Town of Legend

Информация о пользователе

Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.


Вы здесь » Town of Legend » Европейская часть города » Казино "Блеф"


Казино "Блеф"

Сообщений 151 страница 180 из 359

1

http://savepic.su/1908666.png

Вход

Казино расположено практически в центре города и занимает первые пять этажей высотного Скай-Тауэра. Собственно, владельцу казино он принадлежит целиком, но остальные этажи в основном сданы в аренду.
У входа, точнее, у въезда обнаружится просторная закрытая парковка, роскошное, отделанное черным и белым мрамором крыльцо, залитое немигающим янтарным светом – никакой безвкусицы с разноцветными мигающими огоньками вы здесь не увидите.
Далее находится гардероб и несколько касс, где деньги можно обменять на игровые фишки. Вход платный.
Из просторного вестибюля, в центре которого среди небольшого декоративного бассейна с фонтанами возвышается бронзовая статуя богини удачи. ведут несколько выходов – два ведут в небольшие полутемные залы игровых автоматов и один – в расположенные один за другим большой и малый игровой зал.
Стоит заметить, если будете внимательны, то в некотором отдалении обнаружите еще одну дверь. Те, кто играет там, обладают завидной толщиной кошельков, хорошим вкусом и, что неудивительно, полнейшим нежеланием отираться среди простых игроков.
Что заставляет сердце биться быстрей, а ладони – покрываться потом в предвкушении? Естественно, знакомая всему городу вывеска. Вы у входа в святилище Фортуны и, похоже, сегодня вам предстоит принести на ее алтарь немалую жертву, ведь вечер только начинается.

Игровые залы

Как таковых, залов несколько.  Главными, конечно, являются большой и малый залы, отделенные друг от друга только золотистой аркой. Здесь расположены многочисленные игровые столы – рулетка, блэк джек, покер, секу – главное, чтобы в самый неподходящий момент не кончились фишки. Окон, что неудивительно, в казино нет, нарядный зелено-золотистый и черно-белый дизайн, яркий свет и музыка смывают все различия между ночью и днем, остается только ощущение непрекращающегося праздника, так поздний вечер чарующе-незаметно перетекает в ранее утро. У большого зала очень высокий потолок, а вдоль дальней стены, над входом в малый игровой зал проходит широкая галерея, ведущая в прочие помещения казино и с двух сторон зала оканчивающаяся мраморными лестницами.
В двух небольших и полутемных помещениях, освещенных только яркими мониторами и сетью мелких лампочек на низком потолке, стоят игровые автоматы и публика там играет, как вы понимаете, не самая изысканная.
Будто в насмешку, ярчайшим контрастом являются несколько недоступных для простых смертных VIP-залов, хотя их уместнее назвать всего лишь комнатами. В каждом помещается только один стол и, стоит сказать, дизайнер, который трудился над их оформлением обошелся владельцу казино в немалую сумму.
Вот они, обители и кельи, со всеми алтарями и иконами. Здесь ежевечерне совершаются служения… правда, в имя совершенно разных богов. Кто-то здесь зарабатывает деньги, кого-то сюда приводит азарт и неистребимая жажда игры. Как очевидно, абсолютное большинство посетителей относится ко второй категории. Заведение всегда в плюсе.

Бар-ресторан

Находится это оформленное в достаточно современном стиле заведение на втором этаже и попасть туда можно прямо из большого зала. Напротив стеклянной двери тянется барная стойка, чуть дальше и направо – столики для публики попроще, налево – уютные полузакрытые ниши для более состоятельных клиентов. Стоит ли говорить, что подаваемые меню в этих двух секциях разительно отличаются друг от друга?
Пристанище проигравшихся в пух и прах неудачников и место, где усталые игроки берут тайм-аут, это не столько бар, сколько полноценный ресторан с довольно неплохой кухней, которой не брезгует и сам владелец.

Номера

Те, кто ходят в казино развлечься и отдохнуть, а не лихорадочно попытаться заработать, прекрасно знают, что если обратиться к белобрысому администратору, то можно продлить вечер и в уютном номере в теплой, а иногда даже горячей компании. Здесь тоже подают меню, только вот в нем вас встретит чарующее разнообразие работающих в казино умелых и дорогих проституток, способных не только развлечь посетителя в постели, но и изобразить вашу партию за игровым столом. Говорят, какая-то из них приносит удачу, но все слухи, слухи…
Эти «комнаты отдыха» расположены этажом выше и провести вас туда сможет только кто-либо из персонала (неписи).
Стоит отметить, что, обзаведясь бездомным и странноватым начальником охраны, больше похожим на забитую девочку-подростка, владелец казино милостиво освободил для нее один из номеров.
Можно ли снять шлюху в казино «Блеф»? Дружок, не задавай глупых вопросов. Здесь торгуют не только цветными фишками. Девочки, мальчики, выпивка, наркотики – все, что пожелает клиент, все под утонченным этническим соусом.

Служебные помещения, крыша

Из самого интересного стоит отметить крышу со смотровой площадкой, небольшой торговый центр несколькими этажами выше казино и многочисленные офисные соты, занявшие большую часть этажей башни. Естественно, вход в неиспользуемую казино и потому сдаваемую внаем часть здания, совершенно отдельный и даже въезд с другой стороны, войти туда может любой желающий. Здесь же находится выход на крышу. В служебные помещения игорного дома, не сообщающиеся с остальным зданием, попасть достаточно затруднительно, следует заранее приготовить речь для бдительной охраны.
Знаете, принадлежащий владельцу «Блефа» Скай-Тауэр, на первых пяти этажах которого расположено казино – та еще лисья нора и отнорков в ней хватает выше крыши. Пожалуй, стоит сказать, что в небоскребе имеются, как это не странно, лестницы, лифты, комнаты охраны, многочисленные кабинеты персонала, хранилища, технические помещения и многое другое.

Кабинет хозяина казино

http://s53.radikal.ru/i140/1001/98/ea47ea598d84.jpg

0

151

Центральная больница -> (?) ->
Казино "Блеф", номера, жилище Сатоцу
10 февраля 2010 года

Сато. Дитя. Ребенок, которого выгнали из дома в самый неподходящий момент, ударили безразличием и непосильными требованиями то, что нуждалось в опеке и любви; пытались сломить то, что должно было вырасти... Трудный подросток со странными идеалами и представлениями о жизни.
Сатоцу. Существо, чьи предки веками были символом нечеловеческой мудрости, магии и неодолимой мощи стихий. Лун. Зверь, наделенный гибким разумом, странной логикой и цепкой памятью, иной до такой степени, что и поставить рядом его невозможно.
Игрушка. Девчонка с поддельными документами, с липовой пропиской, с ледяным дыханием и двумя обличьями. Неродная дочь, и охранница, и талисман... а на самом деле ни одно, ни другое и не третье. Не дитя и не зверь, и, тем более, не украшение свиты падшего ангела – все вместе, все сразу, причудливое смешение ролей, калейдоскоп мелких стеклянных осколков, каждый из которых – Сато-Сатоцу, не слуга, но воспитанница. Ассар понимал, что вряд ли сможет вырастить из нее достойную представительницу ее рода; его образ жизни и вся грязь, которая несмываема и неотделима от его бизнеса, безнадежно портили юную драконицу. Скоро она будет не меньше него циничной и жестокой, но, в отличие от своих сородичей, такая Сато сможет жить среди людей, в их времени и в их ритме. По их законам. Она сможет среди них выживать и больше не грустить бесполезно. Не тосковать о временах, которые уходили, как вода в песок – не докричаться, не дозваться... да и зачем? Сейчас же девочка-дракон, этот осколок безвозвратно ушедшего величия своей страны и своего рода вызывала только смутную жалость, и падший готов был опекать ее, хранить как обломок дорогого, убранного драгоценностями черепахового гребня – совершенно никчемный, но хранящий в себе глубокую память с тонкими нотками ностальгии. Такое существо бесполезно хотя бы тем, что падший просто не позволит себе позволить ей подвергать себя хоть малейшему риску, будет беречь, как драгоценную хрустальную статуэтку, дарить мечи, которые стоят как хороший автомобиль, позволять любой каприз, но всегда с неизменным холодком интересоваться, выполнила ли она то, что он просил. И девочка-дракон старалась. Судя по всему, в ее глазах он занял место, которое раньше занимал ее отец или другой старший родственник, просто так она не стала бы слушаться чужого ей падшего; положение странное, но, тем не менее, его оно устраивало. Под таким взглядом меньше хочется подойти сзади и властно обнять за плечи, проследить ладонью скрытые одеждой изящные линии маленькой груди, бедер, по-взрослому очертившуюся талию, плоский живот... Когда смотрят так, как она, ничего не остается, кроме как улыбнуться, поворошить ладонью эти ее модельно обкромсанные волосы и сказать «Молодец!».
С рассеянной улыбкой покинув бухгалтерию, Ассар отправился наверх, к нескольким комнатам, где жила Сато. Хотела кого-то показать, своего сахара, которого, как он уже успел услышать, подобрала на улице и почти две недели выхаживала... похвально. Милосердие, как выясняется, не чуждо черным лунам. «Отца», как также выясняется, для комфортной жизни маловато. Нужен еще и младший брат. Усмехнувшись мысли о том, какая распрекрасная у них получается «семейка», падший аккуратно постучал и, выждав необходимое для приличия время, вошел. В книге о воспитании подростков, которую он вынужден был проштудировать еще до Нового года, что-то было об этом… «уважать личную территорию». Несомненно.
Сато, впрочем, кажется, не оценивала всех этих тонкостей европейской психологии и, вероятно, забыв, запирала дверь или нет, шла открывать.
- Здравствуйте, Ассар-сама! – Сверкающие глаза и ровный ряд белоснежных чуть острых зубок; как бы она не устала, встречать своего покровителя у самой двери она считала едва ли не первейшей обязанностью.
- Как дела, Сатоцу? – Сдержанная улыбка уголками губ, - Что с системой наблюдения?
- В следующий раз, Ассар-сама, я бы предложил обратиться к японской фирме. – Опуская взгляд, несмело, но веско проговорила девушка, - Не все лучшее можно найти за границей.
- Хорошо там, где нас нет. – Заметил падший, присев на край дивана, - В любом случае, у них есть средства и хватает клиентов, чтобы отправить своих людей в командировку на край света. Неплохая рекомендация, а? – Переведя взгляд на некое шевеление, возникшее около ведущей в ванну двери, обычно сдержанный в проявлениях эмоций Ассар на несколько мгновений замолчал, глядя на появившегося в комнате оборотня сначала как на призрака, потом как на досадливую, надоедливую проблему.
Сатоцу то ли не заметила этого взгляда, а, скорее всего, упреждая, поспешила разрядить атмосферу очередной лучезарной улыбкой, правда в этот раз несколько натянутой – или ему показалось?
- Ассар-сама, знакомьтесь, это – Хайне Вэйн, Вэйн-кун, это – Ассар-сама.
- Хайне, значит… -
Падший зло усмехнулся; по глазам было видно, что ему есть, что сказать. Например, посетовать на то, что эти дети вечно подбирают на улице всякую гадость, а терпеливым опекунам только и остается, как сочинять способы отнять полюбившуюся грязную игрушку, не вызвав детских слез. – Сатоцу. – Коротко, выделяя каждый слог: Са-то-цу. Все еще обдумывая слова. – Дитя мое, поверь, это не самый лучший выбор… я не могу позволить тебе держать это… рядом с собой.
Обида таки блеснула в темных глазах. Жгучая, совершенно нелепая обида. Тихонько вздохнув и опустив голову, она только спросила:
- Вы запрещаете мне заводить сахар, Ассар-сама?
- Нет же, Сатоцу. Дело не в тебе, дело в этом… Хайне.
- Слишком быстро и подозрительно похоже на оправдание.
Драконица поджала губки. Трогательный, совершенно девичий жест. И у кого только научилась?
- С ним что-то не так?
- Да. -
Да, дитя, с ним все не так. Потому что этому дерьму, этой грязной шлюxе не место рядом с тобой. Потому что я выцепил его в паршивой забегаловке, которые ты видела, наверное, только в кино… потому что эта грязь не может, не должна, просто не имеет права пятнать... Потому что… - Потому что он принадлежит мне.
Сначала сказал, потом подумал – и во всем повинны укоряющие глаза расстроенной девушки, но теперь она смутилась, слегка покраснела и посмотрела на оборотня уже совсем по-другому. Ассар тоже посмотрел на него по-другому, медленно начиная соображать, какие последствия за собой повлечет это признание. Последствия не впечатляли, ему ничего не останется, как, сжав зубы, терпеть. И, возможно, вспоминать, думать, прокручивать снова и снова тот, первый, вечер… потому что, кажется, дело не в этом альбиносе. Дело в том, что он, Ассар, сам чувствовал… череда воспоминаний, под воздействием алкоголя или еще чего наложившаяся, сместившая восприятие, причиняющая боль и это странное желание. Желание мстить за что-то…
Мразь. Какого черта ты появился в моей жизни, ведь все, вроде, было так хорошо… ублюдок. Ублюдок!
Гладкое и прозрачное бьется нескончаемым водопадом об пол и превращается в хрустящее крошево. В жадные до крови ослепительные осколки, сверкающие и способные рассекать даже сам свет - на красивые радужные блики.
Вот так. Осколки.
- Сатоцу, думаю, ты простишь мне, если я его у тебя украду прямо сейчас? Давно не видел… давно не слышал его испуганного голоса.
Кивок в ответ.
- Конечно, Ассар-сама.
Естественно девушка теперь будет думать, что всего-навсего вернула своему покровителю одну из его шлюшек. Понимающий взгляд, брошенный на оборотня и улыбка «я-знаю-твой-секрет».
- Идем… Хайне.
Глаза у Ассара теперь были бешеные. Ему было плевать, послушается альбинос или его придется аккуратно выволочь из номера внушением. Главное – сдержаться и не размазать ублюдка по стене здесь же, в коридоре. Сатоцу такого не поймет…

в кабинет
->

-1

152

Взгляд медленно блуждал по комнате: так медленно и лениво перебирает лапками насекомое, цепляется за все шершавые поверхности и шевелит тонкими усиками, ощупывая их; насекомому интересно, насекомому любопытно, но за обстановка окружает его, что интересного или вкусного может быть в ней. Взгляд блуждает точно так же, выискивая для себя что-то интересное, цепляясь за каждую шерховатость на поверхностях в помещении, пока не спотыкается о фигуру мужчины, присевшего на край кровати. И ничего особенного, если бы не длинные волосы цвета расплавленной платины, если бы не врезавшиеся в память раскаленным клеймом черты лица, холеные, аристократические, если бы не его глаза. Обычные глаза, какие у всякого человека, но их взгляд всегда хваставшийся хорошей памятью Хайне вряд ли бы смог забыть.
Оборотень шарахнулся обратно в сторону двери в ванную, стукнулся в нее спиной, гулко и может быть больно, до одури испуганно глядя на...Ассар-сама. Сердце, конечно, пропустило удар. Со скрипом сжалось и разжалось рывком. Ожило, лихорадочно забилось, разгоняя кровь, на скулах и щеках альбиноса заплясали нездоровые красные пятна, заблестели глаза и, по-звериному, испуганно и зло, оскалились клыки. Но не скулит и не рычит, не издает звуков, казалось, что не дышит даже, а только смотрит на падшего ангела, чье имя узнал только пару секунд назад - хотя, Хайне уверен, что прекрасно прожил бы и без этого знания. Хайне осознает, что пытается сделать вдох и не может, грудная клетка болезненно сокращается, а воздуха нет. Совсем, как тогда. Точь в точь. Один в один. Истина того вечера была проста настолько, что укладывалась всего в два слова: Он сломался, причем стряслось это далеко не в самый лучший момент. И сейчас он снова, широко и быстро, шагнул к этому состоянию, абсолютному ужасу и подобострастному подчинению более сильному существу, и физически, и характером, и тем, что приходит к нему в голову, как к себе домой, но не утруждается даже тем, чтобы вытереть ноги. Топает, словно коваными сапогами, по коре головного мозга, оставляя глубокие следы, заставляя кричать и рычать от боли и осознания собственной низости - унижения - быть втоптанным в смердящую грязь. Может быть, не струхни он настолько сильно - оборотень бы закричал снова. Громко, искренне, но горло перехватило, как холодной рукой липкого страха, оцарапало длинными когтями кожу, замерло где-то в груди, гулко ухая с каждым ударом сердца. Разгоняющего кровь. Проявляющего пятна на лице. Хайне чувствовал себя не так, как чувствует себя водой окаченный, нет. Скорее как тот, кому в лицо брызнули ударную дозу слезоточивого газа; казалось, в каждой мышце его тела подсоединен электрод, а на каждом электроде имеется собственный прерыватель, маленькая система, крохотный аппарат - настолько хаотично и вразнобой откликалось в каждом мускуле.
Насекомое. Прибитый булавкой к кусочку пенопласта крохотный жучок, еще перебирающий своими лапками и усиками.
- Я не принадлежу тебе, совсем сдурел?! Придурок чокнутый! У тебя денег куры не клюют, себе шлюху найти не можешь? Почему я?! - почему-то не получается крикнуть и парнишка только бьет кулаком по двери у себя за спиной, сжимает зубы и щурит глаза. Никто не услышал. Девушка, от которой неуловимо веяло холодом, должно быть говорила именно об этом человеке - о том, кто мог бы называться ее хозяином по доброй воле. О человеке, с кем она сейчас разговаривала так, как разговаривает дочь с пришедшим с работы отцом. Оправдывается за то, что принесла домой найденного на улице щенка, а отец, не злой, не грубый, но строгий и справедливый, он объясняет ребенку, что нельзя притаскивать домой бродячую зверюшку, что она может быть больна или опасна, и что проблем потом не обобраться: с ее содержанием и с ее воспитанием. Таким мягким и добрым голосом. И ребенок понимает, что он прав.
«...Дичь бежит, ломится сквозь кусты, под лоснящейся шкурой перекатываются испуганно напряженные мышцы, с тяжелых блестящих листьев бука срываются прозрачные капли и падают на вздрагивающее тело жертвы. Молодой зверь загнанно дышит, взгляд испуганный, уши чутко ловят далекие звуки охоты...»
Хайне дышит рвано, след в душе, как след на шее от тонкого хлыста все еще чувствителен для него, все еще горит ярко в памяти, что только улеглась, только успокоилась. И снова была взволнованна этим человеком. В какой-то момент он даже думает, что оставить его замерзать в снегу - было бы более гуманно. Теперь на него все смотрят, как на дешевую проститутку, шлюху с другой стороны улицы; все, кто в этой комнате. Спасение обернулось какой-то до глупости жестокой шуткой судьбы. Походом на эшафот. На собственную казнь, неминуемую, неизбежную, уже дышащую в затылок и, двигаясь сомнамбула, он отходит от двери в ванную комнату, идет, спотыкаясь, как кролик к удаву. Раз наступает босой ступней на что-то острое в ковре, но не обращает внимания и только чувствует жгущий взгляд на спине. Физически чувствует, сколько сил нужно этому Ассару-саме, чтобы не убить его здесь, на месте, превратить в спрессованную плоть не толще бумажного листка. Почему? Не хочет марать стены и пол, знает местечко получше или собирается переложить это грязное дельце на чужие, грубые руки, как теплое ложе лафета? Или просто не хочет показывать этого девушке, назвавшейся Сато? Куроми Сато. По крайней мере, все было действительно красиво и, не тая зла, Хайне, успевший распрощаться с жизнью, действительно был ей благодарен. А понимание в ее темных, красивых глазах с красноватым отливом в глубине зрачков...к месту пришлось бы сочувствие.
«...Собаки жадно вдыхают запах дичи, скулят и поют свою песню: "Дай! Дай нам его! Выпусти! Позволь!" Оскаленные пасти, бледно-розовые языки, белоснежные клыки, жаркое дыхание и счастливое предвкушение погони. Песня гончих сливается в единую нетерпеливую трель.»
- Спасибо за все, Куроми-сама.
Лучше послушаться и продолжить дорогу до выхода, пока кое-кому не пришло вдруг в голову схватить его за шкирку по знакомой схеме и протащить до коридора не самым оригинальным способом. Черт. Все было красиво и слишком идеально для того, чтобы длиться долго. Прикусив нижнюю губу и мельком глянув на какого-то издерганного, по сравнению с прошлой встречей, падшего ангела, Хайне кивнул.
Мистер «Копаюсь в чужом разуме». Медный привкус на губах слегка отрезвил, пнул страх в самые потаенные уголки сознания, но вместе с тем и заставил взгляд гневно блеснуть из-под распушившейся челки. Два шага вперед и толкнуть рукой дверь. Вывалившись в коридор, оборотень едва не бросился по нему бежать куда угодно, сколько угодно, на мороз босяком, чтобы еще раз оказаться в этих гребаных сугробах, среди этих серых людей и завистливых рыб. Но вместо этого остановился, сцепив руки в замок у себя за спиной, обернувшись на распахнутую дверь из комнаты - ее не трудно было найти - не трудно было чуть применить скорости и выскользнуть прежде него в холл - да, черт подери, нарушая все правила этикета во всем слушаться хозяина и во всем за ним следовать. На коленях ползать. Пылинки сдувать.
Ему ведь страшно. Действительно страшно, только Хайне выгораживает себя, как наглого, как нахального, не столь стремясь еще больше разъярить падшего знакомца, сколько пытаясь уверить себя, что. Что? Что вот так стоять и ждать того, кого пытался забыл часами, днями и неделями, ему запросто? Сопротивление, сопротивление...
Конец терпению? Конец играм? Добегался?
Не сдержавшись, оборотень попятился в сторону коридора, что была у него за спиной, быстро, суматошно, шумно.

Отредактировано Haine (2010-02-12 17:03:05)

0

153

Казино "Блеф", номера ->
Казино "Блеф", кабинет владельца
10 февраля 2010 года

…Портить замечательную игру оборотень, к счастью для него, не стал и выскочил в коридор даже раньше самого Ассара.
Мелкая мразь… а ведь это выглядело практически местью, такой же мелкой и раздражающей, как и он сам. Местью за тот вечер, когда падший неплохо развлекся с ним. Похоже, теперь очередь мальчишки смеяться, но, судя по физиономии, пошедшей  алыми пятнами, альбинос явно был не совсем рад. Совсем не рад, если быть точнее. Испугался, если уж разбираться. Случайность? Блестящая случайность – обнаружить грязную отпользованную шлюшку сахаром у Сатоцу, которая из милосердия подобрала эту пакость на улице.
Прощаясь с драконицей, он даже сумел натянуть какую-то паршивенькую улыбку – дескать, все хорошо. Все прекрасно, спасибо, за то, что не задаешь лишних вопросов, но выйдя и плотно прикрыв за собой дверь, ангел с отвращением уставился сквозь этого Хайне, замершего на месте под его взглядом.
- Нам туда. – Кивок в другом направлении. Лучше уж разобраться с проблемой в более спокойной обстановке… может, даже получится успокоиться и поразмышлять на тему старых как мир вопросов, хотя все понятно и так. Кто виноват? Естественно, нахальный и хамоватый белобрысый мальчишка. Что делать? Терпеть. Терпеть, потому что жизнь его, строго говоря, принадлежит Сато, а не падшему… но грязи место под ногами, а не на чешуе луна. На худой конец, означенная грязь может пятнать его туфли… что поделать, таковы его привычки и такова его грешная жизнь, он может и стерпеть выходки этого плебея, и доходчиво объяснить, как делать нельзя… Сатоцу же слишком молода и слишком чиста. Слишком ярким, непереносимым для него контрастом будет этот альбинос рядом с ней…
А ведь слушается, идет. Если бы Ассар умел убивать взглядом, оборотню полагалось бы уже десять раз подохнуть.
- Направо. – Он сдерживается, он хочет выпустить ублюдку кровь прямо здесь, он привык, когда события развиваются по его воле, и никакой мифической «судьбы», но сейчас только голос холодеет и становится тверже. Таким голосом можно рубить самые короткие, отрывистые фразы. - В лифт.
Оглушительно, ударяя по натянутым от глухой злобы нервам, щелкает кнопка вызова и пока они стоят перед плотно сдвинутыми створками, пока в деревянных, покрытым лаком панелях отражаются только неясные силуэты, он загадывает, делая уступку тому себе, который не привык к слову «нельзя». Если белобрысая мразь обернется, если покажет эти свои бесстыжие красные глаза, то точно получит по наглой физиономии… но тянутся секунды, бессмысленной хаотичной чередой… обошлось. Не обернулся.
Мальчишка, глупый мальчишка, который понятия не имеет, куда сунулся… Узкий служебный лифт поднимается на два этажа, мучительно-медленно, степенно даже, это ведь не те скоростные кабинки, что соединяют первый и последний этажи Скай-Тауэра… Слишком медленно.
Падший ангел привык делать, а не думать. Он так долго живет среди людей, наблюдает и запоминает, что стал похожим на них. Его поступки – тонкая грань между данью уважения обычаям этого города и собственными порывами. Этими несдержанными, не имеющими рамок желаниями, так непохожими на человеческие. Это аккуратный баланс между тем, что внутри и тем, что снаружи, между личностью и миром… просто, незамысловато… совсем не так, как у смертных, у живых и иначе чувствующих созданий.
Созда-ний.
Из глины. Из праха.
Звериный рык плоти.
Свет спокойный и уверенный.
Пламя в руках, белоснежное пламя…
Экстаз творения.
Золотой ихор на замшелых камнях.
Так было. И будет долго.
Открываются створки лифта.

- Не делай глупостей. – Негромко, с неуловимой угрозой, чуть повернув голову назад, но даже не пытаясь поймать взглядом хотя бы блик, хотя бы тень того, кто стоял позади. Предупредить – это и так щедро сверх всякой меры. Сумеет ли нахаленок прочесть в интонации хотя бы на намек на то, «что будет, если…», его уже не волнует. Его не волнует и то, идет ли Хайне следом, или все еще стоит около лифта; только когда открывал кабинет, мельком отметил, что тот рядом; но вот дверь широко распахнута в недвусмысленном жесте. Что теперь? Теперь уютный кабинет, где пахнет кожей и табачным дымом. Ловушка со стенами, отделанными красным деревом. И падший ангел, с ухмылкой на губах оценивающий эту ситуацию, с ухмылкой на тонких губах захлопнувший тяжелую дверь, отсекший последнее, что осталось от свободы этого вервольфа по кличке Хайне… даже имени настоящего нет.
Пройдя вглубь кабинета, Ассар небрежно прислонился к краю стола, достал сигареты и закурил; долго, с наслаждением затянулся, выпустил дым оборотню в лицо и все с той же ухмылкой поинтересовался:
- И что мы с тобой будем делать… сахарок?

0

154

«Мрак - это мрак темного темного разума. Глаз - это глаз, созерцающий горькую горькую реальность. Чувство - это чувство, ощущающее нелюбовь к собственному телу. Предательство - это предательство внешнего и внутреннего разума». Слабость - это собственная слабость, которая подарена каждому.
В первую нашу встречу я заметил собственную глупость. И почему, спрашивается, она ничему меня не научила? Впрочем, если бы это случилось, я бы предпочел остаться там, в переулке, в той грязи, куда ты меня окунул, да, куда раздавил и вмял мелкими крошками. Больше всего в жизни я не хотел одного - оказаться еще раз рядом с тобой. С Вами, Ассар-сама. Разве этого много?!
«Ты - ничто, лишь груда слизи. Ты просто пока об этом не знаешь. Ты не знаешь ничего, ком мяса.»
Попытка к бегству со звуком закрывающейся двери накрылась медным тазом поражения, догнав до которого можно было только замереть и старательно сделать вид, что все так, как и должно было быть. Не поднимать головы, пока чувствуешь на себе полный отвращения и презрения взгляд, но не удержаться от ядовитой усмешки. Для этого голову пришлось опустить еще ниже, ссутулить плечи, чтобы падший ангел наверняка ничего не заметил; в противном случае Хайне отнюдь не был уверен, что останется целым и невредимым, и сможет прожить остаток своей жизни в относительном согласии с собственными мозгами. Главное не забыть покорно чужому велению двинуться по коридору в указанном направлении, медленно - на собственную казнь спешит только дурак, думающий, что это праздник, или отчаявшийся во всем человек, который потерял в своей жизни последнюю надежду - но ни тем, ни другим, он не являлся. Или, по крайней мере, просто не признавал в себе это. Поворот поворачивая поворачиваясь. Направо и в лифт, что распахивает приветливо объятья блестящего лаком чрева, раздвигает створки, стоит только щелкнуть кнопкой вызова. Тепло, мягкий желтоватый свет льется с потолка, окрашивая всю его бесцветную фигуру солнечными тонами и только лицо в неприятный, болезненный оттенок. Ему чертовски хочется обернуться, глянуть на человека, держащего сейчас, брезгливо, двумя пальцами, его жизнь, как поеденную молью шкурку, найденную случайно у кровати. И глянуть так, как всегда, со всей злостью, со всей ненавистью, но не оборачивается и не смотрит, потому что свело судорогой шею. От напряжения, конечно же, свело и, медленно подняв руку, Хайне только потер местечко за ухом, чтобы отпустило.
Время слишком долго.
Время слишком болезненно.
Опуская руку вниз, обратно, он отсчитывает в уме секунды, пока поднимается лифт. Поднимается и, разумеется, останавливается, а ему нужно скорее проскочить между створок, не дожидаясь тычка в спину. Хотя нет, нет, тот, за кем приходилось следовать, вряд ли теперь прикоснется к нему. Хайне тешил себя этой мыслью. И действительно не делал глупостей.

Сознание разорвалось на части,
Став крошечными кусочками.
Воспоминания рассеялись.
Готовность сделать все, что угодно, только бы не слышать голос, только бы не чувствовать запах, что есть у каждого человека и в котором этот не исключение. Только бы не видеть, не слышать, не ощущать, и ведь все осуществимо, все ближе, чем можно представить. И в стремлении оказаться где-нибудь в уютном местечке подальше отсюда, даже если это будут сбивающие с ног неповторимым амбре тюремные камеры, альбинос потянулся к кнопке вызова успевшего закрыться створками лифта, но вовремя остановился. Если умирать, то целиком, одним объектом, а не разбрасываться частями тела по коридорам. Когда распахнулась массивная дверь в категорическом приглашении зайти, он уже был рядом с ней и послушно, с фатализмом обреченной мыши, двигался вперед, пока не хлопнула дверь. Дубль третий, акт второй. Замерев, как вкопанный, держа руки за спиной, опустив голову, Хайне являл собой просто верх приличия скромного арийского мальчика. Es ist zum Aushalten. Fur dich. Ты вполне способен это выдержать.
- Luder...' - тихо, переходя на родной язык, выдохнул оборотень, поднимая голову. Впрочем, не для того, чтобы тут же отшагнуть на полшага назад, когда лица коснулся едкий сигаретный дым, попал в глаза, которые он не успел закрыть. Какими бы дорогими и качественными сигареты не были, это не имело значения, раз дым они давали максимально приближенный друг к другу. Неповторимый, гадкий запах один на всех, - was habe ich getan?''
Вряд ли в планы оборотня входила задача довести Ассара до состояния аффекта - ведь ему осталось всего чуть-чуть до того, как мыльный пузырь терпения лопнет, и жизнь его, стало быть Хайне, оборвется в муках, которые предложит извращенное сознание. Вспомнив о том самом, о сознании, растерявшийся в мыслях и языках парнишка тут же исправился на японский, но приправив его совершенно ужасным акцентом, режущим слух даже самым бездарным слушателям.
- Какого черта тебе снова от меня понадобилось? Вам понадобилось, - в планы вряд ли входило, но, судя по тому, как изменилась премерзкая ухмылка на лице напротив, все радостно к тому и шло широким шагом, под веселую музыку. Нет бы, чтобы стоять спокойно, как памятник жертвам Голодомора и скорбно молчать на вполне себе риторический вопрос, Хайне зачем-то нужно было раззявить пасть и высказаться на этот счет.

'тварь, сволочь, с*ка.
''Что я сделал?

0

155

Когда хочется одного, позволено позволено другое, а делаешь третье, совершенно не похожее ни на первый, ни на второй вариант, приходит смятение. Желание: вот оно, клокочущее и кипящее. Воля: вот она, непреклонна и тверда. Законы и правила: сеть, наброшенная на крылья, спеленавшая, душащая так, что каждый глоток свободы-воздуха кажется манной небесной. Связи и связки, в которых он утонул как в болоте, изгибы паучьих ножек, струны паутин, послушные марионетки… ветер, колышащий хрупкую конструкцию, голоса и шепоты – будь оно все проклято! И хочется бросить, оторваться, разбить, но нельзя. Нельзя, иначе паутина удушит самого паука. Виселичной веревкой обернется ловчая сеть… нельзя. Даже на шаг нельзя уступать себе-свободному, иначе это уже будет не остановить.
Можно перевести взгляд, можно наложить абстрактные образы на вполне настоящего, живого и дышащего вервольфа, стоящего перед ним.
Можно превратить его тело в вопящий комок боли, чтобы, в какой-то момент остановившись, понять, что он уже не вызывает ни капли гнева, только отвращение и желание сходить в душ и смыть с себя противную липкую кровь, остывающую на руках.
Можно оторваться от края стола, сунув сигарету в зубы, открыть дверь и, широко распахнув ее, сказать: «Пошел вон!». И забыть…
А можно не делать ничего из этого. Только продолжать тянуть секунду за секундой, так и эдак поворачивать головоломку, в которой только одна истина – он не хочет обижать Сатоцу, а это значит, что у мальчишки нет иного выхода, как появляться ей на глаза, быть ухоженным и довольным жизнью и твердить при встрече, как заведенному: «Здравствуйте, Куроми-сан. Как ваши дела, Куроми-сан?» И это должно продолжаться так долго, пока она не забудет, кто это и почему обращается к ней. Пока оборотень не станет тусклым выцвевшим рисунком на старой бумаге. На темной изнанке точной как часы драконьей памяти.
Мразь. А еще эта мразь смеет задавать вопросы. Эта мразь смеет грубить, и хочется – нестерпимо хочется одним шагом сократить расстояние и ударить. Несильно ударить, всего лишь отвесить оплеуху, чтобы мотнулась голова и след ладони алым отпечатался на тонкой бледной коже… но нельзя. Снова нельзя, потому что он, возможно, и не остановатся на этом. Слишком долго не слышал этого испуганного голоса? Смешно.
- Wie kann einer so töricht sein?* - С удивлением, и негодованием, и досадой вопросил Ассар у выглядывающей из-под ковра паркетной доски с тем, чтобы поднять голову и, отыскав взглядом в жидком облаке табачного дыма глаза этого мальчишки, пояснить, небрежно бросить: - Kleine schlampe…** - И снова отвести взгляд, безо всякой заминки заговорив на ставшем куда более привычном японском: - Ты хоть понимаешь, кто она? Ты знаешь, кто она для меня?
Ответ… не знает и не понимает. И не поймет. А ему самому не все равно? Сатоцу? При чем здесь она, та, кто примет любое з его решений как должное? Может, дело совсем в другом? Может, дело в несгибаемом стержне, в этой отчаянной дерзости, которая так раздражает, которая так и напрашивается на попытку сломать. Сдавить пальцами и с хрустом переломить. Заставить замолчать. Втоптать в грязь и понять, что интерес уже пропал… а потом все начать сначала. И так снова и снова, пока однажды мальчишка не упадет бездыханным… и тогда… тогда накатит разочарование и… что? Жалость? Нет… глубже. То, сдавливает горло костяной лапой. То, с чем лезвие, ведомое уверенной и твердой рукой, медленно ползет вдоль вены. Сверху вниз. Аккуратно и глубоко разрезая. Нет жалости. Нет боли. Это… это зовется пустотой.
Слишком многого не успел, не сказал тебе… и вот теперь этот мальчишка, этот уродец-альбинос, так похожий на тебя, а я едва сдерживаюсь, чтобы не убить, не начать делать то, что давно хотел, и сейчас хочу. Сейчас, наверное, даже сильнее всего.
- Не понимаешь и не поймешь. – Как приговор, устало и безнадежно, - Да и незачем тебе это.
Сигарета догорела жо фильтра и едва не обжигает пальцы; полуобернувшись, находит на столе пепельницу и аккуратно тушит. Взгляд скользит по собственной руке, где под черной, черной и лоснящейся холеной тканью…
Пустота оставляет шрамы, мальчик. Пустота оставляет шрамы на руках и затаившуюся боль, которая иногда просыпается. Прорывается из-за каких-то глупостей… ветренной холодной весны, хамоватого парнишки, штормов, приходящих с моря… Возможно, когда-нибудь позже это будут цветы японской вишни в лучах заката и воздушные шарики цвета индиго… возможно? Неважно.
Сейчас все неважно. Все, кроме белобрысого ублюдка, который совершенно ни в чем не виноват перед ним, но который оказался причиной. Соломинкой, ломающей спину верблюда.

Это только очередное звено в длинной-длинной цепи, тянущейся изнутри, из влажного, изболевшегося тепла – с хрустом, с хрипом. Так сталь сдавливает горло, так пальцы сдавливают сталь – у кого лучше выйдет? Проиграл? Проиграл. Покачивающийся афедрон госпожи удачи и цветные фишки на зеленом сукне.
И, из пустоты, сквозь нее - задумчивая улыбка на губах. Темные глаза? Нет, глаза прозрачные как стекло и мысли плавают вокруг головы угольными живыми тенями. Там, в тенях этих, есть и клыки, и изогнутые когти, вдоволь изогнутых острых когтей, но это на потом. Сейчас они подождут. Все подождет, потому что заперта дверь, а падший одним шагом преодолевает расстояние, отделяющее его от… Хайне. Имя, слишком похожее на собачью кличку с таким медленным скрежетом прилаживается к образу.
- Что понадобилось? - Повторяет насмешливо, - Я назвал тебя своим, и ты будешь принадлежать мне, пока ты сам или кто-либо другой не убедят меня в обратном. Это доступно для твоего понимания? Хочешь – попробуй уйти, - Связка с тремя ключами извлечена из кармана и покачивается перед носом мальчишки, секунду, другую… Ассар отошел, бросил ее на стол и присел на другой край: дозволено выбирать, - Не хочешь – можешь не пытаться. Но для начала, сейчас или чуть попозже, я научу тебя хорошим манерам.
* - Как можно быть таким глупым?
** - мелкая шлюxа

0

156

Каждое слово и каждое движение, как свист плети в воздухе, как жалящее касание бича, как скрип тонких кожаных перчаток на оплетенной рукояти: Хайне сам не замечает, как нервно дергается от этих воспоминаний, как сжался сейчас, в окружении стен богато убранного кабинета, сжался внутренне и внешне, словно уменьшился вдруг и стал ниже ростом. Тупыми лезвиями секунды вырезают в сознании непостижимый и сложный узор. Он снова и снова пытается разобраться в мотиве, но рисунок заливает тонким слоем полупрозрачной крови. Легкие разрывает подступающий к горлу крик, но ни единого звука не срывается с его губ. Он стоит в кабинете с закрытыми дверьми и затравленно смотрит по сторонам. Нет, здесь не то место, где можно ощущать хоть какой-то комфорт и уж тем более не располагает к нему присутствие того человека, существа, что вызывает в нем настоящий животный ужас. Хайне...обидно, что ли? Не просто страшно, но до боли обидно так, словно он был ребенком, у которого злые взрослые отобрали конфетку - собственную самооценку - и теперь дразнятся, держа ее высоко-высоко, так что не допрыгнуть, не достать.
Что тормозит нас, когда нужно остановиться? Что дает нам силы, когда мы понимаем, что нужно идти дальше несмотря ни на что? Что заставляет нас терпеть, что – действовать?.. Возможно, какой-то особенный внутренний рычаг, которым мы, ощущается, так и не научимся управлять. Это, должно быть, некое чувство самоконтроля, выдержка ли? Может быть просто глупость, или напротив, трезвость, ум? Но это есть в каждом человеке, даже если он об этом не думает. Главное вовремя прислушаться к этому голосу, вовремя понять, когда белесая дымка окутает сознание и дышать, пробираться сквозь нее к обманчивому свету, чтобы вновь забыться. Может на часы, а может на недели, месяцы и года, и Хайне, быть может, действительно всего в шаге от того, чтобы продать душу всем демонам ада только за то, чтобы получить радость забвения. От этого голоса. От этого взгляда. От этого дорогого, роскошного и какого-то жженого запаха. «Немецкая шлюха. Немецкая бл*дь. Шваль. Шельма.» Дернулся кадык, опустились бесцветные ресницы и пролегла глубокая складка на лбу.
- Перестань меня так называть! - не показатель выдержки. Не показатель самообладания. Вообще не показатель, когда, поддаваясь вперед, оборотень кричит практически в голос и замолкает, обескураженный вопросом. Потом до него, конечно, доходит, что не стоило повышать голос, что падший ангел, с легкой ухмылкой пребывающий в медленно кипящем состоянии, может сорваться в любой момент. Не понимает. Действительно не понимает.
- Ich bin keine Hure. Und nicht... - ему действительно тяжело собираться с мыслями, чтобы говорить на необходимом языке. Мечется, растерявшись, с одного на другой, и все не может остановиться. Это не делает речь более ясной, это не придает ему какой-то возвышенности даже в собственных глазах, - и я не твой.
Не убеждает, не пытается даже, не задумывается о такой возможности, хотя в нее ткнули практически носом, как нагадившего щенка. Но он прекрасно понимает, что если не сам, то никто больше. Нет никого.
Выдох, и воздух в легких снова перехватывается. Чтобы сделать еще одно дыхательное движение нужно приложить усилия, но и это вскоре удается.
Удивление проходит не сразу, сменившееся первыми вопросительными нотами во взгляде, мгновение на недоверие и тонкая белая рука тянется к брошенным на полированную поверхность стола ключам. Связка, только что мелькавшая перед глазами и мысль, стучащаяся в правый висок. «Я не хочу потом.»
Начать все заново, стереть, забыть... и никогда не видеть. Никогда и ничего не видеть, не слышать, стать ничем во вселенской пустоте и философской темноте. Все выходило как-то само собой. Будто бы простой способ занять свой изнывающий рассудок, истощенный эмоциями только-только минувших дней. «Я не хочу сейчас.» Взять ключи и развернуться, бежать! Бежать, пока не закончится город, пока не начнется ледяная пустыня, пока воздух не застынет ледяными кристаллами. Бежать, а не стоять столбом! Но все происходит само собой. Помедлив секунду, Хайне одернул руку.
- Тебе...вам...неужели станете повторяться и учить оборванца так же, как тогда, Ассар-сама?
Страх был настолько настойчивым, что он просто не нашел сил ему сопротивляться. Какая неведомая сила заставляла его по-прежнему находиться на месте, не делая лишних движений, оставалось загадкой. Он неотрывно уставился в глубокое чернеющее пространство и понял, что начинает сходить с ума. Медленно, плавно стекает по его гладкой и скользкой поверхности, а потому говорит то, чего не должен. Нужно зажать рот рукой, но - не успевает сообразить, что творит. Ужасается, когда едва ли не насмешливо произносит услышанное имя и растягивает намеком на прошлое. Страх захлестывает, обвивает горло тонким телом кнута, и сам выбирает, по какой дорожке идти. Единственное, что он не может сделать: заставить оборотня поднять взгляд на командующего парадом падшего ангела; начиная нести опасный бред, балансируя на хлипком мостике, Хайне продолжает смотреть на связку ключей и только затем обращает внимание на останки сигареты в пепельнице.

0

157

…Повышение голоса приподнимает светло-серую бровь в выражении удивления: что, уже? Уже все? Сломался? Оборотень… Хайне не смотрит в лицо, он все не может отвести взгляда от ключей на столе. От поблескивающих кусочков металла, которые, верь, солгут, обманут. Это не настоящая свобода, это лишь иллюзия ее… и рука мальчишки замирает. Он понимает. Наверное, лучше самого падшего понимает, что это.
- Тебе...вам...неужели станете повторяться и учить оборванца так же, как тогда, Ассар-сама?
Слова хрупкие и надломленные. Скользящие в этих словах нотки ему совсем не нравятся, только больше подстегивают, но это всего лишь больные ледышки, изнутри сожранные весенним солнцем, которое подгрызает и вытапливает, которое превращает мягкий и пушистый снег в острые колкие кристаллы льда, и алая кровь, испятнавшая первую порошу, превращается в струпья грязи на весеннем сером насте. Уже все? Улыбка. Страх вызывает улыбку. Сладкий, и солоноватый, и горький, и ярко-красный гнев здесь, и лиловое мучение, и хрустко-голубое беспамятство, и желтая безвыходность... здесь все, и чувства теряют цвета, переплетаясь друг с другом, сливаясь воедино, в бесцветие с запахом… с оставшимся от Сатоцу запахом страстоцвета, таким же причудливым, как и сам цветок. А все потому, что Ассар приблизился, ему плевать, что визави пытается отстраниться, он подошел вплотную и ладонь, едва касаясь одежды, скользит за спиной оборотня вниз, и губы, только что таившие насмешку, негромко произносят:
- До чего же естественно для шлюшки в первую очередь волноваться за свою задницу, не находишь? – Рывок, который мог бы показаться нетерпеливым, ослабляет узел, в который спереди завязаны рукава того, что одето на мальчишке, и пальцы сползают ниже, под плотную ткань, сквозь штаны лаская его между ягодиц, прижимая, не позволяя сделать и шага назад. – Я буду повторяться, Хайне. Я буду повторять это снова и снова, я буду учить тебя, пока не стану обладателем самой послушной поблядушки во всем Токио.
Дыхание касается варварски, многажды проколотого уха, но на этом и останавливается. Действительно, куда торопиться?
Никуда ты от меня не денешься.
Никуда.

Это – слепые стены вокруг, стены с человеческими лицами. Глаза из камня, губы из камня, из неотесанного песчаника, в трещинах которого растет мох и живут мелкие насекомые, коричневые и серые. И не пробиться, и в трещину не влезть, хотя хочется, падший чувствует, как – с белой, бесцветной кожи это вдыхает пополам с душащим и дурманящим страстоцветом… И он дразнит себя, прикосновениями тешит ставшее привычным чувство обладания, пьет это отчаяние как соленую воду: ему нравится вкус, ему нравится дрожь сильного и молодого тела, ему нравятся собственные ощущения и на стенах, которые воздвигнуты внутри у него самого, больше не написано слово «грех», остался только исцарапанный камень на тех местах, где оно когда-то было. Он считает это свободой и он пользуется ею; гнев, эта чуткая гидра еще не улеглась, не утишилась, но ему с лихвой хватает накормить ее жадные глотки чужим страхом. Дерзкими словами, дерзким криком, который едва ли не зовется отчаянным. Власть опьяняет. Близость опьяняет… нет, не желанием, но тем, что можно сделать. Тем, что он, возможно, сделает.
Оборотень… вервольф. Мальчишка… Он что, мнит себя свободным? Ассар видел это и не раз – на крестах, в прочных клетках, он видел их кровь на клинке своего меча, давно переломленного символа кары небесной. Это те, кто, теряя клочья кожи, хрипя и вонзая пальцы в пыль, ползут по склону святой горы, выбирая самый густой терновник, а, дотащившись до вершин и не обнаружив там Грааля, выстилают дикие камни белыми своими, много раз переломанными костями, что так звонко и так празднично хрустят под сапогами. Такие они, свободные от всех и всяческих правил… как дети наивны, полагая, что уступкой сломают себя, или какую-то свою мифическую, только в их воображении существующую личность. И не помочь, и не спасти, только встать поперек дороги и швырять в колючие кусты, пока не образумится, не поймет… или пока не избавится от мучений бессмысленной жизни. Рецепт простой и жестокий, но со смертными часто срабатывает, и ангел надеется, надеется… ведь он самоуверен до крайности. В его ладонях – чаша, переполненная целебным ядом, на его губах – циничная ухмылка бессмертного, такая жестокая и правдивая пародия на спасение…
- Не мой? – Ухмылка становится еще циничней, глаза смеются и длинные волосы с тихим шорохом ссыпаются с плеча, когда Ассар, склонив голову, едва не касается его кожи, - Ошибаешься. И ты уже ничего с этим не поделаешь.

0

158

…Дверь плотно закрылась и Сато осталась одна. Возможно, будь она чуть менее усталой, она заметила бы и раскрыла полный смысл того, как смотрели друг на друга ее покровитель и ее неудавшийся сахар, но девушке было уже все безразлично, вернее, почти все. Бросив телефон на покрывало рядом с собой, она свернулась калачиком на краю кровати и задремала, надеясь, что хотя бы час без нее обойдутся.

Интерлюдия: свидание на горе Бошань

Это была всего лишь записка. Маленькая записка с приглашением на свидание, поднесенная ей на одном из светских приемов, куда Сатоцу приехала с отцом и младшим братом. Старый дракон бесстыже хвастался своими детьми, так непохожими, столь прекрасными в сравнении с пожилыми и богатыми сливками человеческого общества. В обвисшие уши вдеты серьги, каждая из которых стоит как небольшой домик в провинции, дряблые шеи украшают ожерелья, стоимости которых хватит, чтобы накормить тысячи их же, человеческих детишек… жадные глаза из-под толстых стекол очков, грубые руки и не менее грубые взгляды, смущенно прячущиеся, когда девушка опускает руку на подставленный локоть такого молодого и красивого в сравнении с ними со всеми отца, который владеет морем и в мире магии, и в мире людей. Он повелевает стадами рыб и отправляет многомиллионные караваны грузов, он приводит шторма и он играючи скупил весь торговый флот в этом районе, оставив с носом и японцев, и «красных».
Это был просто вечер, очередной выход в свет… но с очередным бокалом шампанского, истинной кошачьей мочи в сравнении с теми напитками, что подавали дома, официант передал ей и записку. Крохотный кусочек бумаги, на котором было только признание в любви, дата и место.
Сатоцу с негодованием фыркнула бы на первое и благополучно позабыла об инциденте к указанной дате, если бы не третье. Если бы не место…
И вот она, осторожно ступая босыми ступнями по острым камням, медленно поднимается к вершине, к узкому, обтесанному ветром кривому пятачку. Она опоздала, заплутала в горах и добралась на вершину Бошань только к самому закату; это было глупо, безмерно глупо, но… но она идет, и горный ветер одевает ее, нагую, облаком легких иссиня-черных волос. Белая кожа, маленькие, почти детские ступни, никогда не знавшие калечащего и уродливого людского изобретения, оставляют неглубокие следы на снегу, она идет к неподвижно лежащему человеку, она смотрит на обмороженное лицо и содранные до мяса пальцы, на кровавые следы, что протянулись от самой нижней границы ледника, она видит, что он задыхается и умирает, и губы ее шевелятся в едва слышном вопросе.
- Почему?
Но сердце – точно такой же лед, как вокруг, лун не умеет жалеть человека, ей только странно это, до невозможности странно, зачем он пришел умереть на эту вершину, зачем ему для этого такой свидетель, как она?
Но вот открываются бледно-голубые глаза, которые она запомнила на том банкете, которые напрасно спорили с холодным взглядом старого луна, и обмороженные губы едва шевелятся, выталкивая слова из обмороженной глотки:
- Я люблю вас, Сатоцу… но я… знаю, кто вы. Ваш отец… жесток, как и ваши обычаи… Простите, что заставляю смотреть на это, но… но я бы хотел умереть, глядя на вас…
Так умирай.
Шелест потревоженных кристалликов льда – черная чешуя отпечатывается на снегу.
Умирай…
С холодным безразличием в омутах глаз узкая драконья морда приближается к протянутой из последних сил руке.
Я прощаю.
Она и не собиралась сдерживать дыхание, облако мороза вылетело из пасти, превращая незащищенную плоть в подобие окружавшего их камня и ладонь скользит по чешуе, оставляя на ней ошметки кожи и заледенелого мяса, теряя опору и падая вниз, разбиваясь о камни…
Спи.
Дыхание черного луна смешивается с дыханием смертного, вмиг вымораживает слабые легкие, превращает глаза в замерзшее стекло, покрывает застывшее лицо коркой льда.
Спи, я укрою, чтобы ветра не тревожили тебя. Ты будешь смотреть на солнце сквозь мой лед, ты будешь надгробием себе самому, ты будешь долго, долго спать… Прощай, Фредерик Лоренс Гарт… жаль, я не смогу написать здесь это имя по вашему обычаю…
Камни ворчат под совиными четырехпалыми лапами, камни осыпаются от вскользь ударившего хвоста… Черная лента, извиваясь и похваляясь своей красотой и своим блеском, падает в тучи, выныривает, снова исчезает… Крик дракона режет воздух. Гром отзывается ей, и сеть молнии расцветает на чешуе.
Как в древние времена…

Гром.
Что-то вздрагивает около левой передней лапы, еще и еще и она оборачивается, ищет и находит. Человеческая ладонь и никакая не лапа поднимает мобильный телефон.
- Да? – Голос детский и заспанный, - Сейчас иду…
Возня на пороге.
Хлопает дверь.

Отредактировано .Satotsu (2010-02-15 15:16:04)

0

159

Новый приступ дрожи охватывает каждую клетку тела, но Хайне быстро берет себя в руки, отступает немного от стола, чтобы не было больше соблазна тронуть холодные ключи, отлитые железки, которыми отпирают и запирают двери, замки, может быть что-то потайное или место, куда не стоит соваться. Три штуки. Она железные или стальные, но манят так, как ни один магнит, и взгляд раз за разом останавливается на их поблескивающих, в мелких царапинках, плоских телах. Каждая клеточка и каждый мускул трепещут, нервы звенят, но не время и не  место паниковать, никак нельзя бросаться в истерики и признаваться в своем ужасе. Да, все его эмоции и так отображаются на бледном лице, читаются, словно буквы на открытой книге, но в ней, на белых страницах нет ни одной черной строчки без крови. Белый. Черный. Красный. Эти цвета преследуют его по жизни, сопровождают или намекают, и даже сейчас, в не ярком освещении дорого обставленного кабинета зрачок альбиноса кажется рубиновым, а радужка горит клюквенным, оптимистичным цветом. Нет, это действительно не то время и не то место, чтобы давать себе такую слабину. Красный - отвага, уверенность и конечно же кровь. Ее много, чертовски много в этом мире. Белый - честь, молчание и, должно быть, кость. В этом мире все строится из костей. А черный...в этом мире страх сменяется нескончаемым ужасом от одного существования, а сквозь захлопнувшиеся веки в душу сочится что-то Неведомое и Отвратительное. Даже не глядя, Вэйн кожей чувствовал угрозу, исходящую от пространства вокруг, словно невидимые щупальца несуществующих кошмаров внезапно захотели полакомиться его мечтами и надеждами. Есть миры, где солнце желто, как зрачок дракона, трава зелена, а вода прозрачна. Там живут гномы, эльфы и люди, там безраздельно властвует магия. Там тянутся к голубому небу замки из камня и здания из бетона, там рвутся в небо птицы, а люди улыбаются друг другу. Он живет в другом мире, где замки и здания превращаются в серые асфальтовые мешки. в которых булькает, расцветает пузырями язв, Ядовитое и Смертельное. И в его мире не улыбаются люди, и он, как и те люди, как и те звери, у которых человеческое лицо - последнее, что отмирает, тоже не улыбается, а скалит зубы даже тогда, когда спит или стоит в кабинете, полном предметов изысканной роскоши, зажмурившись.
- Ты не сможешь этого сделать.
Звучит уверенно. С заскоком на то, что он еще сможет переубедить падшего ангела, даже если придется собираться раз за разом по кусочкам, выползать из пыли и грязи только для того, чтобы снова окунуться в их зловоние с головой. Хайне дергается от прикосновения, замирает от рывка, и думает, думает, думает. Только об одном. Он готов, он уже давно готов, продумывая раз за разом, какой-то новый сюжет своих действий, давая волю разбушевавшейся фантазии, и никак не может насытиться: понимает, что ничего не выйдет, что действительно не убежать. Что у этого человека есть сила и заключена она не только в его руках или способностях. Это характер. Это воля и уверенность в себе. У этого человека есть знание и оборотень не сомневается ни на мгновение в том, что мужчина рядом знает о нем все. У этого человека есть возможности и право, которым он, несомненно, будет пользоваться так, как заблагорассудится. У этого человека есть все, кроме человечности.
- Я не стану твоей блядью, - окружающие предметы, мелочи, какие-то безделушки, звуки и запахи сливаются в один неспокойный давящий фон, который пересекает тонкая полоска света, проникающего сквозь смеженные веки ко зрачку. Вот так. Какой идиот станет верить в гномов и фей, когда столкнется с падшим ангелом лицом к лицу и встретит в его глазах не страдания по потерянному небу, а лишь то блаженство, с которым свергнутый с порога Престола, упивается новой жизнью, - у тебя же уже есть.
Собрав в кулак всю силу воли, он рванулся назад как раз тогда, когда слух выловил среди нереальной тишины усмешку и едва уловимый шорох длинных прядей, серебряными нитями заскользивших по плечам его...собеседника. Сколько еще можно было продолжать словесную перепалку, где один говорит, а другой - лает? Лает, потому что собака, а собаки, они, в общем-то, сильные и способны еще сорваться с цепи если так недостаточно крепка. Но у собаки недостаточно мозгов для того, чтобы понять и просчитать заранее ту злость хозяина, который вскоре обнаружит неподобающее поведение.
Говоря о том, что у Ассара-самы кто-то есть, Хайне действительно не вкладывал в слова никакого намека и в ту секунду даже не вспоминал о Куроми-сан. Подразумевал кого угодно, от кухарки и садовника до телохранителя. Но слышится двояко, и брошен вызов - мелкий, как ледяная крошка, колючий и неприятный, но стоит смахнуть с лица растаявшие осколки, и остается только легкая досада, что не успел загородиться ладонью. Собака...она, иногда, сильнее человека. Ловчее и может, может же рвануться назад с этой грубой физической силой, не глянув даже, как распустившийся узел рукавов роняет на пол кофту.
- Ты...
Получилось неплохо, но хуже, чем хотелось бы. Он не знал, что делать дальше: его мечта практически воплощалась на глазах, он должен был радоваться, должен был стать счастливым, но в мысли каплями раскаленного металла проникала паника. Что будет потом? Что делать, когда он снова увеличил расстояние, не разлакомился на ласку, оказался почти у двери - запертой, прочной, стоящей символом того, что глупо бегать от неизбежного и проще, не так больно и не так страшно, уступить. Смириться и встать на колени даже под карающей рукой. Но задумываясь об этом, Хайне вдруг понимал, что по окончании он просто умрет. Что, должно быть, не сделает больше ничего и никогда, погибнет морально, а потом – физически. И, не закончив начатой гневной фразы и движения назад, остановился в шаге от Белого. Цветного белого, со смеющимися глазами и улыбки, полной едкого цинизма. Снова в шаге от того, чьи руки только что разомкнул.

что хотите делайте, хоть в окно выбрасывайте, только не убивайте ребенка сразу)
п.с. очепятки подпралю, да.

0

160

Мальчишка прав. Взгляд медленно скользит по полу, цепляясь поочередно за какие-то мелочи, скользит вверх, выше… Мальчишка прав… он не шлюxа. Потому что даже самая строптивая и самая заигравшаяся шлюxа никогда не посмеет отстранить его руки, его прикосновения. Прикосновения хозяина. Обладателя вещи. Пусть вещь дышит, и смотрит влажными большими глазами, пусть она думает о чем-то, она не более, чем принадлежащий ему предмет, а предмету не пристало идти против воли того, кто им владеет. Иначе падший с энтузиазмом любопытного ребенка ломает такие слишком твердые, слишком прочные личности. Слишком хрупкие. Иногда они поддаются. Реже – ломаются. Но их много, нет никакой досады в столь малой утрате, ему важен процесс, он часами готов наблюдать, как острая, несокрушимая воля крошится и осыпается песком, ласковым и сухим, сочащимся между пальцев и столь же легко возвращающимся в ладонь. Да, Хайне не шлюха. Не те повадки, но тем больше соблазн их ему привить. Выдрессировать щенка-переростка. Научить таким трюкам, о которых, наверное, он и понятия не имеет… сломается? Пусть. Жалости нет: откуда, да и зачем? Падший и представления не имеет, что жалость, она не «зачем», она только «к кому»…
Но Ассар сам слегка отстраняется, смотрит оценивающе, повторяя про себя эту фразу – у тебя же уже есть и все пытаясь понять, что в ней не так. Он просто отказывался доверять вложенному в слова смыслу, он упрямо не хотел разбивать эту новую игрушку, но... То, что утихало и засыпало, то, что с иронией смотрело из-под полусомкнутых век, оно снова поднялось. Поднялось волной, не оставляющей зверенышу ни единого шанса, тем, что переплавляется в прозрачную, кристальную силу, от которой нет защиты. Не убежать и не спрятаться.
Вероятно, только ничтожное расстояние до двери спасло альбиноса от переломанных костей. Удар впечатал его в дерево, вмял как тряпичную куклу – затылком, лопатками, спиной, так, что глухой звук разнесся, верно, далеко по коридору. Мразь смеет показывать зубы? Мразь смеет касаться своим грязным языком той, кого падший мысленно звал своей неродной дочерью?! Бешенство сладко на вкус и кружит голову. Это – истечение силы после долгого ожидания, это… это незримая петля, воля, что сдавливает белую шею оборотня - до хруста, сильней, еще… пока хрип не сменяется молчанием и отчаянными попытками протолкнуть хоть сколько-нибудь воздуха через горло, перехваченное незримой и неосязаемой силой. Ассару не стоило большого труда сдержать себя и не сломать податливые хрящи, он еще владел собой, но удержаться от намерения наказать, потребовать расплаты за дерзость, отчаянную и неоправданную, было превыше его сил, да и зачем? Хозяину незачем думать о подобном, когда оборотень расцарапывает шею в дурацкой и отчаянной попытке избавиться от удушья. Наверное, это как в страшном сне – винт гаротты затягивается, ржавый металл обдирает тонкую кожу, а руки не нащупывают ничего, кроме собственного ненавистного горла, почему-то переставшего пускать воздух в легкие.
Он прекращает только когда испуганные красные глаза начали закатываться, а бессмысленная борьба прекратилась. Хватит. Падший отводит взгляд, позволяя щенку осесть на пол и старательно, жадно дышать, наслаждаясь каждым глотком воздуха.
Живи, Хайне Вэйн. Со своими уличными замашками, со своим отвратительным акцентом, со своей упрямой до идиотизма дерзостью. Живи, пока я тебе это разрешаю. Интересно, ты хоть понимаешь, как прекрасна жизнь в сравнении с тем, что тебя может ожидать? Это только начало, только игра… а я могу продолжать ее еще долго.
Не собираясь стоять и ждать, пока упрямец будет приходить в себя, падший сел на диванчик для посетителей в нескольких шагах от него, наблюдая и выжидая, а потом позвал. Так, как там, тогда, в баре. Требовать, сминать волю как бумажный лист, разрывая сознание на две части – на то, что слепо перло за внушением извне и то, что оставалось здравым рассудком. Островок посреди селя – смотри, как несется мимо земля, только что бывшая такой твердой и незыблемой, как падают деревья, как складываются игрушечные домики... Ты этого хотел? Получай, все твое.
Иди сюда.
Времени много. Ассар помнил, что такие воздействия ему самому выходят боком, так было и в прошлый раз, но уже забылось. Очередь из пистолета-пулемета великолепно лечит мигрень, не знали?
Иди сюда.
Приказ категоричный и нетерпеливый. Даже вставать на ноги не нужно, только проползти на коленях считанные шаги и, взобравшись на диван рядом с ним, рядом с хозяином, ждать. Покорно и послушно ждать его воли. Знать, что он может убить и догадываться, как он может это сделать. Ждать боли, ждать еще большего унижения… но сначала…
Иди сюда!
Это не слова неродного языка будут врезаться в уши, это мысли его кислотой будут вытравливаться в живом кровоточащем сознании, это голос поэта, видевшего Начало и не дошедшего до Конца будет набатом бить в голове, каждой буквой, каждым слогом, пока сквозь тьму не забрезжит оглушительный безумный свет… и то, что сейчас греховно и тленно, станет святым и вечным…

…But  first  the notion that man has a body distinct from his soul is to be  expunged;  this  I  shall  do  by  printing  in  the infernal method, by corrosives,  which  in  Hell  are  salutary  and medicinal, melting apparent surfaces away, and displaying the infinite which was hid…*
Опускается рука. Падает перо. Падает, падает, падает – бесконечно долго и все не может упасть. Пламя одинокой свечи отражается на изогнутом, искривленном волнами посеребренном лезвии. Праздном и немом в наступившей тишине.
Я покажу тебе Ад. Я покажу тебе… - Шепчет или произносит мысленно, или цитирует безумца, или…

…Катятся вниз круглые, звонкие черепа. Живое и красное будет белым. Белым и немым, как усомнившийся ангел. Тогда. Очень много лет тому назад.

- Для тебя уже нет выбора. Ты будешь тем, чем я захочу тебя сделать… Хайне Вэйн.

*Для  начала докажем, что душа и тело неразделимы; и я буду вытравливать мысли  мои  на  металле  кислотами, кои в Аду спасительны и целебны, ибо они разъедают поверхность предметов и обнажают скрытую в них бесконечность.

0

161

Удары сердца отбивали секунды; неправдоподобно спокойно оно отмечало жизненный путь, словно затишье в предвкушении бури, каменело, пугая тем, что может и вовсе остановиться. Но неумолимо делало свою работу, также монотонно, также предсказуемо, как тикают стрелки часов до той поры, пока не кончится завод или не сломается что-нибудь важное, что отвечает за работу механизма. Сердце будет биться до тех пор, пока что-то не сломается в механизме тела или разума - материи управляющей, мыслящей, принимающей решения и едва ли не самой важной во всей системе. Тяжелый воздух кабинета, чьи стены впору было бы оббивать бархатом, вновь принялся за свое дело, едва ли не физически растворяя в себе замученное тело оборотня, самим же собой и истерзанное, ослабленное, но готовое до последней секунды служить тому серому, как обычный прибрежный камень на диком пляже, твердому, называющемуся волей. И когда-нибудь он воспользуется этой возможностью, отдаст приказ, находясь на исходе, категорично оценит результат, и сил останется только на созерцание бесконечной пустоты, но это будет еще нескоро, может пройдут года, десятки лет. А может быть и скоро, только сейчас однозначно не тот момент, который предназначен для подобных мыслей.
На долю секунды ему стало казаться, что все это только мираж, иллюзия, до которой он довел сам себя, но ярость и злость багрянцем колыхнулась совсем близко. В двух шагах вперед. Воспоминания никогда не предупреждают о том, какую роль займут в будущем. Ни один человек не в состоянии постичь это науку, он может только разводить руками и удивленно пожимать плечи, когда проказница-судьба сведет его с очередным «призраком прошлого». Такие встречи редко наполнены особенной радостью, а будучи совершенно неожиданными - и подавно. Воспоминания чувств ничем не отличаются от тех, что несут в себе фрагменты каких-то событий, но при встрече с ними успеваешь лишь провести параллель, ужаснуться повторяющемуся, понять принцип катящегося шарика в рулетке - он не изменен, на него не влияют никакие внешние событий. В противном случае рука в белой перчатке запускает его вновь скакать по «красному» и «черному», и человек видит белое мелькающее тело и слышит мерный стук. Белое каление.
Земля ушла из под ног плавным движением восточной танцовщицы, зазвенел монистами и взорвался белым. Ослепительной болью, искрой пронесшейся по всему позвоночнику. Он оглох и ослеп, чувствуя, как горит кожа, как каждый болевой нерв заработал на полную катушку, но только коротко вскрикнул от удара; ощетинившееся щепками дерево двери впилось в спину и лопатки, расплылось маревом боли в затылке, липко стянуло. Должно быть, он не просто вскрикнул - закричал, крепко треснувшись головой. Должен был закричать, такой всепоглощающей показалась боль и таким страшным ощущение, что вот-вот кости потрескаются, все сразу или одна за другой, расползутся трещины, как по скорлупе. Руки тянутся вверх, когда перехватывает горло, сдавливает до тихого хруста, скрипа сминаемых хрящей и трахеи, скрюченные пальцы цепляются за край ошейника...но на деле хватают пустоту. Он боялся. И этот его страх можно было потрогать руками, ощутить его запах - сладковатый, холодный и липкий. Сделать вдох, моргнуть, шагнуть, произнести слово, разом все стало невозможным, непотребным действием, лишающим Хайне тонкой связи с внешним миром - ловя пальцами воздух, он терял сознание, погружался во тьму, умирал, хрипел или бился в агонии, но видел только уносящийся по темному тоннелю мир, звенящий в ненормальной насмешке. Невидимый ошейник впивался в шею, жег тонкой раскаленной проволокой, за которую никак не зацепиться, которую не сорвать: и это первая неполадка в работающем механизме, та самая, с которой начинается крушение любого, даже самого прочного. Пальцы рвутся к кадыку. Раздавить, вырвать, выдрать с мясом, и вдохнуть. Вдохнуть оттуда сладости, кислинки и ржавчины, прямо из разодранного горла, но лишь бы дышать, потому что в голове стучит, не хватает воздуха, этого тяжелого воздуха кабинета, где стены не были оббиты бархатом...
Wir sitzen im Dreck.
Задыхаясь, оборотень стоял на четвереньках на поле, держался одной рукой за горло, так и не раскрошенного, так и не лишенного кожи, и дышал. Судорожно, со свистом, пока не стала кружиться голова, в которой все стучит, колотится в виски изнутри чем-то тяжелым, шершавым. Он никак не может очухаться, как ни пытается понять, что случилось, где он, что дальше делать - и подсознание начинает бороться против него, когда вместе с очередным вдохом появляется чужое. Свистящий детский звук органчика-калиопа. Жарко, больно, паскудно и стыдно. Как? Паскудно?

На этот раз он действительно слышит свой крик. Чувствует исполосованные шрамами ладони, которые прижимает к своим вискам, словно это может помочь, уберечь от влияния, от воздействия, которое он никогда и ни с чем не спутает. Хайне боялся повторения событий полного сигаретного дыма бара больше, чем самого образа незнакомого ему тогда падшего ангела, больше, чем кукловода, от которого сбежал только чудом, и его захвата тела. Больше всего боялся, что кто-то снова коснется его мыслей и потянет за тонкую ниточку.
- Не надо, перестань, я все сделаю... - но слова, с трудом выдавленные из опаленной гортани, зависают рядом с ним, посмеиваются над ничтожными потугами. Сдавленно заперхало и захрипело. Хайне и сам их, конечно, не слышит. Никто не слышит. Тем более, тот человек, что остановился за дверью на мгновение и пропал, как померещившийся.
Вот так. Хоть застрелись до смерти.
Молнией выжгло, выдрало из реальности пару мгновений. Полыхнуло так, что свет на миг сменился тьмой и настала тишина. Вставшие дыбом на загривке волоски отчаянно ждали грома, но он так и не пришел. Только мелодия, где-то на границах, или даже за границами сознания, неуловимо изменилась. И неимоверно трудно опустить руку, упереться ладонью в пол, двинуться вперед, пугая механическими движениями, неровными и дергаными, когда тело движется к чужому, то останавливаясь, сопротивляясь, то снова послушно опуская голову и подползая не то на коленях, не то так же на четвереньках, к дивану. Невысокий предмет мебели. Обычной мебели в обычном кабинете, и все нормально, все так, как должно было быть. Хайне даже не дергался встать, забыл, кто, как и зачем это делает, ведь внизу все гораздо лучше. Не так громко, не так высоко, внизу он и должен находиться, не жить, но существовать. Поэтому он остается внизу, подняв только руку - опустив ладонь на пружинистую поверхность, не глядя наверх - наверху свет, наверху те, у кого в руках власть, и смотреть на них никак нельзя, пока не прозвучит приказ, пока не...
Удовольствие устроившегося на невысоком диване человека сочилось, как сок из переспелого фрукта. Извращенное и гнилое, оно доводило Хайне до панического страха. Он беззащитен, он никто, он будет следующим. Или только кажется, и все это игра воображения, все голоса и звуки вокруг не его, и кто-то внушил ему все это? Кто-то?
Убрав руку с края дивана, альбинос мотнул головой, сцепив зубы, и попытался подняться с колен. Тишина, настолько оглушающая, что можно расслышать, как капает что-то на пол. По каплям в темноту, через гул сердца, через чей-то сухой смех и возгласы. Все это действительно не его, не может быть - ведь реальность вокруг, и он все еще в кабинете, и даже слышит знакомый мужской голос, который произносит его имя.

0

162

Сильное пожирает слабое. Поглощает, ведомое древним как само Творение инстинктом, пресыщается и желает получить еще. Снова и снова, без остановки, до самой смерти, до самого небытия, до последнего вздоха. Такова сущность хищника. Это вложено в природу тех, кого здесь зовут «охотниками», это один из незыблемых устоев этого, да и не только этого общества и оборотень у ног Ассара – только еще одно тому доказательство. Между небом и между прахом зависли они: тот, кто лишь на шаг из этого праха высунулся и тот, кто ступает по земле, утратив свое небо. Да все эти небеса – гнилой колодой швырнуть на стол, обменять за одно только ощущение, что рождает вошедший в кровь наркотик, за запах травы после дождя, за экстаз соития… он не помнил, что из того, что было там, так привлекало и пленяло. Возможно, не помнил до сих пор, возможно, ничего и не было вовсе. Былая жизнь – как старая шкурка бабочки, где-то треплется на ветру на тонкой паутинке. Забытая. Ненужная. Пустая.
Желания – греховны и черны, воля – тверда, как когда-то, сила – несгибаема и отвратна, но падший продолжает оставаться хрупкой бабочкой на ветру, бабочкой о четырех крыльях, бьющейся на ветру своей свободы, и он не желает вырываться из этих настойчивых незримых объятий. Ему нравится, когда голова кружится от всеразрешающего звенящего вакуума. Ему нравится страх этого мальчишки, и он почти знает, что будет дальше, но дрожащую напряженную тишину прорезает звонок. Простой телефонный звонок – по пронизавшим воздух нитям повеления – трелью резкой и предельно незамысловатой. Падший терпеть не мог такой глупой и мелкой вещи, как мелодии вызова.
Отыскал взглядом телефон на столе, не собираясь вставать, поманил жестом, поймал.
- Я слушаю.
Очаровательная женщина из какой-то инспекции с документами одного из негосударственных фондов, держит Ассара за дурачка и пытается выманить «скромное пожертвование». Разговор вежливый и спокойный, падший бесстыже лжет, рассказывая, что он на какой-то неофициальной встрече чуть ли не на другом конце города, что это не он спустил на их комиссию охрану нынешним вечером, ласково интересуется, что делает этим вечером «такая целеустремленная женщина, которая не смущается звонить мужчине в сей поздний час»… а глаза по-прежнему не отрываются от оборотня, который пытается встать, и у него вроде как, даже получается, но падший отвлекся от непрерывающейся трескотни и свалил парнишку на диван, рядом с собой, поймал за загривок, за давно не видевшие ножниц белые волосы, подтащил ближе.
- …А вы знаете, Тироко-сан, что в том же Китае и вас, и меня бы без разговоров поставили к стенке за наши занятия? – С издевкой незаметно исковеркав фамилию, истинно ангельским голосом интересуется Ассар, - Желаю вам удачи в вашем… промысле, но у меня дела... всего хорошего.
Выключив ненавистную трубку, падший наклонился, дотянулся добросить ее на лежащую на столе тощую папку и переключил все внимание на свою добычу. Пальцы сжались крепче на тонких прядях, приближая и приближаясь, увидев, наконец, эти глаза, бесцветные глаза альбиноса, в глубине которых светился страх… или то свет отражался на кровеносных сосудах, причудливо искажая впечатление. Привычка читать по глазам… а ведь так можно поймать только ребенка.
Смотри мне в глаза и говори правду.
Смех. Горький одинокий смех. В пустоте.
Смотри мне в глаза и…
Между пылью и небом взгляды встречаются.
- Держи свои грязные слова при себе, - Тихо проговорил падший, не позволяя отвернуться, не отпуская. Плевать он хотел на опасность, которую может представлять тварь вроде этого Хайне, здесь он может убить мгновенно и чем угодно. Самоуверенность, накормленная чужим безотчетным ужасом, рваными жестами, затравленным взглядом, хриплым шепотом, который он и слушать не стал, - Никогда больше не смей посягать на то, что мне дорого, щенок. – Совсем негромко, но угроза, звучащая в словах, недвусмысленна и вполне осуществима, - Ты теперь тоже мой, но если меня заинтересует твое мнение на этот счет, я спрошу.

0

163

Слишком чувствительное, деленное на двоих, сознание, сопротивлялось, упиралось в мерзнущий к лапам асфальт, выло и вертелось волчком, как собака, пытавшаяся поймать собственный хвост. Изо всех сил, но раз за разом щелкая зубами впустую, не дотягиваясь считанные миллиметры. Протягивая руки, Хайне тоже пытался поймать, ухватить за хвост золотую рыбку здравого рассудка; пытался упорно, потому, что больше боялся не чужих мыслей, не привитых желаний, а потеряться, не найти грань настоящего и ложного. Дойти до точки, когда не уверен в том, что на самом деле происходит.
Поэтому, ловя сознание за скользкий хвост, в настоящем он пытался подняться с пола, встать с колен, исступленно, с каким-то ненормальным упрямством и болезненным выражением, когда каждый вдох оставался результатом настоящего труда, а мир качался, как на карусели. Качался, плескался из стороны в сторону в глубокой чаще, да вдруг перевернулся - и оборотень тихо ткнулся лбом в поверхность дивана. Выдохнул и дернулся назад, но цепкие пальцы ухватились за волосы, потащили, словно животное за шкуру.
Время пошло вспять. Стрелки часов изогнулись дугой и осыпались ворохом веселых бабочек со вспоротого брюха вынесенного рекой утопленника. Щелкнул из внутренностей серо-зеленой клешней маленький рачок. Завертелись в обратном ритме насаженные на вертела шестов безглазые, распялившие пасти в беззвучном крике лошадки, единороги и зебры. Сдавило грудь.
- Пусти...
Скулеж.
Горько. Обидно. Страшно? Или перегорел?
Раньше бы Хайне точно заголосил и громко зарычал, так, как привык, так, как читал нужным, и голос бы сорвался до хрипа, пока не проклюнулось бы отчаяние.
Раньше. Всего каких-то пять минут назад. Сейчас только бледные тонкие пальцы, как длинные лапки огромных пауков, стиснулись на руке падшего ангела: разломать кость, раскрошить все суставы, какие только там есть, и чтобы лопнули мышцы и разорвалась кожа от давления. И все бы получилось, все бы сложилось один к одному всего за мгновение, но имеющий силу, Вэйн не умел ей толком пользоваться. А потому, едва ли Ассару-саме было действительно больно хоть в какой-то степени. Снова дернуло в голове. Сильно, ржаво, солено. Закровила изнутри губа и оборотень скривился, прищурил глаза, не имея возможности ни опустить голову, ни отвести даже взгляд. Он всю свою жизнь, каждый момент ждал одного неотвратимого «но», и оно неизменно находило к нему свою дорогу. Он знал, что от добра добра не ищут, он надеялся, но переставал верить в эту самую надежду, не пройдя и половины пути.
Все повторялось - и откатившееся назад время услужливо подсунуло картинку, ударило в ноздри резким запахом паленой шерсти, и наградило ощущением рук, смыкающихся на шее, да дождя, что танцует свое знойное латиноамериканское танго на изодранной в лоскуты спине. Капли звонко разбиваются об асфальт рядом, взлетают в разряженный воздух бледно-розовые фонтанчики, словно кто-то прыгает по лужам, оставляет свои маленькие следы. Синие глаза глянули хмуро и смешливо из под широкой грязной полосы, перечеркнувшей лицо поперек. Изломанные стрелки зашлись в агоническом скрежете и вместо синих глаз на смуглом лице возник стальной взгляд полированного вольфрама. Взгляд человека, в чью руку Хайне снова вцепился, стиснул пальцы, - но не пытаясь больше вырваться или отстраниться. «Я...твой...твой?» Зажмурился, стараясь унять дрожь в теле, сделать глубокий вдох и сказать Хозяину что-нибудь...такое. Чтобы убил одним махом или вышвырнул на улицу. Ведь наверняка вышвырнет. У оборотня нет дома, он генетический урод, который не может рассчитывать на поддержку стаи, а значит улица, значит город, люди, много людей, и его не найти больше. Он почти в это поверил.

+1

164

Ключи. Кусочки металла, не подходящие ни к одному замку, неясный символ на иконе, рядом с ликом, что с укором глядит из-под сети трещин, из-под вязи аллегорий, погребающих под собой главное, то, что нельзя забывать. Исток всех чудес, и тот, кто был вначале – помнили ли его? По нему ли теперь церковные рисунки на досках плачут ароматными слезами? А его руки также хранили власть над всеми загадками и всеми замками, над стенами и разумами… это было ключами. Это давало уверенность и веру. Это было ответами, а теперь ангел, уже падший, вспоминает об этом символе с усмешкой и долей сожаления, ведь он не может разобраться даже с собственными мыслями.
У него больше нет ответов.
Но нужны ли огни слепому, что бредет во тьме?
Истинное наслаждение жизнью?
Смрадная трясина гордыни?
Почему я не убью тебя?
И он по-другому смотрит на мальчишку, которого присвоил. Уже присвоил, уже второй раз тычет носом в пыль, утверждая его, мальчишки, с этой пылью кровное родство, но остается что-то еще. Не подчинил. Ущербная победа как юродивый шут скачет вокруг и кривляется, кривляется – давай, добей, все равно не получишь своего! Не получишь, падший. Привык добиваться, привык, что все свершается по первому повелению, а теперь вот… ломай зубы, ломай этого Хайне, попробуй сломить, но не сломать, иначе чего ты стоишь? Вызов? Или отговорка?
Движение вспугивает мысли, как стаю малых птах, и они разлетаются, оставляя кристальную пустоту, оставляют Ассара наедине с оборотнем – не обращать внимания на пальцы, упрямо сжимающие его руку, тянуться вперед, касаться губами проколотого уха и спрашивать на своем безупречном японском:
Почему я не убью тебя?
Почему бы не позвать охрану и не пустить тебя по кругу?
Почему бы не просто пристрелить тебя за твои слова?
Почему…
…для меня будет недостаточно просто сделать это?

- А как ты считаешь, на сколько тебя хватит?
Оборотень не по своей воле втащен на диван, пуговицы брюк, наконец, поддаются, расползается молния и ладонь падшего оттягивает резинку трусов, вползает, касается, ласкает… Слишком откровенно и слишком прямо. Не менее прямо и откровенно этот жест повторяется – напролом, сминая все то, что еще удерживалось в сознании запуганного мальчишки, вторгалось, вползало и сворачивалось теплыми кольцами желание. Ассару интересно, он замедляет движения руки, тянет и без того нескончаемое время, ему любопытно увидеть, как упрямый мальчишка станет бороться теперь. Похоть… это такой слепой поводырь, что заведет прямиком в холодные волны, в черную пучину, в беспамятство – прочь от страха, от лжи, ото всего… оставит лишь томящие прикосновения в паху и собственное хриплое дыхание. Страданиями и наслаждением приручить. Смешать эти два ощущения прямо на корчащемся теле как краски на палитре, выбивая землю из-под ног, заставляя путаться, когда кричать от боли, а когда стонать от удовольствия, сливая одно с другим, теряя одно в другом и не приучая больше не мыслить жизни без этого наркотика. И, не обращая внимания на сопротивление, пальцы вцепляются в тонкие белые пряди, оттягивают голову назад, с силой, не заботясь о том, что причиняют неудобство, находя свою прелесть в том, что причиняют неудобство… находя губами шею, где под тонкой кожей пульсируют жилы с яркой, яркой кровью и оставляя почти такое же яркое пятно. Клеймо, пылающее красным. «Принадлежит!»
Принадлежишь… мне. Или еще сомневаешься?

прошу прощения за куцые посты и общее торможение,
но ни xрена не успеваю( через пару дней только немного разгребусь.

0

165

Мысли выстраиваются в ровные ряды, а из зеркала на него смотрит чуть потрепанный человек с расширенными от напряжения зрачками. Человек, который все еще ждет свой жизненный опиум. Пес внутри лакомится чужой кровью-болью и воет в шею. У человека совершенно не красивые глаза, отбитые черным ногти, тонкие волосы. И руки. Тоже тонкие руки. Исколотые иголками инсулиновых шприцев, с синяками, которые были самой скромной платой за тишину, что начинала его окружать, за спокойствие, от которого дышать, слушать, смотреть было легче, и не так больно, и не так душно, и все не так, все лучше. Лучше, чем действительно может быть и не хочется выплывать из дымных объятий белого дурмана и отказываться от ядовитого цвета жидкости в шприце.
Жалкий Хайне.
Раньше бы он так сказал. Раньше бы он так думал. Раньше бы он так сделал.
Раньше...
Прошло.
Недоступные и невидимые чувства и желания кружат вокруг, но до них не дотянуться, не ухватить за хвосты, слишком темна вода. И, только отступив, вернулась соседка-боль, пританцовывая пригласила с ней на танго, шипом розы полоснула с усмешкой по коже. «Давай потанцуем, мы так часто с тобою встречаемся». И он принял ее, без этих жалких попыток выкрутиться из тесного объятия и только пальцы, тонкие, белые, сжались на чужой руке, сильнее и сильнее. Все равно - музыки не будет. Быть может, глупо. Быть может и совсем не то, что он должен был сделать. Но другого выхода он сейчас не видел и не хотел видеть: инстинкт самосохранения не подчиняется простому голосу разума. Это даже не защита, это не рывок к спасению и не тянущиеся к небесам за благодатью взгляды, это...попытка сохранить свою реальность? Ту самую, крохотную, серую, в чернильных подтеках, от которой чужие руки отламывают кусочки, отделяют фрагмент за фрагментом, так уверенно, так красиво - только хрустко летят они куда-то вниз пылью, только вертится в голове попытка отделять свое от чужого, не поддаваться, ни в коем случае не сдаваться. Какой смысл искать «великий смысл» в такой жизни? Ты уже давно на самой нижней ступеньке эволюции - ты потерял душу. Ты раздавлен.
Пальцы все еще слабо отзывались на приказы мозга хоть чуть-чуть пошевелиться, сжались, словно сведенные судорогой, на рукаве черной рубашки, а дыхание - что с ним? - участилось, как после афродизиака, но осталось сиплым. Придушенным. С тихим, злым рычанием где-то на закорках:
«Я не хочу! Не хочу рехнуться! Оставь...»
Его? Хватит? И действительно кажется, что сходит с ума - быстро, стремительно, легко, так, как душа скользит по лезвию ножа, со звоном, плавно. Он вздрагивает от жаркого дыхания около уха, где от движения звякают тяжелые серьги, там, где чувствительно, где нельзя - хочется выть. Ему больше не кажется, что все может закончиться так легко. Не верится больше. И только страх снова сковывает сердце наледью: его не отпустят, ничего не закончится, не может, не случится, потому что теперь он не принадлежит себе, кому-то еще, потому что теперь он - всего лишь собственность. На мгновение только слабость в мышцах и звенящая пустота в висках, где только что плясало барабанной дробью. До того, как захлестывает с головой. До того, как безвольно опускаются руки, а из горла, с хрипом, вырывается стон. На истерике. Можно просто закричать, истошно высоким голосом, из последних сил, обрывая ткань связок, но все таки разбивая эту асбестовую тишину в пыль. Вместо этого оборотень только упирается руками в диван, с приоткрытым ртом, опущенными веками, вообще не походит на себя обычного. Слишком тихий, слишком весь. Не такой дерзкий. И то ли дышит так странно, то ли действительно стонет, умоляет, а чужие сильные руки все еще держат, не пускают, они везде, и дрожь волнами прокатывается по телу, обдает нестерпимым жаром и окунает с головой в вечную мерзлоту. Оборвав выдох, парнишка закусывает нижнюю губу: на бесцветных ресницах выступают слезы; ему хочется, нестерпимо, порочно, отдаться целиком падшему ангелу, принадлежать действительно и безраздельно, навсегда, до смерти и дальше. Но, сопротивляясь, только сильнее кусает губы, раздирает клыками, и теплая кровь на подбородке отрезвляет, помогает, может быть. Хотя, он действительно устал сопротивляться. Вымотался, пока бился о прочное стекло, о зеркало с обколовшимся человеком, отделявшее его реальность, от другой. Полной запахов и звуков. В паху ноет, болезненно, возбужденно, приторно-сладко, скручивает истомой, пока сквозь плотный кокон опутавших его ощущений не пробивается боль в натянутых волосах, пока не отклоняют голову назад. Запрокинуть лицо вверх, лишь бы не так неприятно. Застонать и самому услышать. Прикосновение губ к тонкой, непрочной коже отзывается очередным позывом, едва не роняет на пол, горит, словно выжженное раскаленным добела железом и едва ли не пахнет паленым. На шее снова, будто ошейник.
Маленький ад. В голове у Хайне - маленький ад. И он знает, он видит только одного демона в нем. Демона с сильными руками и серебрящимися, длинными волосами, которые струятся по плечам, с глазами, от которых на душе расцветают язвами - паника, озлобленность, ужас, желание и многое, многое, и можно захлебнуться в этом изобилии. У этого демона свой запах, похожий на редкие цветы в горах, и в то же время едкий, как от кремния. Этот демон, должно быть, только прикидывается падшим ангелом. Так кажется оборотню.
А еще ему кажется, что этот демон, действительно может все. И, на мгновение закрыв глаза, он понимает, что поддается - со скрипом и зверским скрежетом старого механизма, но поддается и реагирует на замедлившуюся ласку.

что вы, не торопитесь - пишите, когда будет удобно и время освободится. о.О'
да и, как угодно - ваши "куцые" посты оччень...эм. ну, то есть совсем очень, очень.

Отредактировано Haine (2010-02-19 17:15:36)

0

166

Стон. Голос, прорвавшийся через глухое упрямство, через отведенный взгляд и нахальные, дерзкие слова. А потом еще, и тяжелое дыхание, и ослабшие пальцы, стискивавшие его руку. Конечно, такое незамысловатое и как сам мир старое оружие срабатывает всегда, даже против самого падшего, чему же тут удивляться, на чем тут праздновать небольшую победу? Правильно, не на чем, и в холодных глазах по-прежнему ничего не отражается; кажется, у него в руках кукла, настолько пусты и презрительно-точны движения. Вещь. Это всего лишь необходимые манипуляции с вещью, такой же, бессловесной и бесправной, как работающие здесь проститутки… но если на последних Ассару действительно наплевать, в казино есть человек, который следит за ними, то здесь и сейчас он хочет, чтобы этот паршивый оборотень извивался в его руках и выл громче от неудовлетворенного желания, хочет, чтобы этот белобрысый предмет просил, униженно, жалко, умолял продолжать… Но, притянув его ближе и слизывая кровь с прокушенных губ – действие, даже мельком не похожее на поцелуй, падший понимал, что к этому придется идти еще долго. Но пусть. Начало уже проложено. Вызов брошен и принят. Ставки сделаны. Ставки… стоит ли его досада жизни упрямого мальчишки? Вероятно, стоит, раз Хайне не оставлен отравлять компанию Сато, не застрелен и не вышвырнут на улицу, а почти возведен в ранг сахара. Прямо-таки мезальянс какой-то. Почти противно, но азарт забивает эту кислинку в роскошном букете чувств падшего. Азарт… почти желание. Приторное, душащее, бьющее в голову сильнее алкоголя и потому куда более притягательное для твари его породы. То единственное, ради чего уже стоит пережить весь ужас падения и влачить жалкое существование среди людей, сменить белизну перьев на простую звериную похоть. Какие высокие идеалы, какая мораль?! Какой, к черту, Свет, когда альтернатива заставляет порой сдавленно рычать и терять рассудок от наслаждения, чистого, куда чище забрызганных кровью белых одежд… Но во храмах не живут, в них служат. В них скорбно молчат и не смеют коснуться чужих рук, не говоря уже о большем. Смертен! Запятнан! Греховен! - А значит, и виновен – такие судилища куда более естественны для карающих и хранящих. Так проще помнить о чем-то, что он, Ассар, как забыл, так и не мог вспомнить по сей день. О чем-то, что было тогда очень важно. Что-то. Когда-то. Зачем-то. Зачем?
Зачем?.. Больше нет ответа.
Больше не нужно, и не важно, и не вспомнить уже…
Он уже настолько не тот, что раньше, двадцать лет настолько изменили его – до неузнаваемости, до противоположности, что все старое, все былое, все отвалившееся как короста от зажившей царапины, можно и не помнить, но выбора нет и остается только не вспоминать. Не удивляться, как непохож Ацуми Сатору на того-былого Ассара. Не ведать. Не знать. Не говорить вслух. Не оставлять записки на краях страниц. Потому что так правители вымарывают главы из книг своих придворных историков – с раздражением и тонкой ноткой стыда.
Но сейчас тот, кто был ангелом, далек, невообразимо далек от всех этих тонких материй. Для него сейчас мир сузился настолько, что впору высокомерно посочувствовать да нарваться на снисходительную усмешку – ту самую, предназначенную для детей, что прочли десяток книг и мнят, будто познали все. Усадив таки маленького упрямца себе на колени, все еще не выпуская из пальцев его белую шерстку, Ассар неторопливо, словно смакуя, пробовал его бледную кожу зубами, зная, что оставляет синяки, все медленней двигаясь и слабей обжимая пальцами плоть мальчишки, напрягшуюся, поддавшуюся на безотказную ласку.
Наверное, это походило на месть, хотя, чего уж – это почти что ею было. Неясно только было ли происходящее наказанием за упрямство, или тем темным и затаившимся в самых дальних уголках сознания, что оставил там его первый любовник. Первый, кто научил древнее существо любить, кто терпеливо провел его от отвращения к одержанию –  долгим путем в один конец. Где теперь то время, то безвозвратно ушедшее, осыпавшееся, растаявшее, как шальные любопытные снежинки, волею ветра залетевшие в тепло? Где оно и зачем оно? А ведь низал каждый день терпеливо и долго на четки своей памяти, понимая, что когда-нибудь доведется перебирать их, с горьковатой задумчивой тоской, да вот только где те четки? Растратил, растерял, раскатились пустышки-бусины по застеленным коврами кабинетам. Ненужное. И оборотень, что ерзает на его коленях, здесь не при чем. Почти не при чем, кроме того странного ощущения, о котором Ассар не желал помнить сейчас, когда нужно так твердо и насмешливо произнести:
- Раздевайся, если хочешь, чтобы я продолжил.
А сделать так, чтобы хотел, не трудно. Но провально, и потому не стоит. Хозяин – это не тот, кто может заставить силой; хозяин – это тот, кто может заставить, не применяя никаких сил. Никаких… разве что не убирать руку с напряженного члена, дразня и подстегивая прикосновением.
Так насколько тебя хватит, Хайне?

0

167

В душе что-то кривилось и ломалось, сочился из трещин ядовитый карминовый сок, пузырились язвы. В сознании что-то трескало и скрипело, что-то перемещалось, ломалось, строилось вновь. В теле что-то заклинило. И все лилось, бежало, летело, дралось и мучилось, тихо, безумно смеялось, снова дралось, рыдало во весь свой тонкий голос, торопилось, неслось вскачь, но не знало, что не успеет, уже не успевает. Что-то обнажало душу: разворачивало, раскладывало на белой простыне, и все видно, все ясно, можно дотронуться. Душу рваную, избитую и потерянную, из которой выпадало, отмирало и съеживалось, в которой все жило или умирало, или рождалось снова. С осколками кривого зеркала ненависти, что блестело переливами, с прозрачными, округлыми - вылизанными - кристалликами убитой привязанности, с горько-болезненным налетом страха, его голубыми прожилками вздутых вен, и ржавыми гвоздями безрассудного упрямства: их не вобьют даже в гроб, они не удержат стремления падающей почвы, дробно стучащей по деревянной крышке. Грубо сколоченного гроба без украшений, без удобств, по крышке деревянной коробки, которая щерится гнилыми досками, как гнилыми зубами в кривой улыбке, и пахнет в ней сыростью и тленом. С кровавыми потеками чего-то убитого - загубленного, важного, нежного, трепетного и доверяющего. Убитой радости обычным словам, и лошадкам, и конфетам, и солнцу, но все это было «до». Хотя Хайне вряд ли бы смог действительно объяснить, что случилось «после», как случилось и кто в этом виноват - но «после» поменялось что-то. Стало пусто и холодно. Холодно и пусто. Холодно. Пусто. И не было радости солнцу - ее заменила усталость от жары и боль от слепящих не имеющие пигмента глаза лучей; не было лошадок - все карусели, что не истлели еще под дланью времени, обернулись жерновами и кольцами ржавых мясорубок его реальности; а потом он и конфеты поменял на что-то более "взрослое": на те моменты, когда все действительно становилось хорошо для маленького, несмышленого щенка какой-то беспородной суки с полным беспорядком в генах. Согнутая дугой спина и напряженно свернутые сильные плечи. То, что осталось «после». Глубокие  провалы в бесконечное кровавое безумие бесцветных глаз мельчают с каждым годом, чуть теплеют - или это только игра отсветов на бледном лице, но остаются, как память, как бич, как его маленькое, карманное проклятие быть не таким, как все.
Кто-то рядом тянет, тянет время, словно патоку на кухне кондитерской. Кто-то ярдом наслаждается сейчас эмоциями Хайне, его унижением, страхом, вожделением, страстью. Безумием.
И сидя на коленях у того, кто рядом, Хайне порывается встать, но кто-то не дает, держит: больно, своим движением он едва не вырывает сам себе клок волос; едва не свернул руку, добившись только отголоска минувшего удара вы затылке и спине, а потому останавливается, замирает напряженно зажмурив бесцветные глаза. Абсолютное бесцветие - чистый тон, девственный холст, совершенное ничто.
Все для него сейчас идет, как всегда, - в душе клокочет, кипя от злости, но не безразличием, а в сознании шипит, плавится то чужое, тесно смешавшееся со своим и тем, что всегда остается потом. Но в первый раз все настолько честно. Все настолько здесь. Пропитало чувством и похотью, захлестывающей, утягивающей в глубокие омуты, ведь за то, чтобы даже просто жить в этом мире, приходится платить. Если в обмен на это требуется уязвимость, то вот она. Слабость? Прямота? Страх? Уважение? Унижение?
Вот все. Распахнуто и обнажено. Видно так же четко, как сеточка вен на вытянутой шее, под тонкой кожей в белых шрамах. Остаются синяки, расползутся сизыми с желтизной пятнами совсем скоро, но Хайне только сипит что-то, дергается, и тут же движется навстречу. Жалеет, что остался жив. Не замерз насмерть в том трижды проклятом сугробе, не загнулся во время того, как приходил в себя в номере девушки с холодными руками и темными глазами, где тьма любопытна и пытлива, глядит алыми угольками. Не был убит ударом о дверь и не задохнулся. Не отдан на растерзание охраны. Не порезан в конце концов на куски. Жалеет на закорках сознания, а тело чутко реагирует на каждое мгновение ласки, невольно просит больше - изнемогая, умоляет.
Яд чужого желания все еще теплится, грызет все то, что заменяло ему уверенность и непоколебимость, травит, разжижает, превращая в кашу, уродливые комки и подает на блюде с голубой каймой. Поджечь и выбросить пепел.
Хайне не хочет продолжения и отрицательно мотает головой, не открывая глаз, кусая губы, двигаясь всем телом, ерзая, вертясь, что-то шепчет, поднимает руки, чтобы оттолкнуть от себя падшего ангела...
Хайне умоляет и слепо дергает ворот слишком яркой и жизнерадостной футболки, заливается слишком ярким румянцем - он алеет на скулах, чуть бледнее, чем потемневший след на шее - и тянется к поясу брюк, сталкивается с рукой мужчины. Вздрагивает, опомнившись на секунду, но снова идет, ведомый чужой, не свойственной похотью, сталкивается дрожащими пальцами с рукой мужчины, и опять, вспышкой, приходит в себя. Едва шевелит пересохшими губами, хватается судорожно за чужое запястье. Не стонет, скулит.
Между ним и ним - свинцовая плита. Смятение.
- Перестань...лезть...в мои мысли.
Звенит, перекатывается свинцовыми шариками из набора, где есть еще магниты, где есть еще какие-то железки и крючки, ответ. Я сдаюсь. Я твой, ты слышишь?! Я...хочу. Пожалуйста. Но язык словно присох к нему - и только в выражении лица не трудно понять, до чего дошло настоящее альбиноса. Насколько он запутался и что готов сделать, если провалится сейчас, не удастся эта попытка отказать себе и тому, что все никак не успокоится жрать его понимание происходящего.

0

168

…Когда-то давно ему нужно было всего ничего. Мелодии струн там, где-то в невообразимой высоте и уверенность в чем-то. Какая-то вера, какие-то затверженные ритуалами слова – этого было так мало, но это было всем. Тогда. До перелома. Теперь, когда вся череда воспоминаний восстановлена, когда то рассыпанное найдено и пронизано на новую, куда более прочную леску, падший ангел смеется. Действительно, это ведь так смешно, и так странно и так непохоже на него, что иногда он начинает предполагать, что было и еще что-то – тогда, до падения. Что-то, что на самом деле было всем, и раз за разом он пытается вспомнить, и это становится безумной, навязчивой идеей, но лишь на некоторое время. Часы, дни. Потом накатывает понимание и безразличие. Уже бессмысленно. Уже не нужно. Эта Атлантида уже затонула и унесла с собой все тайны, все ответы и все смыслы, оставив ему, спасшемуся, только кидать камни в набегающие волны и греться под теплым солнцем, не обращая внимания на память, тянущую, как нерв. Забывать – это просто, он уверен. Наверное, когда-нибудь, и удастся научиться.
Когда-то давно он был свободен от всего бренного и мирского. Настолько свободен, что теперь в это даже и не верится, и в этом весь секрет. В этом все. И его нынешнее глухое бешенство, жажда нового, которую он не может удовлетворить, наверное, тоже в этом. Поэтому ему мало убить, ему мало унизить, он хочет обладать. Ежедневно, ежечасно, ежеминутно держать, напоминать, вбивать в эту упрямую белобрысую голову столь простой факт…
Ассар вообще не любит проигрывать. Наверное, сколь ни приторно было подчинение тех, кто работал на него, тех, кто ему служил, сколь это не походило на угодливое мельтешенье шакалья, это приносило покой. Это не нарушало естественного порядка вещей. И не уйти от природы карающего… хриплый смех в пустоте. Это как хриплый смех в звенящей пустоте, которую не запомнит этот полубезумный звук. Ничто не заполнит. Ничто уже никогда не заполнит его пустоты… но это не значит, что не стоит пытаться, не так ли?
Навязчивая идея. И что-то кроме нее. Белобрысый мальчишка, оставивший волчьи следы на пороге его дома.
Чертова заноза в черепе.
Сатоцу.

Перестать лезть в мысли… в его мысли. В его драгоценные мыслишки, уличные, простецкие и грязные. Несомненно.
Это почти возмущает – как он смеет просить? Просьба подразумевает вероятность ее исполнения, иначе зачем сотрясать воздух… Коротко рассмеявшись, Ассар швырнул оборотня на диван, спихнув с колен, отпустив. В последний раз он сам просил, почти умолял у одного потного толстяка не заставлять его причинять вред одному маленькому мальчику, не упрямиться понапрасну и продать ему площади, которые он долго был вынужден снимать. Совсем другой вопрос, что скупил он все совсем по дешевке, а мальчик был единственным сынишкой того перепуганного торгаша, но уже не суть важно. Тогда Ассар просил и был уверен. Так же уверен, как и раньше, когда шел убивать, а не сражаться. Теперь… это было попросту смешно. Или этот странный сахарок считает, что его мнение хоть что-то значит?
- Вот уже пару минут ты все выдумываешь себе сам. – Снизошел, наконец, до пояснения падший, - Возможно, тебе следует умерить фантазию?
Приподнятые брови и сдержанно приподнятые уголки губ. Смешной, смешной…
Со вздохом поднявшись с дивана и более не обращая внимания на встрепанного, тяжело дышащего оборотня, нашел сигареты, снова закурил и, подобрав со стола телефон, принялся отыскивать нужный номер. Поздняя ночь…

0

169

День был паршивым и бесполезным, как тухлое яйцо. Хоть бери и кидай в судью с криком «на мыло!». Но, наверное, не день все-таки - может быть вечер, а, вернее, даже ночь? Или уже утро? Да по правде это не было важным, не имело ни малейшего значения для того, кто окончательно запутался в той мути, что заполняет голову, словно жижа болота плещется в оставленном кем-то следе: может быть, человеком, а может быть и зверем. Может быть так, а может быть нет. И вздуваются в ней мыльные пузыри реальности, возникает легкое свечение, но все это - лишь серный газ, в котором нет ценности, на которой не обратят внимания даже местные пиявки. Что им до того, тем, кто слепо тычется в тело с пульсирующей кровью.
Подземные тени стекают со стен комнаты, разбавленные медовым свечением, но Хайне даже не задумывается, к чему оно относится: к верхнему свету или прилеплен где-то на стенку светильник. Его занимают куда более насущные дела, и он, разрываясь на части, крича внутри себя, пытается справиться, пытается разобраться - да понимает ли вообще этот падший ангел, что творит на самом деле? Ведь никто не догадывается, что, пораженный радиоактивами мировой катастрофы, парнишка-оборотень так чувствителен к ворошению в сознании, как, должно быть, чувствительна вода в стакане к колебаниям земли. Что действительно начинает бредить - и бешенство вызвано не озлобленностью к миру или отдельно взятым людям, нет, а тем ползучим хаосом, что не где-нибудь - в голове, в душе; услужливо подсовывает комья склизкого и мерзкого. Безумия, которое не горит, но плавится, заливает все вокруг. Только протянуть тонкую ниточку от одного сознания к другому. Только тронуть больную точку. «Только не это» - всегда боится Хайне.
Смех разрушает матовую тишину в его голове, и, развернувшись в сторону посыпавшихся со звоном осколков, оборотень едва успел выставить руки, чтобы не скатиться с дивана на пол. Выдохнул, приподнимаясь и привычным по глупости движением оправил футболку. Взгляд тупой. Бессмысленный. Горит на шее алым, расцветает сиреневый синяк, но это все ерунда, совсем не больно - он вспоминает, как срезал в каком-то подвале, грязным, тупым ножом, клеймо на бедре. Уродливый шрам выровнялся, стал почти плоским, но где-то там еще жжется, словно серебра напихали, что-то хочется выдирать, выскабливать до чиста, пока не перестанет. Присвоить себе и поставить клеймо. Практика, встречающаяся до анормального часто. Раскаленное железо, изогнутое или продавленное по форме герба, имени, какого-то символического изображения, или что там еще может прийти в голову: тогда, давно, давясь от тошнотворного запаха, приходилось вырезать всю гниль, чтобы снова рвануться к своей хваленой свободе. На красные флажки.
- Наигрался? Отпустишь?
Не говорит, шепчет. Пересохшими губами с запекшейся корочкой крови, глядя из-под волос злобно - окрысившись. Сидя на диване и застегивая брюки плохо слушающимися пальцами: словно в вату обмотали и оставили преть на солнце. И «отпустишь» больше не звучит, как «навсегда», а выглядит потугой выпросить себе передышку на то, чтобы? найти выход из плачевного положения? Если он, конечно, есть. Сбежать на Канадскую границу, переломать себе руки и ноги, но лишь бы никто не путал, не лез, и падший ангел потерял бы к нему интерес. Но, заглядывая к себе в душу, вглядываясь в алые глаза волка, Хайне с ужасом понимал, что Ассар-сама приносит не только боль и унижение. Ему нравится. Мерзко, низко, гадко, но порой действительно приятно и, может быть, крупицы удовольствия и радости стоят того, чтобы терпеть и заглушить свой гонор, наступить гордости на горло? У уличного мальчишки тоже была своя гордость. Маленький кодекс чести. В тоненькой книжке с желтыми листками. «Нет. Не стоит.»
Когда-то было «до». И в этом «до» люди умели делать красиво. Молча, завороженно, белый парнишка смотрит как вьется дым от сигареты, тянется, тянется к потолку, смотрит и хрипло дышит, но все тише, через силу справляясь с телом. И фантазией. Неужели это его действительно так перемкнуло? Но не бывает, не бывает так, Вэйн не может представить себе, что может настолько уйти в бредовость, если перестанет вдруг понимать, что сам только что придумал. Такое, эдакое. Но дышать почти не тяжело, только больно сглатывать, да руки трясутся, как у паралитика - морщится, собирается встать, но ток и остается на диване. «Смеется...все? Вырвался?»
Почти с надеждой.
И с отголоском скребущего и щемящего - нравится, приятно, как наркотик. Отголоски того «красиво».

0

170

…Негромкий разговор, мягкий голос, бормотание в трубке – падший был доволен как сытый кот и только недоуменно покосился на реплику мальчишки, но до ответа не снизошел. Все закончилось? О нет, все только началось; раз уж из этого Хайне не удалось вытянуть ничего интересного и оригинального, у него, Ассара, есть старые и банальные, но, несомненно, куда более удачные идеи относительно этой ночи. Знакомство с новым сахаром, раз уж его придется возводить в этот ранг – раз уж его так хочется возвести в этот ранг, должно быть немного более интересным.
- Кан, какие номера сегодня свободны?.. – Терпеть не может эти японские приставки к именам, и только Сато позволяет такое по отношению к себе; то, что было идиотским мелким обрядом для других, для нее оказывалось важной подпоркой и можно было потерпеть, - Хорошо, им мы и воспользуемся. Ичи на месте? Пусть придет… да, и Ро-рен… Жду сейчас.
Задумчиво посмотрев на часы, отобразившиеся на экранчике телефона, падший выключил телефон и небрежно бросил его на лежащую на столе пластиковую папку, сделал еще одну – последнюю глубокую затяжку и бросил окурок в пепельницу, накрыл крышкой. Вот так, стоя спиной, можно замедлиться на несколько мгновений, чувствовать за спиной чужое настороженное присутствие, затылком слышать хриплое дыхание и возню на диване, можно остановиться совсем, навязать новую игру – в неизвестность, пугая бездействием, слушать, что делает мальчишка и чего-то ждать. Действия? Слов? Чего-то еще? Повернулся, обрывая хрупкую настороженную завесу, провисшую между стен кабинета, почти ощутимую, густую, пронизанную, простроченную, простеганную напряжением густо-густо. Не шевельнуться. Остановиться. Остановиться навсегда  в самом центре этой вязи, этой тонкой скани с вальяжным уверенным в себе золотым отблеском, затягивая паузу и все усугубляя ее, запутываясь все больше и проваливаясь в порочный круг бездействия под взглядом красных глаз, из которых через край плещется колкое внимательное опасение? Так? Не так. Он хочет большего. Это опасение – попробовать ладонями, почувствовать, услышать, стиснуть в пальцах, поймать в ловушку рук, упертых в стену с обеих сторон… именно так. Зачем довольствоваться малым, когда можно взять целиком? Зачем убивать сразу, если понемногу можно убивать каждый день? Снова… снова. Еще. Как тогда, как сегодня. Пока наскучившая смерть не подешевеет, не обесценится, пока на смену ей не родится шелковая, трепещущая покорность и непонятно, что из этого притягательней. Упрямство или его отсутствие? Выдрессированный щенок или уличный котенок, или еще какая тварь – Ассар уверен, что увидит все эти метаморфозы. Приручение бл.яди – что может быть интересней и поучительней? Наверное, только внимательное прочтение Библии. Со всеми пометками между строк… ах, эти милые еврейские сказки! Какую очаровательную улыбку они вызывают у ангелов, светлых, золотых и все знающих… да уж, ухмылка падшего Ассара совсем не похожа на это многозначительное молчание с манящими тайнами в глубине тех дивно-кротких синих глаз. Ну абсолютно не похожа – разве вы видели ангела, раздевающего вас глазами, да еще с таким цинизмом?
- Пошли. – Слово обволакивает и заключает в себя, не пускает. Вот тебе и ответ. Хозяин не наигрался, хозяин всего лишь придумал новую игру. Ах, не хочешь? Пялишься снизу вверх с непониманием – то ли наигранным, то ни настоящим, то ли привидевшимся в полумраке кабинета? Жест вздергивает оборотня на ноги – не коснувшись, но заставив встать, утвердиться на ногах и двинуться куда-то под звук сгребаемых со стола ключей – помнишь, тех самых, что дразнились фальшивой свободой, звенели ею перед носом. Обманули. А здесь все лгут, даже предметы, привыкай. Только падший ангел не лжет – ему уже незачем.
Новое путешествие полутемными по позднему времени коридорам с худым запястьем, стиснутым в безразличных пальцах. Ассар понимает, конечно, что оборотень, этот волчонок, закаленный в десятках уличных драк, вывернется из его рук как скользкая рыбка, но держит не сила. И даже не внушение. Внушением не накроешь весь Токио, его держат куда более прочные связки. Стальные канаты. Вбитые в плоть скрепы. Черные кости. Власть. Сила, благодаря которой и простой человек может сломить нерожденную полуторатысячелетнюю тварь, и пусть тварь эта смотрит ненавидящими темными глазами, она поймет, уже давно поняла – это не нарушает естественного порядка вещей. Так должно быть. Альбинос тоже это понимает, да и куда ему деться, куда бежать? Правильно, некуда, совсем некуда - Ассар, он ведь не только здесь. Не только рядом с ним. Все пустеющее в глубокой ночи здание смотрит на него с циничной усмешкой в черно-серых глазах – из каждого блика на холодном металле дверных ручек, из каждой тени, из каждой тусклой лампочки, даже не думающей бороться с полумраком. Познакомься, это – «Блеф», но он тоже я. Мое, что полностью равнозначно.
На одном из безликих прямоугольников, выплывающих из теней один за другим с одной стороны коридора - тонкая металлическая пластинка с черной меткой «шесть». Пришли.
Пришли?
Повернув круглую ручку, Ассар широко распахнул дверь, втолкнув мальчишку внутрь, в медово-желтый свет. В холодный золотой свет. В фальшивое латунное марево, от стены до стены заполняющее комнату пополам с тонким возбуждающим ароматом духов. Ему всегда нравился этот интерьер. Золото. Золотистые змейки каких-то стилизованных ползучих растений на шелковистых обоях, тяжелая болотно-зеленая уверенность бархатистых портьер, золотые тяжелые ленты, нежно шелестящие кремовые простыни, и две фарфоровых куколки в шафранно-терракотовых халатиках, с этих простыней проворно вскочившие. В самый раз умилиться и снизойти до улыбки, хотя бы для того, чтобы посмотреть, как эти красавицы будут смущаться… шлюxи, шлюxи… а ведут же себя почти как женщины.
- Помогите моему юному другу раздеться, он, как мне кажется, смущается. – Падший махнул рукой в сторону Хайне, а сам выдвинул из угла комнаты просторное кресло и уселся, устало опершись на подлокотник и наблюдая за процессом. Девочкам и впрямь пришлось немного помочь, уж больно сверх всякой меры «смущался» оборотень, но результат был достигнут достаточно быстро и обе куколки обернулись на хозяина. Хозяин встал, и, легким движением лишив Ро-рен ее одеяния, красноречиво приобнял оборотня за плечи, лишив его последней возможности к отступлению.
- Знаешь, что делать с мужчиной? Ну так вперед. – Подхватив концы золотистого шнура, служащего поясом халата второй девушки, Ассар увлек ту за собой и, проходя, заметил: - Эй, Хайне, ее, кстати, Ро-рен зовут. Постарайся не забыть, иначе она обидится.
Дойдя до кресла, падший резко дернул за шнур, бросив Ичи на колени перед ним, снова сел, подперев подбородок ладонью и, наблюдая за возней на постели, пытался удержать сбивающееся дыхание, когда проститутка, касаясь и дразня, медленно расстегивала его ремень.

->
Казино "Блеф",
Номера

Отредактировано Assar (2010-02-24 13:45:48)

0

171

Номера, № 6.
<-- Казино "Блеф" - Кабинет хозяина казино.

«Ошпаренная кошка боится кипящего котла»
Не трудно заметить, как лихо Хайне передернуло при словах о номере - скривилось не только лицо, скукожилось даже тело, как упавшая с большой высоты пружина. Выпрямилось через силу. От омерзения, от плохого предчувствия, но без единого звука, без скрипа или скрежета, что всегда сопровождают прочный металл на пути к его искривлению. Резкий оборот. Укол и сукровица проступает сквозь трещины стянувшейся бурой коркой глубокой вмятины где-то там, глубоко в груди, в самом центре души и сознания - и постепенно оно само начинает латать себя, восстанавливает фрагмент за фрагментом, те, что были утеряны, выброшены чужой рукой. Восстанавливает быстрее, чем раньше. Сейчас у него еще есть время. Чуть-чуть.
Первыми пропадают запахи.
И это равносильно пропаже зрения, слуха и восприятия вкуса вместе взятого.
Для Хайне начинает исчезать окружающий мир.
- Я не пойду, - мотает он головой, но встает и послушно идет к двери, заведенной куклой, болванчиком с деревянной головой на тонкой пружинке. Впервые за долгое время Хайне страшно - впервые за жизнь и уже во второй раз за встречи с падшим ангелом. Но он еще не настолько отчаялся, чтобы просить о помощи. Или пощады. Да и что это могло бы изменить...
Пальцы стискивают запястье: и, словно научившись, поняв, что ничего хорошего не приходится ждать, оборотень на вырывает руку, но, спотыкаясь босыми пятками о покрытие пола, спешит за мужчиной, держится за его спиной и дальше от стен - и кажется, будто могут они протянуть щупальца, ухватить, потянуть.
Потом исчезают звуки.
В комнате ловит равновесие, нелепо взмахнув руками. Молчит и косится так, будто боится, что с минуты на минуту Ассар-сама вытащит откуда-нибудь пистолет и ему пулю меж глаз засадит, но все нормально, все идет так, как должно было идти в случае обычного съема штатных шлюх клуба или казино. Что это, кстати?
Ошпаренная кошка...
- Совсем рехн...
Какого черта? Ассар решил показать ему, Хайне, что вот именно таким, таким он станет в скором времени, и выхода не будет, не будет возможности - и только ложиться, услужливо подставляя спину под обутые в тяжелые ботинки ноги, только открывать рот по единому мановению холеной руки и раздвигать ноги по велению только лишь? Улыбаться робко и мило, так, чтобы нравилось всем, и ничего не говорить, только вникать, только подчиняться, пока не понравится, пока не затянет. Лицо оборотня необратимо каменеет, становится серым, будто пыль на шершавой коже алебастровой статуи, и руки трясутся не от желания, не от нахлынувшего возбуждения. От чего-то другого; ведь он даже не видит, не замечает того, как проходящий мимо ангел снимает с девушки одежду и та падает с тихим шорохом на пол. Не видит обнаженного тела. Не понимает и не хочет понимать, как сам лишился одежды и чьи руки приложились к этому делу, а кто-то уже тянет вперед, к кровати. Словно обухом по голове. Как в дурном сне в голове дикий визг.
Возня на постели развязалась нешуточная: то с одной, то с другой стороны, с промежутками в секунды, раздавались то глухие реплики, произносимые по большинству все-таки самым нервным из присутствующих, то возгласы, то даже повизгивания - впрочем, большинство из издаваемых звуков сводилось к глухому, упреждающему рычанию оборотня и - раз - едва не порвавшейся простыни. Все-таки пространство постели серьезно ограничивало возможность улизнуть от тонких девичьих пальчиков, так и тянущихся к коже - и Хайне совершенно безобразно пихался, брыкался, уворачивался, и рычал, лаял практически на ни в чем не виноватую девушку. Может быть она, конечно, и сама выбрала такой путь в короткой человеческой жизни. Может быть действительно получала от всех этих занятий радость. Но во всяком случае все развлечения для взрослых и, несомненно, богатых, была как минимум ее работой. Такой же, как работают люди в цветочных магазинах или упаковывают на заводах что-то во что-то. Больше всего их именно на заводах - проститутки, шлюхи, они уходят, не желая разменивать себя на грубую и тяжелую работу, за что и получают нелестные статусы и титулы. Спускаются вниз. И Хайне лично знает многих - все они когда-то были совершенно нормальными людьми без всяких наклонностей сексуального порядка. Женщины, как женщины, и все у них было, как у самых обычных женщин. А потом что-то менялось. Поменялась и Либби, единственный человек из всех встречаемых, которая позволила остаться юного нахлебника в своем холодном, старом доме, подарила радость тишины, когда так филисофско и прекрасно в висках, та, которая никогда не позволяла себе даже лишнего взгляда на мужчину...
Выражение бледного, вытянутого лица альбиноса описать было не то, что бы очень трудно, а больше даже невозможно в принципе - бесцветные глаза расширены, словно только что парнишка углядел на той стороне кровати свою собственную смерть во всех красках и при малейших подробностях, не рот - пасть почти, приоткрыт и ощерены звериные клыки: пережиток самой первой, не удавшейся трансформации, что послужила занятным дефектом. И ведь Хайне вовсе не не любил женщин, он просто...опасался быть с ними рядом. В сознании четко отложилось, что все представительницы прекрасного пола старше десяти лет - существа сплошь гадкие, язвительные, ядовитые, как экзотические змеи с гибкими и холодными телами; привык считать, что все, кто хоть малость подходит под описание встречной, несут с собой не боль и не ужас, они несут на плечах и в изящных руках неизбежную, как наступление ночи, погибель: и она закончится так, как кончается пламя свечи, накрытое сверху стальным конусом. Только дымок еще будет струиться из под его ровно срезанных краев. А еще, конечно, Либби. Таких полно в каждой подворотне, но он хорошо помнит ее тяжелые, черные волосы - и когда ее убили, волосы были единственной частью тела, по которой ее смогли распознать. С тех пор он боялся еще больше. Причинить женщинам боль. Потому что так же прекрасно помнил, кто именно убил его Либби.
Быть таким, как они.
в один день он проснется и поймет, что мало чему осталось в нем исчезнуть. А что еще он мог делать, оставшись без слуха, обоняния и - теперь вот уже - без осязания?
Ро-рен.
Запомнил, зафиксировал, выбил на железной табличке памяти, но знание это ни к чему, не принесет оно пользы. Опираясь за своей спиной рукой, Хайне не рассчитал расстояние и грохнулся с весьма внушительным звуком назад, на спину. Перевернулся назад, не глядя на занятого чем-то своим Ассара, не видя девушки перед ним на коленях, и глядя только в темные глаза перед собой. Больше затравленно, чем зло. И рычит. У зверя - прижаты уши к голову, вытянутая морда поднята вверх, там, где небо, где свободно, но где недоступно. У зверя, встающего на четыре лапы, прыжком оказывающегося у стены, вздыблена шерсть и совершенно безумные глаза. Бесцветные, ненормальные, блестящие, словно в всполохах костра. Опущен и прижат хвост. Перед зверем останавливается даже сидящая на краю постели девушка, но ведь тот и не думает бросаться - пусть на этом и не пишут на морде. с коротким, белым мехом, и встопорщенными бесцветными усами.

+1

172

...У того, кому хватило сил жить, а не выживать после низвержения с небес, как правило, хватает и упрямства. Вдоволь хватает несгибаемой воли, соседствующей с истинно змеиной изворотливостью. На альбиноса, волею судьбы попавшему в руки падшего, ее будет достаточно. Потому, позволяя тонким пальчикам своей любимой проститутки расправляться с пуговицами рубашки и скользить по неровностям не успевших еще разгладиться шрамов, Ассар краем глаза наблюдал за возней на постели и едва заметно улыбался. Ох, не стоило мальчишке перед ним показывать один из столь интересных своих страхов... хозяин же видит, и уже поворачивает наблюдение и цепляющийся за него факт так и этак, примеряясь использовать с наибольшей выгодой, пусть результата выгоды этой и хватит лишь на сдержанную улыбку. И даже тонкие и очень смелые пальчики не мешают ленивым мыслям. Чего там, даже молочно-белые плечи, выскальзывающие из узорчатой ткани, не в силах что-либо сделать с холодным взглядом, устремленным мимо, на оборотня.
...Оборотень, как оказалось, умеет быстро перекидываться и далеко прыгать. И рычать на вздрогнувшую Ро-рен. Взгляд стал еще холодней, а опустившаяся на голое плечо ладонь остановила ее подругу.
- Подожди, Ичи. – Проронил Ассар, поднявшись и уверенно шагнув к замершему зверю роскошного белого цвета, совершенно не похожему на то перепуганное существо, из которого несколько минут назад так и не удалось вытянуть ни единого лишнего слова. Приблизился – всего лишь на несколько футов, сосредотачиваясь и нащупывая нити, которыми можно надавить на цепкий и темный волчий рассудок, сейчас так причудливо переплетенный с человеческим. Приказ – только один, короткий и резкий, как удар хорошо отточенной стали и ангел швыряет на постель уже мальчишку, голого, жалкого, ошалевшего от всего произошедшего, швыряет и опускается сверху, прижимает к гладким и холодным простыням, не пускает, чисто символически, лишь чтобы обозначить свою волю, перехватывает запястья и, опустившись ниже, что-то шепчет. Кажется что что-то шепчет – он уже путает сам, и, быть может, этот некогда мелодичный и звенящий голос рождается не на губах мужчины, которые едва-едва, только приступая к настоящему действу, снова касались уха оборотня. Наверное, это и не голос вовсе, это больше, чем голос, оно нарастает и звучит в каждой клеточке тела, в каждом уголке замороченного сознания, оно убеждает и накапливается, и кажется, что где-то, вероятно, совсем-совсем близко нечто запретное может переполниться, какая-то форма, в которую льют и льют раскаленную оранжево светящуюся струйку... вот-вот... и тогда... ничего не останется от мальчишки, чьи широко раскрытые глаза уставились мимо, в потолок, и плещется в них уже не страх, но изумление.
Кто лгал тебе? Кто? Ты помнишь, кто?
Глупый, глупый, глупый Хайне Вэйн. О чем ты думаешь?
Здесь, в медовом золоте, тебе не причинят вреда. Здесь нет зла. Здесь нет ничего того, что было до этого. И ты... тебя тоже нет.
Без страха, без пытки, медленно текущей по коже.
Без прошлого, без мыслей, что рыбками бились, пойманные внутри тебя, внутри опустевшего аквариума. Это я отпустил их на свободу.
Повинуйся.
С желанием – хочешь, кричи, но...
Повинуйся!
С болью, со сладостной дрожью, которую приношу Я.
Повинуйся.
Мне.
Мой.
Теперь и навсегда.

И, по капле выжимая из себя то, что может претендовать на нежность, падший улыбается, сам путается в том, что такими щедрыми горстями сеет в чужое сознание, уже сам не понимает – говорит все это вслух или только мысленно произносит для себя же самого... Не понимает и понимать не хочет, он уже забыл, где кончается сам и где начинается волчонок, сгладилась и куда-то подевалась грань между вздрагивающим телом и сильными уверенными руками, играющими на этом теле старинную, древнюю, как его инстинкты, мелодию желания. Все проще созвучия, все тоньше звук, все незамысловатей, до самого предела, когда теплые пальцы не сомкнулись на плоти, снова отзывающейся на движение, игнорирующей мятущийся рассудок. Целуя и покусывая тонкую кожу, оставляя красные пятна расползаться по ней, падший увлекался все сильней и сильней, заводился сам… как всегда, впрочем. Все как всегда. И ловкие прикосновения шлюx, и собственное прерывистое, хриплое дыхание, другое только главное, то, от чего он не может оторваться, отгородиться, упрямый волчонок. Ассар сегодня сделает все, чтобы ему завтра было стыдно. Намерение, цель, оправдание. Все сразу и по отдельности.
- Ро-рен, поищи, чем его можно смазать. – Так и нависая над парнишкой, обернулся, оскалился весело и жадно. Проститутки в унынии. Чаевых не будет. Праздник плоти проходит мимо, приручение идет полным ходом… неслышно хмыкнув, он заставляет оборотня раздвинуть ноги.

0

173

Первыми пропадают запахи...потом...
За звуками следуют цвета.
Ванильный блеск с еле заметными золотистыми блестками по пухлым губам - по изгибу от ямочки до ямочки. В последнюю секунду перед зеркалом она успевает достать подводку для глаз. Голубые ирисы гибнут за ее спиной в хрустальной богемской вазе. Единственная дорогая, по настоящему ценная вещь в этой обшарпанной комнате.
Хайне позволяет себе немного расслабиться, он даже чувствует некое подобие облегчения, обнаружив пропажу цветов - на их месте могло быть зрение. Нет, дело еще не настолько плохо - чуять опасность и страх у всех не людей в крови, такое не исчезает вместе с цветами-звуками-запахами, со всеми этими глупыми чувствами и эмоциями, с их терпким запахом и неповторимым ощущением. Это нечто, сидящее внутри, даже глубже, чем его собственный зверь, упирающийся твердо лапами в пол, скалящийся, сверкающий глазами, это пустило корни где-то глубоко и далеко, но он знает - что без этого уже не будет сам собой. Возможно – оно и есть основная его часть, этот нюх. Потеряв его Хайне перестанет быть Хайне. Все как в замедленной съемке.
Остальное не так важно.
Сознание вернулось тугой вспышкой боли - голова разламывалась, как костяк древних руин, мир переворачивался, плескался, словно кто-то разводил в небольшом пластиковом стаканчике настоящую бурю. Тоскливая мысль отдавала тленом обреченности, клаустрофобическое пространство внутри черепной коробки душило рассудок, и зверь жадно ловил воздух перекошенной пастью, но не мог вдохнуть. Внезапное ощущение беззащитности потонуло в оглушительном раскате грома, над головой вздрогнули потолочные плиты, надломились перекрытия, и вниз через щели в них хлынули ручейки песка.
Зверь дернулся всем своим сильным телом, да так, словно действительно кто-то ударил по спине бичом, а уши уловили жаркое дыхание нагоняющей своры, почему-то отставшей от своего охотника. И человек настиг его быстрее, и дышит в загривок полированная, с тонкой сеточкой рубцов на прикладе, восторженно напрягшаяся винтовка и вот-вот дохнет порохом. Это больно только в первую секунду. Но вместо огненной дроби, показалось, что его ударило в спину как минимум бетонной плитой, лапы подкосились, отказываясь держать вес тела, он завыл бы, но пасть ходила ходуном от напряжения. Гортань сжало, кровь отхлынула от головы, а затем сознание, до того упирающееся чему-то неведомому, чему-то опасному, взорвалось радужными искрами и погасло. Но только на миг. Почти сразу же придя в себя, зверь выгнулся, силясь вдохнуть снова, но пришел в себя только на прохладным простынях, раскинув руки в стороны, глядя в потолок. Без лап, без пасти, обычным человеком с механизмом слабым, скрипящим - едва слышно скрипят сервомоторы в суставах. Выведен из строя, закоротило, все искрит, плещет каплями раскаленного металла, трещит и скрежещет, пугая неожиданной поломкой. Хайне знает еще, кто он, понимает, не путается по крайней мере, выдыхает, пытаясь сдохнуть от стыда, от вины, от злости и невыносимости этого бесконечного повторения единственного сценария. Единственного возможного сценария.
Сверху - тяжко. Вокруг - гудит и дрожит, словно при сильной контузии. Никогда...никто и никогда, кроме Либби, не выводил его из тела зверя так легко и так...жестоко. И можно было только удивляться, как оборотень не рехнулся сразу, не превратился в овощ.
Эффектный кадр.
Крупный план.
Мутная траектория взгляда.
Опасная зона.
Удивление, на уровне блеклых зрачков, отразившееся в алых глазах: парнишка двигает руками, но не может подтянуть их к себе, и недоумение по-первости настолько же чистое и искреннее, как блики редких солнечных лучей на только что выпавшем снеге. Белом, быстро таящем, снеге. Тик-так, качнулся горючий туйоновый спирт. И человеческое, хрупкое тело со своими жужжащими системой суставами чутко реагирует на незатейливую ласку, движется, не может находиться в покое: само тянется ближе к сильному телу уверенного в своим намерениях ангела, подставляет шею под укусы - от них почти сразу расходится сеточка лопнувших капилляров и горит красным. И действительно пока почти не больно. Пока. Почти. Тело и сознание отдельно. Словно отхватил 2700 вольт и видит свои разноцветные сны, и видеть их будет немножечко дольше, чем вечность.
Расторопная Ро-рен поспешила на поиски даже раньше, чем прозвучало указание. Только кивнула может быть, отвечая опущенными ресницами на примеченный оскал Хозяина? Догадывалась, что собирается делать? Или действительно, зная свое право, даже задумываться не смела, слепо следуя любому велению? Как бы то ни было, очень скоро она уже протягивала на раскрытых ладонях склянку со свинченной крышкой.

2700 вольт - напряжение тока, которое пускают на электрический стул.

Отредактировано Haine (2010-02-28 02:07:52)

0

174

27 февраля 2010 года, 6:45
Казино "Блеф", номера, обиталище Сато ->
Казино "Блеф", комната централизованного наблюдения

...На мониторе мелькнула темная неясная фигура.
- Еще раз!
Голос девичий и, вроде бы, совсем не страшный, сейчас обжигал как удар хлыста по голому телу. Сатоцу в шлепанцах и домашнем халатике стояла за спиной присевшего в кресло охранника и вглядывалась в тусклый монитор компьютера, пытаясь уловить, что же за тварь лазила по служебным помещениям и исхитрилась только четыре раза показаться на виду у камер. Возмутительно. Дерзко. Нагло.
Темные глаза сощурились, вглядываясь и буквально пожирая быстрые движения крохотной фигурки. Ничего характерного – так мог двигаться и демон, и человек, и кто угодно в этом городе, но драконица щурится и поджимает губы.
- Хиро-кун, сходи и принеси мне то, что он уронил. – Тонкий палец указал на какую-то неприметную тень возле самого порога; опустив темные ресницы, девушка глубоко вздохнула и, не оборачиваясь, спросила: - Те, кто был в дежурной смене, объясните мне, как такое могло случиться.
- Сигнализация не сработала, Куроми-сан. – Кто-то за ее спиной с шорохом развел руками.
Драконица крутанулась на месте, мелко, но очень быстро семеня – большие шаги не позволял ей делать халат, приблизилась и с рычанием ударила по лицу заговорившего.
- Машины не будут делать за вас всю работу! Вы должны были увидеть и поймать его! Ленивые смертные свиньи. – Тихое шипение выползло из чуть разомкнутых губ и заполнило всю комнату наблюдения. Не считая необходимым скрывать свое раздражение, Сато выхватила из рук охранника, отправленного за неизвестной пока еще находкой, тонкий кусочек пластика, в котором уютно дремал чей-то пропуск в какой-то бар. Смущала должность – всего лишь официант, но она вцепилась в ламинированный квадратик бумаги так, словно это была та таинственная жемчужина, что является самым большим сокровищем луна.
- Имя и место работы. Найди мне его адрес. – Пропуск был сунут под нос сидящему за компьютером охраннику, а сама драконица стремительно покинула комнату, отправившись к себе, переодеться и приготовиться к охоте.

->
Уютная квартирка
одного милого мальчика...

0

175

Недопустимо близко. Кожа, светлая и полупрозрачная, ее так легко разукрашивать узором своих меток – ярко-красных, болезненно-горячих, пересеченных дорожками старых шрамов, которые губы и кончики пальцев читали, словно азбуку для слепых. Долгий рассказ о боли рассеченного тела, о кровавой стежке, проложенной белым волчонком по холодному безразличию мира. Но кровь засохнет, снег сойдет и черная земля устремится к солнцу – цветами и травой, и корни оплетут неподвижный холмик посеревшего меха. Вот только существенно ли это сейчас? Неизбежное не стоит того, чтобы о нем думать слишком часто. И падший не думает. Это только отголоски настоящих мыслей, недорожденные, недоосмысленные образы, крадущиеся по самому краешку сознания, захваченного, до самого этого края заполненного желанием и ощущение этих неровностей на гладкой коже, оставленных сталью, свинцом и клыками, еще сильней отдаляют попытку дать задний ход. Он не вечен, этот мальчишка, он станет недвижным островком грязной шерсти в весенней траве, и может не успеть, может умереть, рассыпаться невесомым прахом, казалось, прямо в объятьях падшего ангела. Твари, которая будет всегда. Его агония бесконечна. Его жажда неутолима.
А вечность – страшное слово, волчонок…
Почему-то так бывало только со смертными. Даже эта продажная грязь, эти шлюxи выигрывали у отвергнувших свет ангелов, и у древних демонов, потому что печать смерти, столь скорой по меркам бессмертного существа, действует сильней любого афродизиака, это иначе, чем хмельная и тянущая любовь, это иначе, чем просто удовлетворение плотского желания… «И они спускались на землю, и входили к дочерям Евы, и от той связи пошел род исполинов, людей славных и сильных…» Что искали вечные твари с белым огнем вместо души в объятьях смертных дев? Слияние земли и небес, мучительное касание дольнего и горнего, скрежет, с которым петли бесконечного тела Уробороса сталкиваются чешуей друг с другом. Это мучительней и прекрасней, чем исток всего, что укрыт в мудрых и всемогущих ладонях Отца. Это не объяснить, это просто, как притяжение магнита, как восход и закат, это описывается только тихим бессловесным рыком неутоленного желания, когда медовый свет начинает душить, захлестывать глотку волнами золота и прикосновение разгоряченного обнаженного тела становится нестерпимым, и прорывающиеся сквозь хриплое дыхание стоны взрезают слух, спускают что-то с тугого поводка… Змей вечности свивается кольцами за пляшущими фигурками сухой мандрагоры, и всезнающее золото глаз, тонкие нитки зрачков тонут в розоватой дымке. Полутень на границе зрения, полузвук на границе слуха, образ-полукровка, слепленный из воспоминаний и психоделических картинок на обороте век. Пальцы считывают старые шрамы, вкус некогда пролитой крови, ее цвет – железо живое и красное, напрягшаяся чужая плоть касается, упирается в живот, скользит влажно и горячо и оторваться стало нестерпимо, мучительно трудно, но затягивающаяся прелюдия еще мучительней. Хватит. Худые кисти оборотня отпущены, под пальцами шуршит упаковка презерватива, долго, раздражающе, но, будучи трезвым, падший помнил, насколько не любит лечиться, тем более от того, что разносят бродячие щенки, дающие кому ни попадя… завершает действие на чистом автоматизме, потому что мысли снова размывает и уносит. Волна, это волна соленого прибоя, вылизывающая песок. Прохладный гель на пальцах, первое проникновение даже можно назвать осторожным, и стиснувший зубы оборотень поддается, пусть красные глаза останавливаются на падшем с уже куда большей осмысленностью, пусть в них добавляется живых, настоящих эмоций, он ничего не может поделать со своим предательским, бл.ядским телом, которое не может не отзываться на жесткую безотказную ласку. Внутри. Еще и еще, пока мальчишка не выгибается, не дотягивается до издевающихся над ним рук… и не отталкивает. Уже слишком поздно упираться и оглядываться на дверь, пусть оставшиеся без дела проститутки пытаются отводить глаза в смущении то ли наигранном, то ли настоящем – падший никогда не отличался особой стыдливостью, тем более перед такими предметами обстановки, как они. Уже слишком поздно вздрагивать и выгибаться от боли, когда пальцы, приносившие сладкую дрожь, становятся жесткими и неумолимыми, перехватывая ногу под коленом, приподнимая бедра, растягивая и направляя. Вторжение в два резких рывка. Инстинкты тела, свободного от зашоренного моралью и замороченного правилами разума.
Дыхание рвется наружу.
Гладкие поля простыней, согретых под уперевшимися в них ладонями. Медовый свет.
Алое на белом… принадлежит.
И нет времени ловить свое отражение в бесцветных глазах. Время исчезло совсем. Время перестало существовать. Осталось только тело.

0

176

В том, что касалось не рабочего, разнузданного общения с людьми, стеклянными бутылками, чьи гладкие бока так податливо ложатся в руку, с пьяными и трезвыми, с девушками, с парнями, с мужчинами и женщинами, да с кем угодно, Хайне был всегда более, чем уверен в себе. Чуточку больше. Позволял себе многое и многое сходило с рук - своевольной характер заигравшегося животного, которое так и не поняло, где на самом деле его хозяин. Но не было в жизни личного общения. Его хорошие манеры прожженного авантюриста, нарвавшегося не раз и не два на не самые приятные развлечения и байки на все случаи жизни, которые он мог при необходимости рассказать, были ничем иным, как щитом, за которым он скрывал боязнь того, что его не выслушают и пошлют куда подальше. Маленькие душевные «вывихи» накапливались, катились с горы самооценки снежным комом, все раздуваясь, расползаясь: впервые вляпавшись в передрягу, оставившую шрамы ружейной дроби, он выбрался живым, не потерял ничего важного, и опрометчиво решил, что так будет всегда. Всегда и со всеми, с кем бы он не встречался на жизненном, ухабистом пути, с которого слишком легко свалиться в заросшую высокой травой и плющом канаву за обочиной, встретившись с кем-то боле уверенным, сильным или - просто другим. Существом не из мира помоек и серых стен.
«Думаю, ты уже на пути к исправлению.»
Этот голос бьет по нервам, словно нож. В памяти и чувствах, своих ли, навязанных другими, он бесцельно ходит кругами, и слабые движения только белым заметны в воздухе; на третьем шаге он запинается, захлебывается истерикой от нахлынувшего, близкого, это доводит до слез без причины.
Под кожей то там, то здесь проступают жгуты мускулов, каждый сустав, сгиб, выступ отточен природой, творением всего сущего - до совершенства. Приспособленность к тому, чтобы не жить, не уметь того, что умеет каждый дугой, но знать толк в том, чтобы выживать, а потому оставлять лишь то, что действительно функционально и необходимо. Кто-то зачем-то тянет время, разливающееся в мягком свете роскоши и ленивого покоя, кто-то быть может наслаждается сейчас эмоциями одного мальчишки, его унижением, страхом, вожделением, страстью. Безумием. Болью. Кому-то - может статься - не нужны сейчас его «желания и страхи», не нужно ничего из того, что кадр за кадром меняется в прозрачных глазах, стелется по оболочке радужки, где цвета нет, где только бесцветие - и листами открытой книги, которых не коснулось еще перо живущего в келье монаха, на которых не записано ничего и только капля воска стекает по свече, замирает, останавливаясь в сантиметрах от девственного полотна. Красный воск оставит красный след. Желтый воск растечется расплавленным светом и мягким, неповторимым запахом. Пьяненько и двусмысленно гуляет пламя свечи.
Длинные тени надвигающейся ночи ползли по ковру, подбираясь все ближе и ближе. Еще чуть-чуть и они окажутся совсем рядом - их можно коснуться рукой, представляя мягкими, но пальцы погрузятся в плотную темноту, накрывшую комнату. Можно только потерять их из виду. Легкий ветерок прошелестел по комнате, заставив трепетать тонкое пламя единственной свечи в старинном резном подсвечнике, и затих. Напуганные тени прижались к стенам, но вновь, совсем скоро, продолжат свое движение. Пока не окажутся совсем рядом. Тогда слабое пламя свечи не сможет уберечь тебя от них. Он не боится. Он давно привык к их компании: ведь кто еще поможет скрасить тягость этой ночи. Как и всех других.
Иногда ему снятся сны. Во снах ему видится, что ничего не было. Что все хорошо. Что все живы и он, сам он тоже жив. Что сейчас он откроет глаза и окажется у себя в комнате, но во сне он знает, всегда знает, что спит. Дома. Будет просто лежать на кровати, врастая в привычные звуки, создающие неповторимую мелодию утра. Он открывает глаза. Он у себя в комнате. Дома. За соседней стенкой чьи-то ловкие пальцы бегают по клавиатуре, быстро, словно они не успевают за полетом мысли. Снизу, из кухни, пахнет свежезаваренным кофе и если тихонечко, на цыпочках, подойти к дверям, приоткрыть их, то люди там и не заметят, что их разговор подслушивают. Крадется, спускается по лестнице вниз и приветствует сидящих за столом, улыбаясь. Ему кажется, что все живы. Ему кажется, что в пустоте искрится счастье.
Он открывает глаза. Он - в чужих руках и серые глаза напротив, вместо потолка, вместо света, заменяют ему весь мир, запутывают все сильнее в паутину - и голос, на мог срывающийся коротким вскриком, звенит и дребезжит, как на крайней отметке отчаяния. Он никогда не мог подумать - представить - что окажется мухой в хитро сплетенной ловушке, среди тонких липких нитей, увязнет так глубоко и сильно, что, казалось, сам и добровольно укутался в сероватый кокон. Слабея от удушья. Сейчас Хайне не может кричать и вырываться, он только прогибается до хруста в пояснице, запрокидывает назад голову, пытается ухватиться за кого-нибудь, за что-нибудь руками, но пальцы только скользят по простыням, задевают не далеко отброшенную, разорванную пачку от презерватива. От чего он дергается, не может понять и сам, что уж там до других - до падшего ангела, до шлюх, притихнувших где-то. От боли, от возбуждения, инстинктивно или потому, что так надо?
Зажмурился. Всхлипнул. Внутренне сжался сильнее, что глупо, ох, как же глупо, но как заставить себя? Как-то же заставляют. Кто-то и как-то. Стыдно, жарко, влажно и распирающе больно. Совсем не приятно. Ничуть, нет!
Зубы сомкнулись на худом запястье, сжали тонкую кожу: на этот раз у него действительно свободны руки и можно закрыть себе рот, и, извиваясь под сильным телом, не издать ни звука. В такие моменты совершенно не страшно умирать. Совсем. Только больно - безвременно долго, вечно, постоянно. Хайне знает, что не хочет принадлежать падшему ангелу. Не хочет испытывать подобное еще раз, два, три, постоянно, и все больше, все хуже, пока в конце концов от него не останется ничего, даже самой малости, крохотной капельки. Мучительно. Потом...потом он, конечно, только тихо скулит, не в силах остановить эту силу, не в силах сопротивляться сминающим его тело рывкам, звукам, запахам, чувствам, и он – кристально чистый тон, звучание, смерть, о которой мечтает, в которой видит освобождение, но к которой же никогда не решится протянуть руку. Но вглядываясь в пустые глазницы черепа, почти произносит «Ассар» - безвольно роняет истерзанную клыками руку. В коротком слове, в имени, которого он не имеет права касаться, которое не должен и не хочет ведь произносить, потому что слишком низок, потому что шваль и шельма, но в которое не смотря ни на что вкладывает все, что накипело и осело гарью в душе.
Не убежать. Выхода нет?

да. бредово. не догоняюсь. ошибки на моей совести.

0

177

Не за что держаться. Некогда ловить взглядом ускользающий пятачок неба, крохотный, серый ковчежек посреди океана безумия, где ледяная каша расползается под пальцами, окунает с головой в черную непроглядную бездну, где вымокшие крылья тянут на дно неподъемным грузом, где живет только его безумие со слепыми молочными глазами. Его горькое, тянущее, цепкое безумие, с которым он был знаком давно и обстоятельно. Безумие, которое он так давно делит со смертными. То, что окунает его с головой в непроглядную купель, словно это безжалостное крещение новорожденного щенка, оказавшегося неугодным всесильным хозяевам…
И не вырваться.
Не выкарабкаешься грудью на лед, изрезанными ладонями на грязный снег, не развяжешь темный мешок, который так крепко и надежно затянул некто с бесстрастными серыми глазами. Падай, падай, падай. Получай что хотел. Захлебывайся, касайся губами того, к чему так рвался, ласкай нежное горло своей смерти, своей невесты, которая теперь уже точно останется в девках по самую медовоокую твою вечность.
И чья-то черная ладонь сжимает грудь как тельце насекомого, что ей тысячелетняя тварь, что ей мальчишка-оборотень, их хриплое, жадное дыхание смешивается и уже не разобрать, где чье, это одна краска на драном холсте серой жизни. Это ярким, сочными, кричащим – на сотню голосов цветом перечеркивает серую полупрозрачную вуаль, это расходится в стороны, обугливается, щетинится инеем на краях и разверзается – до самого дна, где в вечном мраке живут причудливые невиданные твари. Это через край плещется в темных глазах падшего, его безумие, его жажда, его желание. И не выцарапать, не выдрать его из себя, но и терпеть невозможно, невозможно сдержаться, невозможно приструнить свой голос, сбивающийся на совсем уж нечеловеческие ноты, и прохладная ладонь не коснется разгоряченного лба, унося раскаленный клубок безумия с собой, в прохладу пруда с лотосами и болотными птицами. И осталось немного, но большего уже и не нужно. О большем он и не думает, большее тихо крадется по самому острому краешку чего-то, что осталось далеко-далеко… где-то там бредет серая тварь, пустая изнутри. И где-то там гудит ласковый и жестокий огонь, тлеет сухое древнее дерево. Падает горизонтальная перекладина – прогорели веревки. Падает в костер безвольное тело, обнимает его собой, и трещат волосы в алых углях. Падает белое покрывало с серых перьев. Это было всегда – шепчут мягкие влажные губы, омерзительно, тошнотворно проводя по натянутой коже. Гибкие податливые пальчики похоти. Мутные бельмастые глаза слепого, стянувшего повязку с век. Собственное хриплое дыхание, блуждающий взгляд, кончики серых волос, скользящие по белой коже, часто воздымающаяся грудь альбиноса, его упершиеся в простынь руки, его боль и его тело, безжалостно сминаемое жесткими рывками. Больше ничего… ничего и не нужно. Только движение, в котором заключено поистине все. Больше… ничего. Крошево льда смыкается над головой. Серое на сером небе, в яркий росчерк, расходится по воде. Бездна, принимающая его, радушна и порочна.

там же,  11.35 утра

Он возвращается по частям. Сначала – проблеском, единой мгновенной вспышкой, сознание. Оно крадется, словно старый осторожный кот, вернувшийся исследовать свой развороченный взрывом опустевший дом. Аккуратно переступает через обломки, оно обнюхивает выглядывающую из-под обвалившейся стены знакомую руку, а потом садится и щурится на золотой утренний свет, и моет располосованную шрамами морду передней лапой. Знает, все знает, уж сколько раз так бывало. Отстраивались, возвращались.
Потом сбивается дыхание.
Потом падший слегка шевельнул плечом, перекатился на спину и почувствовал спиной что-то… кого-то еще в одной с ним постели.
- Что за… - Голос, спросонья хриплый, жалко сорвался. Приподнявшись на локтях, Ассар принялся изучать находку мутным взглядом. Альбинос никуда не делся, не сбежал, не приснился, не всхлипывал где-нибудь в углу, а занимал половину кровати и даже не проснулся. – Вот сyка. – Ангел, наконец, свел все свои мысли в одно простое и емкое высказывание и сел на постели, оглядевшись по сторонам и узнавая в обстановке один из номеров собственного казино, разбросанную одежду, валяющееся почти целиком на полу одеяло, простынь в пятнах крови, валяющуюся на полу пара пустых шприцев, осколки чего-то стеклянного у дальней стены… судя по всему, вечер удался, раз он вдобавок почти ничего не помнил. Задержав взгляд на стерильном и пустом тельце шприца, Ассар все-таки обернулся и поискал у оборотня пульс, хмыкнул про себя при виде наставленных им же самим синяков, убедившись, что не прикончил своего сахара – нового или очередного, слегка похлопал по бледным щекам:
- Просыпайся.
Не собираясь дожидаться реакции, медленно поднялся и, пошатываясь, отправился в ванную, не забыв переступить через битое стекло. День… обещал быть тяжелым.

0

178

Лицо пламени мартеновских печей и стальных окровавленных лилий. Безумие с горьким привкусом, полное паники, на самой грани с истерикой, абсолютной, всепоглощающей. Биться в чужих руках, как бьется рыба в прочных сетях, среди водорослей, среди своих сородичей, царапая бока, а после задыхаться на просоленной палубе под взглядами довольных уловом людей. Или недовольными - ведь рыбешки мелкие, и чешуя их блеклая, не отливает драгоценными жемчужинами, а мясо плохое, испорченное загрязненной водой. Страшно, что не хватает воздуха, больно от перетянувших тело нитей рыболовной сети, жарко от палящих лучей солнца и холодно от северного ветра, а еще стыдно, конечно стыдно, ведь люди смотрят, люди смеются, и тянут свои несуразные пальцы к тонким плавникам. Ослепительно.

Чего-то не хватало. Страсти, эмоций. Непредсказуемости действий - не поставленного в рамки обучения тренера, а живого, настоящего поединка. Только четкие, заученные маневры – логика атак и защит без участия чувств - и краски для него стирались, оставляя место лишь расчетам, интеллекту и реакциям тела. Отдаваться противнику было сродни самоубийству. Сон, в который ныряешь без спроса, без всплеска, как в легкую черную воду, а вот всплывать приходится, как из густого мазута, не отплевываясь, но раскидывая в стороны тяжелые брызги, матовые в льющемся откуда-то сверху. Выплывать мучительно медленно, с больших океанических глубин, где окружают в легком мерцании сияющие точки планктона, ультразвуковые «голоса» белых китов и медленное перетекающее плавание медуз, наутилусов и мантийных скатов. Всплывать вязко и тяжело. Воздуха уже нет в легких, рот открыт, крика нет под водой, она заливается в рот, горло, может быть в легкие. Апноэ. Остановка дыхания во сне. Наутро труп в постели, если не удастся вырваться на поверхность и заорать сквозь зубы неизвестно кому: разбуди! Разбуди!
Он не понимает, где заканчивается реальность и начинает бред - от того, что кольнуло на сгибе локтя или снова что-то распахнуло крылья в сознании и спилось острыми когтями в мягкие ткани мозга; бред, который рядом, теплом чужого тела, зажмуренными глазами, саднящим следом на шее там, где всегда чувствительнее всего. Хрупкими плавниками никак не высвободиться из сетей и пальцев, чешуя давно не скользит - она покрылась коростой, и кости хрупки, как хрупка заключенная в их плен душа. Спасительный тихий плен.
То ли морскую, то ли звездную карту своих опасных сновидения кто-нибудь составлял не раз - из тех, кто конечно имел с ними дело; вот и Хайне нарисовал цветными мелками свою уже давно, еще в детстве. Вроде ничего такого, даже на кошмар не тянет, ни чудовищ, ни мертвецов-без-лица, ни маньяка с бритвой, только бесконечная серия пробуждений. Одно реальнее другого. Всегда в темноте в аритмийной испарине, все, все, спокойно, мы наяву, конечная станция. Надо встать, включить свет, попить воды, отлить, покурить. И встаешь, щелкаешь выключателем. А света нет. Или выключатель слишком высоко. Или вместо него - пустое место. Или человеческий рот в стене и пальцы проваливаются в горячую слюну, царапаются об остро заточенные зубы. В панике толкаешь дверь. А за ней еще одна, а потом еще одна, и еще и еще...
И за спиной уже сухо посмеивается некто: купился, купился. У тебя есть три попытки. Кто тебе сказал, что смерть во сне самая легкая? Не верь, это говорю тебе я, что-то холодное в темноте, тающее, растекающееся, расползающееся слизью по стенам, полу, потолку. Я здесь. Я всегда с тобой.
Наверное Хайне заорал сквозь зубы: разбуди. Кажется, кто-то даже сказал ему в ответ: просыпайся.
Неожиданно легко.
- А...
Что-то замельтешило перед лицом - по щекам, скулам, и во сне оборотень отмахнулся от резковатых прикосновений, перевернулся на другой бок. Должно быть, человек, что уходил куда-то, уже не увидел красивого, но краткого полета не рассчитавшего расстояние. Хайне стукнулся локтем. Ткнулся лицом в пол. Проснулся. Даже сердце отпустило, перестало сбоить: юноша сел, потер кулаком затянутые сеточкой лопнувших капилляров глаза, с трудом поднимая горячие, тяжелые веки. Он сидит на полу. На полу, помимо него, какой-то мелкий и крупный мусор, вдалеке блестит останками целостного что-то стеклянное, совсем рядом - шприц, судя по виду все-таки скорее использованный, нежели еще целый и стерильный.
- Hundedreck...
Голова раскалывалась, как после крутой попойки: чаще всего он, конечно, сам был среди братии зачинщиков подобных действ, подталкивал на какое-то совершенно безумное заливание алкоголем всех мастей, участвовал сам, но сегодня определенно было что-то не так. Слишком мало мусора. Слишком мало одежды. Слишком мало людей - так посмотреть, да он один в комнате, пень пнем. Зато слишком много богатого убранства помещения, на какое ни у него, ни у каких из его друзей, не хватило бы денег. Не то, что жить, а даже просто снять на ночь. Ну в конце-концов, если пили бы, то точно в его баре! Шумит вода в ванной.
Ночной отель без электричества. Наутилус с погашенными бортовыми огнями. Размеры и расстояния, предметы, людские голоса и плывущие свечи и фонарики. Все сначала.
Ноги болят.
Оперевшись рукой о край кровати, оборотень поднялся на ноги, не считая необходимым удивляться тому, что ничего не кружится, почти ничего не болит, кроме жутких, синих и желтых синяков на теле - должно быть, дрались с кем-то или упал с лестницы. Хотя, чушь конечно, Хайне просто не может упасть с лестницы. Чешется красная отметина на сгибе локтя и трещит в черепе, но он чувствует себя вполне вменяемым, куда лучше даже, чем если бы действительно веселился до утра, и, завернувшись в и без его помощи сбитую к изголовью кровати простыню, топает в сторону ванной. Распахнул неплотно закрытую дверь.
Даже подошел к раковине. Мертвецки спал. Теплый, как суп, пот на лбу.
Но от взгляда на того, кто почему-то здесь же, в ванной комнате, да еще и занят проблемами личной гигиены - совершенно школярская паника. Влез на вишню в чужом саду и тут - на тебе, сторож, или спер в супермаркете шоколадный батончик, а тебя хвать за рукав охранник на выходе: уши и щеки горят, мысли скачут, а край раковины, гладкий, закругленный, уперся ниже спины.
- Доброе утро.
И беготня от обнаженной...нет, от бесстыдно голой девушки, и какой-то вопль, не то злой, не то окрашенный еще как-то, и происхождение синяков да отметин, все вот оно, рядышком. В стиснувших край простыни руках. Но голос звучит не надломленно или хрипло - от усталости, шока или просто не успев проснуться - а слишком звонко и громко в небольшом пространстве.

0

179

…Это нормально. Все нормально. Есть люди, которые привыкли каждое утро просыпаться у себя в постели и с уверенностью начинать свой новый день, есть демону, которые, не обнаружив зубной пасты на привычном месте у раковины, начинают бурчать заклинания и уверять себя в том, что грядущий день принесет еще немало неприятных сюрпризов. Привычка. Рутина. Затягивает похлеще любого наркотика, но Ассару это не грозит. Существо возвышенное, он не привык привязываться к вещам и обстановке, и то, что он просыпается неизвестно где неизвестно с кем, чудом и неимоверными усилиями больной головы находит ванную, это не более чем норма. Он привык так – жить без привычек… да, конечно, он уже сейчас жаждет затянуться своей утренней сигаретой, но желание сделать попытку смыть с себя прошедшую ночь больше. Вместе с идиотскими поступками, со шлюхами, с белобрысым Хайне, со своим упрямством. А вообще, отбросив все возвышенные оправдания, просто охота было постоять под горячей водой и забыться еще ненадолго. Падшие ангелы не созданы для того, чтобы бороться с соблазнами, даже столь мелкими… вернее, даже так – ангелы не для того становятся падшими, чтобы не идти на поводу у своих желаний. Падшие ангелы сами должны падать снова и снова, сами набивать шишки и набирать горький, солоно-жгучий опыт, учиться размышлять над последствиями появления в собственной постели белых оборотней, а иногда пускаться о все тяжкие и пускать все на самотек. Будь что будет, думал Ассар, сонно прикрывая глаза под струями воды и испытывая вполне явное желание подремать еще пару часов. Даже через брошенную приоткрытой дверь душевой он не слышал тихих шагов, а вот последовавшее приветствие, коего падший ожидал менее всего, заставило вздрогнуть и обернуться, щурясь от стекающей по лицу воды.
- Пришел за добавкой? – Приобретя и дар речи, и привычная язвительность, поинтересовался он, приблизился, в упор не замечая своей наготы и, брезгливо содрав с оборотня грязную простынь, швырнул ее в угол, после чего за загривок заволок мальчишку под душ, который с некоторым сожалением пришлось таки сделать несколько прохладней. У таких круглых глаз сахара должна быть уважительная причина и пусть уж лучше это будет ледяной поток, обрушивающийся с потолка, нежели близость хозяина. Конечно, кроме последней ничто другое не могло заставить мальчишку забиться в угол и исхитриться не мешать падшему, не обращающему на него уже ровным счетом никакого внимания.
- Вымойся, паршивец, - Уже отжимая волосы, небрежно бросил Ассар, покинув душ и даже не обернувшись. Двери, разумеется, нараспашку и мокрые следы через весь номер. Хозяин. Не только хозяин какого-то казино, но хозяин просто по сути. Такой, каким его сделал этот город. До последнего жеста.
Сидя на кровати и высушиваясь прихваченным из ванной единственным на весь номер полотенцем, падший покосился на закрывшуюся дверь, не придав этому ни малейшего значения. Он никогда не ждал разумных действий от того, что в его сознании воспринималось наравне с вещами; от того, что помещалось где-то между кошкой и кофеваркой и потому оказался нимало удивлен тем, что сидит ждет Хайне как средневековый владетель, взявший в осаду жилище несговорчивого соседа, а тот, хотя шум падающей воды и стих минут пятнадцать как, совершенно не спешит выходить.
Нет, конечно, ему ничего не стоит распахнуть эту чертову дверь, которую вервольф даже не посмел запереть на задвижку, он может сделать это даже не вставая с кровати, но войско под стенами отчаянно пытается изображать, будто выбралось на грандиозный пикник, в культурной программе которого даже и не вспоминают об идее вежливо, но настойчиво постучаться в ворота укрытым досками и мокрыми шкурами добротным тараном. Что вы, Ассар терпелив. Ничего не изменится, даже если мальчишке приспичит выбраться из своего убежища только через пару дней, но осажденный как раз этого не знает. Пусть будет уверен, что каждая канувшая в лету минута приближает момент, когда поздно будет выбрасывать белый флаг, пусть… Страшно? Непременно.
И любое терпение подходит к концу. Падший мог ждать еще долго, но этого и не потребовалось. Он успел только одеться и немного поразмышлять над недалеким прошлым, когда появившийся на свет божий оборотень, бледный, пошатывающийся и щедро разукрашенный следами бурно проведенной ночи, принялся собирать свою разбросанную одежду.
- Шевелись, или останешься без завтрака. – Нахмурился Ассар, лениво кинув в него сырым полотенцем – все одно лучше, чем ничего. Выждав столько, сколько позволило медленнорастущее раздражение, падший кивнул на дверь и вышел первым. Строя предположения о магическом влиянии слова «завтрак» на оставшихся без ужина молодых вервольфов, он так и не стал оборачиваться.
В своем ресторане он занял свой угловой столик, расположившись на самой середине синего кожаного диванчика, забрал меню у незамедлительно подошедшей официантки, сунул его оборотню, ограничив собственные аппетиты только сигаретами, зеленым чаем и таблетками от головы.
- Побыстрее, милочка, иначе будете искать себе нового хозяина. – Вяло пошутил он, с затаенным раздражением поймав взглядом ее наигранную, натянутую улыбку.

Казино "Блеф",
бар
->

0

180

--> Номера казино "Блеф".
Слушай беззвучие, слушай и наслаждайся тем, чего тебе не давали в жизни, - тишиной. Смотри, вон впереди твой вечный дом, который тебе дали в награду. Ему сорок два года на самом деле, но возраст этот решил, что слишком рано проявляться, накладывать отпечаток на внешность и характер и сейчас, быть может статься, Хайне похож на нормального, с какими-то своими безумными заскоками, парнишку: его тянет к сигаретам и алкоголю, как тянет чаще всего подростка из неблагополучной семьи; он плохо заводит хорошие отношения и все меряет своим аршином, ведь сам придумал его значение, сам придумал величину, а в силу амбиций пытается навязывать его другим. Молодость и амбиции. Нет, все-таки больше глупость и амбиции - это более отражает суть. Студенческая жизнь весела и беззаботна. Вряд ли хоть один подросток найдет ее непривлекательной. Большинство даже намеренно ищут университет в дали от дома, чтобы, наконец, вылететь из под родительского крыла, начать новую самостоятельную жизнь, завести новые знакомства и найти свою единственную и неповторимую любовь. Хайне, который вполне доволен был сложившимися обстоятельствами, только сегодня посчитал, что это - вполне здравое стремление и возможность оказаться чуточку дальше от устоев привычного общества в микро-масштабе. Сейчас бы он отдал все, что только можно отдать, за то, чтобы оказаться в далеком-далеком университете, где не было бы охотников. Со всем остальным еще можно смириться. Мужчина заметно вздрогнул и обернулся. Клааас. Может быть, его, падшего ангела, когда-нибудь хватит удар или наступит нервный тик? Как забавно будет он смотреться с нервно дергающейся верхней губой или, там, например левым глазом. Как же. Мечтай больше. В мысленном мире три раза заработавший непрекращающуюся икоту, а в настоящей действительности вполне свободно сорвавший с оборотня простыню, казался живее всех живых и здоровее всех здоровым - даже не смотря на то, что накануне «отдохнул» за десятерых. За добавкой... Передернуло.
- Leck mich am Arsch.
Огрызнулся и едва не запутался по невнимательности в упавшей на пол простыне. Воспаленнность разума обычно приводит к жутким недоразумением  и вследствие рисковым поступкам. Когда твой разум еще надломлен недавним событием, и буквально истекает кровавыми ранами еще не умершего желания, тяжелее всего ему даются трезвые мысли и трезвые действия. Очень тяжело становится ориентироваться в пространстве, ощущать собственное дыхание и еще реже слышать собственное сердцебиение. Страшнее всего, когда разум понимает что не дыхание, не сердце больше...не принадлежат ему. Их носит совершенно чужой человек, у которого свои какие-то чужие желание и...отсутствующее дыхание. У каждого человека, даже в самой безвыходной ситуации, есть выбор. Закричать или молча дожидаться развязки? Попробовать убежать или стоически терпеть психологический гнет противника? Забиться в самый угол, чтобы не мешать Ассару свои личные дела в компании душа и старательно, на зло, на зло ему, твари, делать вид, что вода ни на капельку не холодная, а теплая и ласковая, как летний дождик! И то, что жжет совершенно ледяными струями, попадая на кожу, на чувствительные, раздраженные места, тоже не показывать, радости не доставлять, хотя он, конечно, не смотрит. Кричать так громко, пока горло не сорвется и голос просто уйдет из его тела. Кричать о помощи. Спасите же кто-нибудь его, пока это еще возможно. Молчать и вжиматься спиной в стену, пока действительно не замечает. В каждом человеке сидит неизлечимый оптимист, этакий моральный урод, бесконечно твердящий «Такого со мной не произойдет! Такого не бывает! Это невозможно». А когда ты, наконец, понимаешь, что смертельно ошибался, как правило, становится уже слишком поздно.
Красивый. Хайне ловит себя на этой мысли и отворачивает голову в сторону, вперившись злым взглядом в ее усеянную мелкими кристальными каплями поверхность. Что с того, что он красивый, просто идеал, идол, сошедший с обложки какого-нибудь глянцевого журнала, и волосы длинные - совсем, как он, урод на генетическом уровне, любит до дрожи в кончиках пальцев - и голос, необыкновенный голос, даже когда бросает небрежно «вымойся, паршивец», неожиданно отвлекая от созерцания никак не прожигающейся дыры? Что с того? Гнать эти мысли мокрыми тряпками поперек выставленных хребтов.
- С радостью.
Сделать воду потеплее и пробурчать, отворачиваясь. Ничего хорошего не будет точно, если кто-то вдруг услышит его начавшиеся с восходом солнца препирательства по поводу и, в основном, без повода. Думать, что слова - просто команда для щенка, которого надо было выдрессировать, выучить «умирать», «сидеть», «давать лапу», было несколько проще и чуть даже спокойнее, чем не думать о них вовсе. Хотя, здесь слово «давать» принимало совершенно иные формы и заставляло вновь вернуть воду на едва терпимую, холодную отметку температуры. Выключить воду. Выдохнуть.
Полотенца в ванной комнате не было - страдальчески закатив глаза, Хайне совершенно нелогично выругался, порыскал взглядом по полу и стенам, но кроме брошенной грязной простыни, завернись в которою снова его бы опять послали мыться, и шторки, снимать которую было бы сущим самоубийством, устало присел на бортик. Потер виски, в которых все еще стучало и скрежетало, зажмурился, снова открыл глаза и покосился на дверь. Вряд ли падший ангел вышел из помещения, вряд ли оставил его в благословенном одиночестве; тем более, запах до сих про чувствуется даже пребывающему в не самом цельном состоянии.
Рассредоточенное состояние разума, располовиненная душа, пребывающая в своем каком-то непонятном космосе, рассеянный пустотный взгляд и еще не оформленные желание, разве это признаки живого человека? Скорее это признаки блуждающего в чужом теле призрака. Зачем пытаться себя отождествить, если ты всего лишь временная оболочка для своих кошмаров? Всего ничего, каких то пара часов и твой разум снова соберется из разбитой мозаики в целое полотно, исписанное частями твоей жизни. Всего каких-то пара часов. Собрался. Выполз из ванной. Собрал вещи. «Завтрак.»

Бар казино "Блеф".
В баре ему даже удалось примоститься на низком диванчике около падшего ангела, но на расстоянии, достаточном для того, чтобы не коснуться его случайно. Не то, что лишний раз, а в принципе. Переворачивая листы меню, пересаживаясь так, чтобы не испытывать дискомфорта. Протирая рукой глаза. Все ожидая того, что вот вот спихнут на пол, пусть и очень даже чистый, но все равно...пол.
- Спешишь. На работу, что ли? - от меня поскорее избавиться? Ткнул указательным пальцем в максимально знакомое из списка меню, словно желая приблизить обозначенный завтрак вполне плотным обедом, хотя и совершенно не собираясь растягивать его больше, чем на пятнадцать минут. Как утка, что ли. Помолчал, - можно курить?
Никакая сила воли не заставила бы Хайне добровольно поднять взгляд на совершенно случайно обретенного Хозяина; поэтому, задавая вопрос, он пялился в меню, очень прочно вцепился своими тонкими пальцами в обложку меню, не желая никак уж точно отпускать. Губы сводило. Странно, конечною Что с ними такое? Отчего так тянет мышцы? Он отвратительно себя почувствовал. Так отвратительно, что слов не подобрать.

0


Вы здесь » Town of Legend » Европейская часть города » Казино "Блеф"


Рейтинг форумов | Создать форум бесплатно