неумолимо затягивает руку вслед за собой, в водоворот событий, воронку новшеств, темные глубины поворотных моментов неизведанного будущего. И неизбежно накатывает страх – сейчас, здесь, в этот решающий момент прогресс, движущие шестерни которого тщательно трудятся, не зная усталости, сметет тебя и распылит, оставляя позади только мелкую труху чужих, остывающих воспоминаний. И ты спешишь отдернуть ладонь, сжимаешь тонкие пальцы в кулак и прячешь за спину, пятясь, как от инквизиторского костра, пламя которого смеется тебе в лицо, прекрасно зная всю твою темную суть.
И этот город… когда-то он был другим. Возможно, более пафосным, величественным. Неизбежно хранящим толику напыщенности и власти, данной не ему, но его людям. Он возносился к небу скатами императорского дворца, оглашал округу гулким эхом гонга и колокола в храме, расцветал по весне дивными цветами, именуемыми сакурой, прихотливой и неизбежно завораживающей. Сейчас от прежней истории, от того, чем он когда-то был, не осталось ничего. Люди не умеют помнить веками, город не хочет оставаться в навязанных древнейшими правителями рамках. Время тихо смеется и увлекает за собой, повязывая на шею каждому темный кожаный ошейник и прикрепляя к металлическому, холодящему кожу колечку поводок. Слишком короткий, уверенно заставляющий тащиться вперед, задыхаться от воспоминаний о прошлом и ненавидеть возможное будущее, забывать и забываться в современных новшествах. Уходить в синий экран телевизора, уплывать на мерном покачивании волн льющейся из колонок музыки, таять в паутине всемирной зависимости возле кристаллических мониторов с жужжащим под ухом сердцем стальной машины. И только такие, как двое идущих по улице, могли еще помнить. Время обходило их стороной, морщилось, как будто съев слишком кислый лимон, и отмахивалось, раздраженно шепча «пусть живут». Пусть живут так, как хотят, как могут и как умеют, наученные неторопливой обстоятельной стариной и прытким атмосферным «сейчас». Пусть, не его дело, не его власть, хоть бы как не старалось затянуть, утащить, покорить. Не по зубам оказались выходцы из времени великих завоеваний и глобального потепления в жизни человеческой.
А эти двое шли по заснеженному городу и улыбались каждый своему. Не важно, кто что сказал, слова – лишь пар, вырвавшийся изо рта воздух, согретый внутренним теплом каждого из них. Слова, возможно, сказанные, возможно – нет, таяли на морозном ветру, терялись в гулких переулках и отголоском отдавались в начинающем покрываться звездами небе. Кому какое дело до неспешно прогуливающихся людей, с виду совершенно обычных, обыденных, «похожих». Тех, кто не жалеет о своем выборе, предпочитая держаться независимо и гордо, особняком. Но иногда даже они, встречаясь, не опускают глаза и спешат пройти мимо, меся ботинками недавно прибранный, но снова упорно выпавший снежок, а улыбаются и остаются рядом. Маленький праздник во время всеобщей усталой сумятицы, утерянного подобия жизни, пролетающего мимо, подобно скоростному автомобилю на неестественно ровной трассе. Даже город, казалось, отвернулся, явив испещренную шрамами трещин спину, душные закоулки, прежде скрываемые туманом по осени, разлив по улицам тишину надвигающейся ночи.
Но им не суждено было досмотреть предоставленное действо, любовно подготовленное лишь для таких случайных, мимолетных жизней, как их. Нет, в темном переулке, обнажая зубы в издевательской усмешке, переминаясь с ноги на ногу и нетерпеливо потирая озябшие руки, их ждало нечто. Темное, хитрое, подлое и злое. Как пес, одичавший после потери хозяев, выросший на улицах и привыкший отбирать все, приглянувшееся темному алчному глазу, с боем, выдирая из рук, из груди, из мыслей, гадко рыча и щеря острые, потемневшие от уличной жизни клыки. Когда-то их называли мародерами. Те, кто пирует во время общей беды, наживаясь на горе мира и отчаянии слез матерей. Те, кто не имеет за душой ничего, кроме озлобленной тьмы давешнего предательства. Те, кто раковой опухолью проникает в мир, разъедая и скручивая в болевой агонии. Их ненавидели и боялись, сторонились, словно прокаженных, затыкали уши и зажмуривали глаза, поскорее обходя стороной их темные сгорбленные фигуры с лихорадочно блестящими в темноте глазами. И лиса тоже боялась таких, но не обходила, не убегала. Нет. Предпочитала умереть самой, но утянуть за собой и это порождение гнилого существа, внутренней ненависти человеческой.
Ближайший, расслабленно выступивший на свет, едва поморщившийся и расплывшийся в ехидной усмешке, был вожаком. От него веяло силой и чрезмерной самоуверенность. Позабытый вкус человеческой крови хлынул в сознание, затопляя рот вязкой слюной и придавая глазам оттенок звериной опасной сущности. Внимательный прищур темно-серых, почти черных в неверном свете потухающего фонаря, глаз выдавал напряжение и тихую, гортанно хрипящую и клокочущую где-то в груди злость. Как смеют они заступать путь Иным? Как они могут так нахально смотреть на этих двоих?
- Сладкая парочка, - издевка, брошенная как бы невзначай, с тянущимися гласными, с распыленным в воздухе мраком нависшей над позабытым небом переулком грозовой тучи. Что-то будет, и будет скоро, обещает лезвие мелко трясущегося в неверных руках клинка, зазубренного, словно хищный клык, но бесполезного в неумелых руках. Только наемники, битые жизнью и бесконечными боями, могли небрежно поигрывать эдакой игрушкой и вызывать невольное восхищение, оправданное, честно заработанное опытом и силой, не выставляемой напоказ, но внушительной даже под покровом расслабленности. – Не поверите, как мы рады вас видеть, - торжества и ехидства было даже больше, чем мог позволить себе тиран, ступающий на порог осажденного и павшего под неумолимым натиском силы воинства вражеского замка. Перегибает палку, вызывает презрение.
- Мы не ищем проблем, - слышится тихим эхом, вызывает натужный, неуместный смех с гнильцой в середине. Режет слух и заставляет поморщиться, шагнуть вперед и сжать ладонь своего защитника. Сильного, смелого, похожего на рыцаря. Но их время ушло, не стоит повторять давно забывшиеся подвиги, не стоит взваливать на себя неподъемную ношу долга, таящуюся в серебряных латах и тонкой, почти невесомой кольчуге. Не надо, прошу, одумайся.
- Достало! – ослушался щенок, до сих пор мявшийся за спиной вожака, вторящий ему хриплым смехом нервов, натянутых, как струна, и сейчас с тонкой фальшивой нотой порвавшихся. Можно было подумать, надеяться, что паренек лет семнадцати, невольно затесавшийся в сальную банду уличных разбойников, кинется прочь, бросив нож и забыв свою такую желанную и такую недосягаемую славу вместе с честью и гордостью. Но нет, всего лишь шагнул вперед, резко, прерывисто, как бы решаясь прыгнуть с головой в липкий омут холодного страха и одиночества, презрения к самому себе, заполненного кровью чужых, отобранной нечестно, исподтишка.
Рык, застывший в горле, вырвался наружу, заставляя обнажить разом удлинившиеся клыки, матово блестящие в свете единственного фонаря. Не все, ой не все в этой жизни можно получить даром, по простому желанию. Но и не силой завоевать, не взять замок, жители которого уже многие годы учатся жить надеждами и собственными силами. Поздно ли уже? Или еще можно полоснуть слишком смелого, отчаянно взвывшего для храбрости мальчишку по щеке, оставляя на ней рваные раны по форме когтей? Ничего не разглядеть – лампочка, державшаяся на верном слове какому-то мастеру, наконец-то выпустила сноп искр и потухла, давая возможность затаившейся тьме мутной жижей расплыться по переулку, затопить и сбить с толку, дать время одуматься, убежать, защитить или напасть. А что делать, каждый решает уже сам, в меру своей распущенности.
