В забытьи или припадке, полный радости ли, или разъедающей изнутри, разлагающей до самых белых костей, боли, с беззвучным шепотом стертых о бетонные плиты губ, он целовал коротко и нежно каждый тонкий пальчик, держа белую руку безупречного фарфора в своих ладонях, грея теплом своего тела и боясь потерять вновь легкий призрак надежды, газовым шлейфом протянувшейся от далекой минуты страшного удара, разбившего весь отстраиваемый тяжело и кропотливо мир на уродливые осколки в изрезанном шинами, грязном снегу. С блаженством обладания или коростой жгущей ненависти на душе, он впервые преклонял колени перед женщиной, не дыша, как у святыни, и витражным отражением на стенах древнего храма солнечный ангел с золотыми крыльями протягивал трепетную лилию женщине, облаченной в голубое и красное - матери неба. Это ответ на нехитрый вопрос, когда-то заданный самому себе, и который задавался раз за разом с поразительным упорством, с желанием уничтожения слабого бренного тела для поднятия в ипостась несокрушимую и высшую, до детей героев, до мужей титанов, и ответ этот содержательней рассказа холодных колких звезд, протянувших ленивые белые лучи с небосклона. Это громкий стук двух сердец в унисон и шаманская пляска ядерной зимы за распахнутыми окнами, кривящийся в горькой усмешке красный спелый рот верной гибели не на поле боя, но от короткого ножа в собственной постели и от женских рук, до каждой мелкой кости впитавших кровь и мускус.
Треск ломаемой мебели, рвущейся богатой ткани, хруст стекла под тяжелой пятой, неумолимо насилует напряженные барабанные перепонки, поет в единый тон яростно бурлящей внутри вулканической лавой, злости. Невесомые перья из распоротых подушек красной парчи кружатся фальшивым снегом в горячем воздухе разделенной надвое разломом, разрывом реальности, песчаной планеты с оскалом гнилых зубов - разрушенных городов и канувших в Лету империй.
На сотни просторов вокруг настоящий жар, заставляющий кипеть и звенеть, как сталь отточенного клинка, воздух, настоящий песок, забивающий каждую пору измученного до каменного хребта тела, настоящие стены богато украшенного дворца, ставшего клеткой из черного камня, не пропускающего солнечный свет в его запертое внутри сознания пространство, настоящий бог, стоящий за спиной и смотрящий между расправленных лопаток живыми, настоящими, полными тоски и ожидания глазами, в которых - все испытания этого мира и вся усталость обманутой женщины. И фальшивый снег, скользящий в водоворотах потревоженного воздуха - он, этот не настоящий мороз, похоже чем-то на него, сродни ему, слеплен из одного теста и именно этим порождена его ярость, долго сдерживаемая внутри. Закрыв глаза, дракон вдавливается в стену, водя по поверхности ладонями, стертыми подушечками серых пальцев. Стена гладка и холодна, как лед. Такой же лед, как в морозном замке бесконечной зимы, снегов, покоя, статичности и сна. Откуда здесь лед - в бесконечности песков, жара, палящего солнца, неизвестности, непонятности и пустоты? Зверь жмется к нему, как к родному. Как к колыбели бытия припадает к полированной гладкости, и едва-едва приоткрывает глаза, встречаясь взглядом с пронзительно желтой радужкой с вертикальными зрачками. Зеркало. Огромная серебристая поверхность в тяжелой, бронзовой оправе от пола до потолка, случайно сохранившаяся в разрушительном погроме.
Ощущение неправильности происходящего все нарастает, давит изнутри, стараясь разорвать "родильную рубашку", вырваться наружу, стать осознанным, а отчаянный голос рвет душу, полосуя ее в лохмотья, оставляя глубокие раны на эфемерной субстанции - дернувшись, как от удара бичом поперек старых шрамов, мужчина поднял взгляд на Эмили; на лице его, с резкими и острыми чертами, тронула бесцветные губы немного печальная, искренняя улыбка. Он накрыл широкой ладонью сгиб локтя девушки, закрывая места множественных проколов, катетерных игл с трубками, когда-то обеспечившими подобие жизни слабому кукольному телу и сильной, человеческой душе в едином сознании: страшные человеческие игрушки, способные вытаскивать с того света и решительно выдирать лакомый кусок из детских пальцев смерти. Будь проклят тот глупец, что отзывается о ней дурным словом. Будь проклят тот, кто забыл свое имя.
- Не бойся, я с тобой и не дам тебя в обиду, - пальцы ловкие, привычные, без боли и неприятного оттяга вытащили иглы из вен, пережали подающую физический раствор трубку простым зажимом-колесиком и отпустили свободно болтаться на стойке. Среди тонких нитей проводов, вздрагивающих от напряжения под руками, скручивающими их в небольшие мотки, она казалась сброшенной шкурой серой песчаной змеи, зацепившейся за низкую ветку жухлого кустарника.
- Несколько месяцев, - уже в следующее мгновение от улыбки не остается ни следа, мелкие зрачки ядовито-зеленых глаз на миг расширяются, меняя привычные размеры, но вскоре вновь перестают реагировать на свет. Замерев, он несколько мгновений смотрел на Эмили снизу вверх, ловил взглядом каждую изменившуюся и сохранившуюся черточку ее лица, пока не отвлекся на короткий блик на груди. Протянул руку, коснулся пальцами плоского кусочка металла, сбитого на угле шальной пулей и измятого на верхнем крае, словно изжеванного; залитые черным буквы почти не читались, но были заучены, как мантра, как молитва священного писания - и каждое слово вбивалось в мозг коваными сапогами когда-то затем, чтобы теперь доверчиво греться от нежную тонкую кожу да прятаться робко и несмело в хлопковых складках ночной рубашки. Завороженный, благодарный, Габриэль вновь коснулся губами хрупкого запястья.
Ну вот и все.
Мужчина поднял поваленный табурет, со стуком поставил на кривые ножки, сел и задумчиво, рассеяно облизал пальцы и ладонь. Кровь была еще теплая, со слабым запахом свечей и меда. Конечно, не сама кровь имела эти необычные оттенки. Ладаном и восковым медом пропиталось все в келье - убогая постель с тощеньким матрацем, вода в кувшине, лоскут застиранного, но чистого полотенца, раскрытая тетрадь с пометками из святого писания, одежда монахини, сломанной куклой валявшейся на полу. Словно капризный, жестокий ребенок поиграл, сломал и бросил надоевшую игрушку на пол. Голова молодой, красивой девушки, с глубокой ямой в горле вместо гладкой лебединой шеи, была неестественно вывернута, один рукав сутаны был пуст, а полусогнутая в локте, оторванная рука со сложенными к крестному знамению пальцами, выглядывала из под кровати. Светлые волосы разметались вокруг небесным нимбом. Крови на полу было совсем мало, зато багровое кольцо очерчивало губы не человека больше, но чудовища, решившего - не пропадать же добру, уж коли выполнил заказ. Он облизнул губы, вытер остатки крови и слюны полотенцем, бросил испачканную тряпку на пол и равнодушно перелистнул записи убитой невесты всевышнего. Перед смертью сестра Элиза писала проповедь о благе воздержания и смирения. Зевнув и почесав бок, мужчина поднялся, бегло окинул взглядом комнату, выглянул в узкую бойницу окна во двор, где сновали люди...
Тяжело. Грудь Габриэля приподнимается едва заметно в попытке втянуть воздух, которого нет. Спертый, испаряющийся с каждым судорожным глотком, он как в могиле начинал разрывать легкие.
- Это были страшные сны. Кошмары. Их нужно забыть...
Он поднимается одним сильным рывком, как поднимался всегда до того - из объятий песчаного плена, железного капкана в германских лесах, подорванного танка на вспаханном русском поле, подвала в разгар Французской революции и в каждой реальности, в каждой ипостаси, чужое тело, ставшее оболочкой без души, проживало свою жизнь. Сильный толчок распахивает дверь на встречу разом притихнувшим врачам, перед которыми, словно жертвенница на паперти, замерла лечащий врач Ломан, испуганно загородившаяся от выросшего в проеме мужчины тонкой картонной папкой.
- Нам нужно...
- Собирайте вещи. Поедете с нами, - коротко бросил Габриэль, глядя поверх плеча молодой женщины в коридор и, цыкнув на жмущийся друг к другу персонал, развернулся обратно в палату. Обставленная со всеми подробными указаниями потребностей обеспеченного человека, она не была лишена и шкафа, в который постепенно он привез некоторые вещи Эмили: среди них с трудом найденные брюки и домашняя футболка, застиранная, но по прежнему яркая и держащая форму, осенние полуботинки и легкая кофта, но ничего похожего на верхнюю одежду, способную уберечь от дождя и ветра, что на выходе из здания жарко приветствовали всякого человека. Сняв вещи с вешалки, он положил сверху свое пальто.
- Но я...она...нужно...
Он покорно опускается перед тобой на колени все так же, едва удерживаясь в этом мире. Тебе не хочется его так опускать. Ты не этого желаешь. Это просто каприз. Просто прихоть, проверить. Узнать.
Резкий удар обрушивается на его лицо, разбивая серые губы в кровь. Черные капли почти сразу разносятся ощутимым манящим запахом по комнате. Никто не может так четко различать этот запах как ты. Его голова только дергается под действием удара и...выдыхая он снова поворачивается к тебе, ожидающе заглядывая в глаза снизу вверх.
Ты не можешь больше сама, не можешь.
На колени к нему и припасть к этим холодным губам, вылизывать горячим языком проступившие капельки крови, питаться даже этими мелкими крохами, что бы потом упасть с ним куда то на холодный пол, забываясь в его теле и объятиях, отдавая в ответ. Нет, это не жажда крови, это жажда куда худшая, чем ваши приступы. Жажда по друг-другу.
Шевельнувшееся в душе чудовище чувствует, как вместе с бисеренкой пота на виске появился ужас в карих глазах мадам Ломан, которая уже в следующее мгновение опрометью кинулась по коридору в свой кабинет, не смея более сомневаться в решительности поведения неуравновешенного посетителя, несколькими часами ранее погнувшего ее рабочий стол...
--> Die Schatten.
