Несколько дней спустя, возможно, двадцатые числа февраля.
11.30 am
Тонко звучащая тишина рисует в воображении шуршащую высоту сводов над головой, гулкость камня и пеструю легкомысленность витражей на окнах. Пестромысленную легкость. Вакуумное отсутствие покоя, затаившееся гулкое эхо, ожидает малейшего движения, чтобы ударить колокольным звоном по чуткому слуху, выдать, заколотиться бешено. Кружево цвета в свинцовой мягкой оправе, пол плывет под ногами отколовшейся льдиной. Намеренная неподвижность в предвкушении звука, шелеста, шепота, шагов. Предчувствие торжественности и боли, дорогие одежды, надменное золото, высокомерие чужого присутствия... тянется, тянется, но он один в пустом зале, и тусклый зимний день заглядывает сквозь серое стекло панорамного окна, и вместо клубящихся и кружащих голову ароматов мирро, воска и свечной гари прозрачность пространства занавешивает табачный дым. Безшумная пустота конференц-зала, визуальный самообман пространства, даже просто ощущения пространства, где потенциально можно расправить неуклюжие большие крылья. С приближением чужих шагов у него порой случается навязчивая клаустрофобическая дрожь, но и ее минуты спустя обесцвечивает ожидание. Ожидание навевает картины из прошлого, что-то дикое, необратимое, постыдное, и по кругу топчутся короткие, уродливо купированные нарастающей опасностью мысли, серенький дневной полусвет замирает на стеклянных гранях, на стеклянных изгибах, на остриях странных предметов, лежащих на столе. Пустой бокал на короткой, нелепо тонкой ножке. Недотушенный окурок пускает сизый дымный хвост из переполненной пепельницы. Пальцы отстукивают что-то на темной, упрятанной в лак древесине... его место... становится все вакантнее и вакантнее, а он и не чувствует этого. Он не умеет бояться, он настолько верит в свое бессмертие, что ему сейчас только серо и тоскливо ждать и предвкушение, как кисловатый привкус некачественного спиртного, не имеет настоящего и стоящего цвета.
Единственно – было что-то, когда за дверью раздались шаги, и когда дверь приоткрылась, впуская в тусклый полумрак теряющуюся в нем человеческую фигуру. Больше десяти шагов. С какого-то мгновения время пошло посекундными порциями, проворачиваясь медленно и пугливо, Ассар, в своем ленивом полусонном ожидании, начал медленно вставать, то ли с солидностью, с какой следует встречать гостей и деловых партнеров, то ли чтобы не спугнуть дикое животное, не насторожить резким движением и ярким светом... десять шагов сократились вполовину, порыв воли мнет пространство как пластилин. Незнакомец еще сделал шаг вперед по инерции, но замер на месте с точно такой же плавной осторожностью, чтобы не спровоцировать быстрое и закономерное окончание движения вперед замерших в воздухе четырех стеклянных клыков. Сделал вид, что эта мимолетная дрожь руки, отведенной в сторону в незавершенном и оттого жалком жесте, была случайностью, сделал вид, что не просто ожидал, но знал и потому смотрел в глаза стоящему перед ним падшему с приторной уверенностью, которой едва ли не стало достаточно, чтобы швырнуть растерзанное тело на захлопнутую дверь с расколотым черепом и вспоротым животом, чтобы уже наверняка. Время пошло еще медленней, время даже раскололось причудливой и странной вилкой двухвариантности, в одной из версий которой действительно, вроде бы, имел место быть запах дерьма и крови. Но вдохов и выдохов протянулось уже чересчур много, блики побежали по узорчатому прозрачному стеклу устало и уже почти без интереса. Рискованное, опасное равновесие между чем-то и чем-то, чтобы не встать на ребро и не поскакать дешевой траченной монеткой в бездарном фарсе, склонилось на мирную сторону, ткнулась в пыль чаша белого металла, блеснули угловатые плечики аллегорических аптекарских весов, почти ощутимо – острый блик в привыкшие к полумраку глаза. Колья опустились, переливаясь и искажая смутную светотень зимнего дня за толстым стеклом, повернулся спиной с демонстративным наигранным бесстрашием-равнодушием, как к светлому сородичу с их многоярусными правилами и табуированным чувством меры, как к запуганному сверх всякой меры щенку, сделал шаг, чтобы вернуться и сесть на свое место, но не вовремя забыл, что это был не щенок. И уж точно не ангел. Обожженный волосок завился спиралью, потом затылком он почувствовал сухой жар, ощущение чужой силы и ярости за мгновения унизительной беспомощности. Предметы перед глазами приобрели большую четкость и вещность, такие мгновения запоминаются надолго, это льдистое прикосновение лезвия к коже. Остановился, чуть повернув голову, чтобы боковым зрением увидеть нацеленный в спину, в позвоночник, клинок на длинном древке. Все тот же. Инерции для такого удара, чтобы падший наверняка не сумел ответить, уже не было, но, вероятно, его гость быстрее него решил эту дилемму – доводить начатое до конца или нет. Демонстрация намерений вместо лицемерного рукопожатия и приклеенных доброжелательных улыбок – все как раньше, все как в прогнившие насквозь и истлевшие в германских болотах времена силы. Скорее всего, этот обмен остро наточенными любезностями был отражением подсознательной тоски по ушедшим векам, безнадежно идеализированным памятью, не только люди подвержены этой болезни. Из вежливости, что ли, Ассар подождал, пока клинок не будет опущен к полу и не растает хлопьями жирного пепла, вернулся на свое место, кивнул на ближнее кресло за длинным столом для совещаний.
- Зачем ты искал меня?
Мысленный щелчок в поблескивающих маслянисто-металлических недрах музыкальной шкатулки, танец жестяных фигурок начался, ах, мой милый Августин. Примитивный дебют портит начало партии, оставляя кислый привкус на сжатых зубах. Это все, что ты сумел придумать? Зачем?..
- Разве не помнишь?
Вежливое удивление, вопросительно приподнятая бровь – такая короткая память? Сидел один, пил. Много думал, пепельница похода на неряшливого ежа, и все же ва-банк. Не любил рисковать, любил вкус азарта за просто так, но сейчас всем существом рванулся навстречу риску, туда, где можно как когда-то, стать разящим продолжением воли, но теперь эта воля принадлежит только ему одному.
- Убирайся, пока цел. Так, чтобы я о тебе не вспоминал. – Почти без паузы продолжил падший, опустив взгляд, поиграл с зажигалкой, старательно делая вид, что на столе сейчас не лежало этим же существом подаренное оружие, прозрачное стекло с замысловатым узором.
Кажется, тот не ожидал такого поворота. Будучи сам приверженцем максимальной прямоты в действиях привык к своей исключительной прерогативе по этой части, отвык, безнадежно отвык от того этикета, что предписывал приветствия, какими они обменялись друг с другом, такие вот намерения в лицо... что, тоже увяз в этом городе по самую глотку, отставной божок?
- Ты. – Золотистые глаза, не человека, не бога и не зверя, создание, возникшее из пересечений, стоящее на пересечениях, питающийся кровью наследник ветхих владельцев алтарей войны, он почти что изумлен этой прямотой, этим подкопом под свою многовековую неоспоримость. – Ты ставишь мне условие.
- Я ставлю тебе условие. – Не меняя тона, повторил за ним Ассар. – Мне надоело твое паскудство. Сестры – тоже твоя работа?
- Тебе, что ли, жалко денег?
Похоже не сдержался и совсем по-человечески пустил язвительную шпильку, но отрицать свою причастность Хор Мэлет не стал. Куда там отрицать, куда открещиваться от белых ниток по изысканному черному бархату, нервное постукивание кольцом по столу выдавало. Глупая и безвкусная безделушка с мутным пегим камнем, крохотное несоответствие. Трещина. Падший смотрит прямо и зло.
- Заканчивай свой фарс. – Медленно, иному бы стоило начать всерьез опасаться за свою жизнь, потому что уже дрогнули колья, лежащие на столе. Багровое застилает серое и нейтральная безучастность исходит на рык, что вырывается из стиснутого ошейником горла. Тому маленькому волчонку и близко не понять, что это такое. Насколько оно настоящее.
Но в ответ не было ни слова, ответ был совершенно другим, ответом стал горячий сухой ветер в лицо, и падший задохнулся от пыли. Исполинское кольцо пустынного каменного амфитеатра и широкий диск голубого неба над ним; смена обстановки отозвалась бешеным сердцебиением и мушками в глазах, но все проходило. Оставалось только жаркое марево, почти густое от сухого запаха пыли и разогретого на солнце камня. Почти невозможно дышать. Ассар выпрямился, невозмутимо и насмешливо, делая вид, что подобное происходит по десять раз на дню и, будто бы, так и надо. Максимально правдоподобно улыбаясь, падший ангел, настолько нелепый в этой обстановке в своем дорогом костюме, сделал несколько шагов навстречу своему собеседнику, теперь уже представшему в своем истинном обличьи – или в одном из них. Отражается в темных глазах крылатая фигура и, тревожно, внимательно – тонкая черточка, украшенный кистью клинок на длинном древке, сущая безделица против любого пистолета, но падший прекрасно знал, что здесь, в этой альтернативе, правила установлены ее хозяином и правила хорошего тона ко многому обяжут. Короткий взблеск под ногами и порыв ветра обнажил из-под перемешанной с песком пыли острый стеклянный край. Взгляд падшего стал еще ироничней, а сам он не сделал ни единой попытки поднять свое оружие, снизу вверх глядя на стоящее в нескольких шагах перед ним чудовище. Только сердце колотилось, и соображать надо было быстрей, чем обычно. Незаметно пробовать иллюзию на вкус и на ощупь, прицениваться к создавшему ее мастеру, с каждым мгновением понимая, что это не иллюзия вовсе и рациональный твердый мир вдруг стал зыбкой трясиной, болотным окном, на дне которого удалось упрятать целую арену. Что бывает горше осознания собственной вопиющей беспомощности? Но тут еще остаются правила и условности. Зубцы шестеренок, в которые еще можно вжать упрямые стеклянные клинья и уничтожить хрупкий механизм.
- Теперь что? – Чуть поддел песок, чтобы видеть хотя бы три из четырех кольев. Если все верно, ему остается несколько ударов сердца до атаки. До молчаливой попытки сыграть по заданным правилам, до удара в пустое место. Кажется. Выворачивая сжимающие древко лапы, принуждая терять равновесие, конец клинка гуандао не преодолел бы силу, отводящую его назад, в сторону, противоположную от цели. Примитивная клоунада нарочитой неуклюжести, так? Но хрустнули почему-то его собственные ребра, вырвавшийся выдох наполнил металлический красно-соленый привкус. Шуршит песок под подошвами, металлически-тонко что-то звякнуло в песке; падший стоял уже не на середине, а у самого края засыпанной грязным песком арены, сжимая зубы, наблюдал, в тихом бешенстве от усыпляющей нелепости происходящего. В иллюзии не было никакого интереса, никакого упоения в том, чтобы слаженным ударом нанести смертельные раны, смотреть, как падает противник, ухватиться рукой за грубо отесанную каменную кладку стены; вильнул рядом с лицом вернувшийся клинок, мутный от заливающей его кровавой жижи. Едва ли не противно, капли попали на рукав.
- Ты захотел завершения этой неприятной для тебя беседы, вот что дальше.
Человек вышел из приоткрытой двери рядом с воротами, через которые когда-то и где-то, невообразимо давно и далеко отсюда, выгоняли рабов, мятежников и диких зверей. Одинаково осужденных. Безнадежно.
Человек, тот же, что несколько минут назад вошел в пустынный конференц-зал, остановился рядом с изуродованным телом той чудовищной твари, которой являлся сам, поднял выпавшее из разжавшихся пальцев оружие.
- Зачем это все? – Кивком указав на окружающий их амфитеатр, падший подошел ближе, насколько хватает выносливости, еще отстраненно-холодный и подчеркнуто-равнодушный к всем и всяческим чудесам.
- Похоже, ты считаешь, это иллюзия.
Негромкая музыка, легкомысленный рассказ старомодного пианино о летней прогулке, о белом платье и собачке с узким поводком; потом сгустились стены и медовый теплый свет. Крохотное кафе на пять столиков, вычурные стулья и уютная элитарная клаустрофобия маленького зала, полумрак на потолке, куда свету не дают проникнуть строгие черные плафоны, запах ванили и свежего кофе, но время слишком раннее, чтобы быть утром.
- Ассар. – Собеседник выглядел убедительно и импозантно; он даже сумел разыграть французский акцент в своем безупречном английском, - Ты же не выживешь, чтобы играть так, как делаю это я. Ну только посмотри на себя.
Тихое бешенство просится наружу, смешиваясь с приторно-звенящим вкусом крови, почти понятная и обыденная обида создания, которое кто-то упрямо заталкивает в клетку, как дикого зверя, а оно умеет мыслить и говорить… нет. Он сейчас как никогда чувствовал свою близость к бледным тварям, населявшим тот город, эмоциональным, суетным, хрупким. Никчемным. Почти как он, приходящий в ужас от одной только мысли, что все это может не быть наведенным мороком, ибо тогда происходящее окажется за гранью его понимания. За режущей гранью, проходящей по голой коже с красной изнанкой, за металлическим ароматом красного цвета. За логикой, утвердившей все, что у него когда-либо было. Все правила и все устои сворачивались в плотный клубок ядовитых змей, он привычно искал погрешность, каких не избежать тому, кто создает иллюзии, но не мог ее найти. Путался. Терялся. Молчал, тяжело глядя в глаза твари напротив. Ненависти сопутствует ничтожность. И то, и другое с лихвой было вложено в его удар, в жест отчаяния, когда уже не остается иных дорог, кроме как идти напролом для необходимой как воздух победы, но не пытаясь сохранить лицо. Хочешь сдохнуть. Здесь. Сейчас. Давай.
Белое топит рассудок.
Совершенная чистая пустота.
Серенький больной полусвет зимнего дня. Выключенный свет и блики от панорамного окна стелются по длинному столу, теряются. Ничего не изменилось, ни на шаг, только Ассар разжал ладонь, роняя на солидное темное дерево маленькое колечко. Нелепое и пестрое, удивительно безвкусное. Стеклянный клинок, который не был стеклом, совершенно чистый, прозрачный и звенящий, опустился в середину бездарной поделки неизвестного ювелира, разламывая ободок на несколько частей. Желание отомстить подкатывает к горлу кровавым кашлем.
- …Да ты блефуешь, Хор Мэлет. – Больше облегчения, чем насмешки в этих словах, сверху вниз, опуская револьвер, который обмануть очень сложно. Практически невозможно, в отличие от хрупкого рассудка живого или почти живого существа.
Третий слой иллюзии облазит потрескавшейся высохшей кожей, змеиной шкуркой и слоем потускневшей краски с холста. Боль в сломанных ребрах и молчание в ответ – кажется, его визави что-то спросил, и пальцы разжимаются, он вспомнил, что револьвер разряжен, что там только один патрон, давший осечку в мутный зимний вечер. Русская рулетка с демоном, которого в принципе не убить, пусть там была бы пуля из чистого серебра. Ассару еще казалось, что он в полном дерьме, и всей его победы – отсутствие кольца на уродливой несимметричной лапе гостя. Захочет – убьет; уверен, что уж он-то знает, как убивать якобы-бессмертных падших, и его не пристыдит укор за эту заемную клоунаду. Знать, всякий демон хочет побыть феей и напустить волшебной пыли в глаза… это хотя бы его развлекло.
Закрывается дверь. Что-то не получилось. Что-то не получилось настолько, что в самый раз самому, здесь же, застрелиться от стыда, или похуже, или вбить чужие острые подарки в спину подарившему, чтобы хруст костей, чтобы мутный ихор брызнул по стенам безобразными потеками… опустив взгляд на лежащие на столе колья, падший вздрогнул. Залиты томатным соком как в дешевом фильме ужасов. Засыхающие капли на рукаве пиджака, такие, какими он их и запомнил. Завывая и свистя, в бреду катилась рациональность с горы огненным колесом, и далеко позади не гас длинный шлейф оранжевых искр. Всего себя потратил и вряд ли уже сумеет сделать хоть пару шагов, пока не отойдет, не пристроит полученный опыт хоть к чему-нибудь. Пока не помирится с поселившейся в груди болью на каждом вздохе. Пока не раздастся финальный стук закрывшейся двери.