Была ли это боль или выдумка больного воображения - изо дня в день давя в себе попытки демонов прорваться сквозь оболочку натренированного на I'm fine алтер-эго, оборотень нежно выкармливал собственное безумие, то и дело презентуя ему приятные моменты своей жизни, холил и лелеял, как любимого ребенка, пока оно не разжирело до степени, заполняющей все уголки сознания. Нелепые взмахи руками - попытки всплыть из водоворота эмоций, но руки почему-то неподвижно лежат на чем-то белом, с грязными, черными и серыми брызгами, только дрожат неестественно скрючившиеся пальцы, проваливаясь все глубже в острую глубину. Уцепиться за соломинки осколков здравомыслия так же глупо, как пытаться ухватить их острые края, рассыпающиеся под ладонями мириадами хрусталиков. Они проваливаются куда-то вниз, они падают сверху, барабаня дробным маршем по спине. Уцепиться за соломинки - изрезать ладони в кровь их холодными краями. Нелепые попытки встать. Вернуться из уходящего вниз состояния белого зыбучего песка, вернуться в свою жизнь, в себя, но бес толку. Отголоски сознания, зовущегося Хайне, напоминают, что он не может шевелиться, и все нелепые размахивания руками только плод воображения, что он не может и не хочет уже, потому что вокруг тепло и мягко, и нет причин беспокоиться. Он слишком устал и должен отдохнуть, так почему же не остаться на мягкой, как течение под кожей, поверхности, не закрыть глаза и не уснуть? Совсем немного, самую малость, просто отдохнуть и пойти дальше, но что-то держит, заставляет держать глаза открытыми, пока не начнут слезиться. Сморгнуть, снова уставится перед собой не на песок, отливающий невероятной девственной белизной, а на грязный снег и проносящиеся мимо хлопья снега.
Большие белые мухи в ночных рубашках, они жгут, кусаясь...
Остекленевший взгляд, встретивший взгляд Василиска, выглянувшего на мгновение с пожелтевших страниц пыльного фолианта - прорвать пространство, с хрустом, скрежетом разодрать ткань настоящего, распуская ее по швам, - так легко, если в душе твоей клокочут демоны. Они водят хоровод, распевают свои безумные песни, хватают за руки, приглашая в пляску и нельзя увернуться от тонких, цепких пальцев, нельзя отвести взгляд от прозрачных глаз, и ледяное пламя их костра почему-то ближе, чем дом, чем ты сам и душа твоя, поддаваясь, оказывается среди собственного, разросшегося безумия, в котором демоны - лишь бесплатное дополнение горячечному бреду. Того и гляди они вырвутся, заполнят все вокруг, и станет совсем темно, но пока еще слезящиеся от холода и ветра глаза различают неровные пласты снега, а в голову звучат голоса. Много голосов на все лады, но они далеко, где-то за гранью видимого им пространства. Пространство это маленькое, крохотное совсем: пятачок земли с подтаявшим от редкого дыхания снегом. Стриженный рвано, давно не видавший зубьев расчески, уже обросший затылок ткнулся в снег, когда тело перевернулось на бок, запрокидывая голову. Зато он слышит голоса, какое-то краткое, ничтожное мгновение; тишина, жравшая изнутри все это время, отшатнулась назад, дала передышку, пока непослушное, такое слабое со всей своей кожей и тонкими косточками тело снова не упало в снег лицом, обдирая щеку. Замедление движения - до рапида. В глухой тишине одиночества ухает сердце.
Молчали и щерились блестящими стеклами черные окна окрестных домов, молчали запертые двери, молчали механические внутренности древнего чудовища, но по ним, искрясь, носилась жизнь, как кровь бешено крутится в организме живого существа, и множество ламп, вкрученных в черное тело, казались внимательными глазами твари, порождения медленно прогрессирующего психоза. И в нем вертелись смутными силуэтами тени, перескакивали одна на другую, толкались и перешептывались, плясали в безудержном веселье. Неясные, неуловимые. Одна тень возникла совсем рядом, один демон вырвался из мутной, слабо бурлящей белесой пеной пленки, окружающий маленькую, застывшую во времени реальности, нечеткая рука - или лапа? - тронула его; и вроде бы нужно отшатнуться, чтобы тени не утащили, но Хайне не был уверен в прикосновении. Дернулось стальное кольцо на запястье, а значит, просто потеряло какой-то фрагмент, завалилось на бок, упало, откатилось. Почему-то он действительно уверен в том, что ледяные пальцы демона должен обжечь так же сильно, как белые мухи, кружащиеся вокруг, под пристальным взглядом черного, бетонного монстра с венами-проводами. Может быть, он заболел и бредит, щурясь от яркости этой тени.
С чего он вообще взял, что ему тепло? Да нет же, нет, вокруг чертовски холодно! Нужно скорее подняться, уходить из этого сугроба - засыпанного снегом пространства, но руки, ноги, шея даже, не слушаются, а на плечи опустилось сверху что-то тяжелое, придавив железобетонным весом. Но теплое и мягкое. Теплое? Мягкое? Дернувшись, каким-то невероятным усилием альбинос приподнял голову, попытался сфокусировать расплывающийся, словно кадр в плохом кино, взгляд на фигуре рядом. Кто-то или что-то шевелилось. Человек, наверное, кто же еще? Или собака приблудилась, но тогда почему не пахнет нестерпимо псиной? Ба, да ведь рядом с ним та самая тень, которая так неожиданно оказалась рядом, а на плечах не железки и бетонные ошметки, а чья-то куртка, и пахнет от нее не псиной и не человеком, а чем-то неуловимо-приятным, загадочным и таким же морозным, как и все вокруг. И морозно потому, что он лежит зачем-то в снегу, не торопится вставать, а на него смотрят люди. Зачем в снегу лежит, посреди оживленной, но явно не центральной, улицы? Должно быть, Хайне совсем ненормальный. Ему действительно стало теплее; проявившаяся чувствительность рук подсказала, что его кто-то держит за запястье, и именно там теплее всего. Держит кто-то еще, потому что первая фигура, не желающая проясняться и доказывать свою реальность, выпрямилась и что-то бубнит, разговаривает, может быть. Кто-то разговаривает, произносит полные смысла фразы совсем близко, и можно совсем чуток прислушаться, чтобы понять.
- Спасем...
Время - назад, болью исказило бледное, краше меловой бумаги, лицо, согнуло пополам и потянуло к земле, словно короткое слово, построенное лишь усилием организма повторить хоть что-то, проявить себя в начавшей забываться реальности, выкачало из нему все живые токи, лишило вконец возможности шевелить темно-синими, в сиреневу, потрескавшимся губами и открывать раз за разом глаза со слипающимися от инея ресницами. Хайне повторяет чей-то голос, звучащий безо всяких эмоций в гулкой пустоте съежившегося сознания, повторяет тихо и надломано, не понимая ни смысла слова, ни высоты голоса, его употребившего в какой-то фразе. В этот момент он только цепляется скрюченными пальцами за край накинутой на плечи куртки с тем терпким, душистым запахом, и весь, целиком, занят этим делом, сосредоточен, как никогда. То, что рядом с ним находятся две девушки, решившие не уподобляться безликому серому стаду, а спасти незнакомое существо по доброте своей душевной, что они не издеваются над ним, а действительно думают о благом, он не понимал даже самым захудалым и сморщенным краешком своего мозга. А уж такого процесса, как звонок по телефону и вызов машины, был для Хайне вообще где-то на грани реальности.
Ничего, кроме белого снега и тела монстра где-то за спиной: калейдоскопом на бешеной скорости сошедшего с ума кинопроектора прокручивает мотки воспоминаний, перекликающихся с настоящим, в котором шуршит колесами притормаживающий где-то совсем близко автомобиль, где топочет кто-то, и тени снова скачут не оформившимися силуэтами людей, черными на ослепительно белом фоне. Натяжение слишком сильно. Пленка рвется, высвобождая шестеренки аппарата: он снова стрекочет, бездумно пережевывая кадры, а на экране лишь белая боль в пыльной темноте. И не смотря на то, что стало теплее, спокойнее даже, перестали терзать бредни, вроде демонов и ледяных костров, он все равно шепчет что-то, выдыхая, согнувшись как от невыносимой боли, медленно, словно сломанная игрушка на пружинках, покачивая головой, отрицая что-то или подтверждая; оборотень будто закрывался руками от яростного света слепого луча в темноте, стекшейся в одно место, испугавшейся окружающих его людей. Их действительно много, и не понятно, чьи руки прикасаются, где тепло и где холодно. Только кусают еще белые мухи, колючие призраки настоящего снега.
