<-- Центральное полицейское управление.
Апрель. 2011 год.
Утро.
Мир уже не рушился - от него остался лишь пепел. Бескрайняя черно-серая пустыня, каждый след в которой остается лунным кратером. Легкий ветер, играясь, поднимал бурю, пепел лез в глаза, рот, уши, ноги тонули в этих зыбучих мягких "песках"; тогда каждая прошедшая секунда оборачивалась этой золой, всякое воспоминание слетало от неосторожного движения, осыпалось беззвучно и больно. Они хотели проглотить, чтобы точно не терять, но он не мог там оставаться. У него не хватало сил на то, чтобы расслабиться, забыть и забыться, перестать бороться с самим собой секундной давности и отдаться пеплу, остаться лишь в своих неясных, размытых, словно спиртовой рисунок на пожелтевшем от времени листе, воспоминаниях. Все слилось. Прошлое стало расплывшимся, бессмысленным и не похожим ни на что. Целый мир обратился в обсидиановые руины, которые распадались, рассыпались, превращались в пепел.
Одна кровь и одна судьба на двоих.
Больше ничего. Мимолетное соприкосновение двух мирков. Едва заметное касание.
Для нее оно ничего не значило. Для него, по большому счету, тоже.
Но ныне, где бы они ни были, они всегда находят друг друга и всегда готовы постоять один за другого. Так злая шутка сумеречных богов положила начало неразлучной дружбе и великой преданности двух существ из совершенно разных отражений единого мира.
Остановившись на повороте, высокий мужчина, закутавшийся в легкий весенний плащ, тяжело, грузно прижимается спиной к выкрашенной в белое стене и, как алкоголик со стажем в завязке, отирает ледяной ладонью губы, чувствуя, как омерзительно хрустит аспириновая кислота на зубах. Кольцо на указательном пальце задевает увенчанную шипом сережку, коротко подстриженные ногти царапают неровную поверхность наросшей кожи шрама. Глаза, словно отлитые из свечного воска, кажутся слишком усталыми на северном обветренном лице, они внимательны только к тому, что творится в сознании этого человека и безразличны ко всему вне и люди, идущие мимо, спешащие кто на работу, кто с утренней смены, просто идут мимо, просто спешат, как торопливые серые тени за телами спугнутых птиц. Под рукой неровно проложенный, шершавый бетонный шов сочится грунтовой водой. Колотый сахар фарфоровых электрических патронов семидесятых годов и метлахской банной плитки кажется теперь чем-то далеким и незначительным, как и разбитое старое зеркало, раритет в кованных лапах дракона. Нашел с вечера на столе в гостиной и долго думал, откуда к нему попала эта вещица, но, не вспомнив, стряхнул небрежно на пол грязные, давно потерявшие белизну, перья, и отложил на полку в гостиной к остальному мусору разной степени полезности, которому так и не смог за долгие годы найти достойного применения. Он бросил короткий взгляд на часы и, с некоторым сожалением отметив, что пришел слишком рано, потянулся во внутренний карман пальто за сигаретами. Закурил.
Я сидел один в вековечном безмолвии каменных высоких стен и равнодушного стекла витражей, лики святых с которых смотрели сквозь меня и сквозь мир, занятые лишь своими, вдохновенными делами. У меня не было никого, кроме тебя, у меня до сих пор нет никого, кроме тебя, может быть это миф, может - любовь и страх, но весь мир отражен на двоих в тонких и чутких руках. Но и тебя у меня вырвали.
И тогда я встал. И поднял голову, и закричал в небеса, встретившие набатом грома и смеха: "Я ненавижу Тебя!". И ушел. Ушел к тебе. Совершив уйму смертных грехов, грехов человеческих за все придания бытия, солгав самому себе и этой поганой мрази, этому убогому божку, который не мог на сотую долю секунды обратить свои алчные глаза на несчастного человека, рыдающего в облагороженном для парка лесу. С тех пор я ненавижу этого лицемерного бога и это чувство обреченности поселилось в душе, готовой принять в себя все черное и грязное, что есть на свете. Эта кучка заносчивых небесных блядей не может даже ниспослать одну из семидесяти восьми карт. Создать какой-то крохотный кусок измолотого картона. Эти шлюхи лишь наблюдают и ждут своих мучеников. Если бы я остался с Ним и чтил бы Его, я был бы вынужден уйти от тебя. А я от тебя не уйду, пусть мне придется покинуть тысячу богов.
- Даже если мне придется по камню растащить весь этот сраный городишко, - щелчком пальцев он откинул сигарету от себя на проезжую часть, проводив короткий полет до шипящего столкновения с лужицей мутной воды отрешенным взглядом. Я помню, как мальчик в черной легкой куртяшке не первый раз взывал к Нему, но никогда не получал того, что просил, хотя просил он лишь добрые вещи - добрые отношения, доброе здоровье. Он сел спиной к дереву и заплакал в отчаянии. Перед лицом его, белым, осунувшимся, в паре метров ходили люди. Они были верующими или не верующими - это не важно: они ходили парами и везли коляски. Мне было жалко его.
Стрелка весело перескочила через три деления. Город, как и этот белый циферблат - замкнутая бесконечность. Лабиринт, в котором ни за что не заблудишься. Это карта только для тебя, все районы на ней имеют одинаковые номера. Поэтому, даже если ты и собьешься с пути, - заблудиться не сможешь. Девочка-сиротка стоит у стены в трех шагов и тянет замызганную замерзшую рученку к безликой толпе. Не обращать внимания. Не реагировать. Такую он дал себе установку, встретившись только раз, столкнувшись лицом к лицу с той силой, которой не нашел победы и не начал борьбы. Это ее жизнь и ее смерть, действительно, как жизнь многих других на тернистом пути с единственным возможным исходом. Пускай читают мораль те, кто в эту мораль верит. Он не верит. Раньше верил, а теперь нет. Теперь он за свободу выбора. Хотя и в нее не очень-то верит: индивидуальность в настоящие дни воспринимается хуже, чем сексуальная связь с несовершеннолетней школьницей. Свобода выбирать - привилегия абсолютных изгоев. Современный мир избавляет человека от всякой необходимости самостоятельно мыслить: глаза ему заменяет слепое воспитание, мысли - сухие и скупые в определениях правила, собственное мнение - создаваемые годами массами стереотипы, желания - рекламные ролики, что неустанно крутят по всем каналам не исключая центральные. Все уже наперед придумано, продумано, прочно зафиксировано, разложено по своим местам в угоду тем, кто сможет навариться на безмозглом стаде баранов. Не думай, а только слушай, смотри и запоминай, о тебе уже позаботились со всех сторон. Конечно, у тебя есть право выбора, но к чему оно тебе? пока ты будешь выбирать, размышлять, анализировать, время уйдет, поэтому не забивай голову всякой ерундой. Живи комфортно, пусть каждый твой день будет праздником безграничного потребления.
Кто-то плывет поперек течения. Дело вовсе не в мужестве. Дело в усталости. Настоящая усталость породила больше героев, чем мужество. Я не собираюсь в герои. И не хочу быть отступником. Просто слишком устал быть, как все. Это тяжелый труд. Многие не замечают этого. Многих убивает стремление быть, как все. Понимать это страшно. Не понимать – глупо. Ловушка. Я стою на краю пропасти. Через нее переброшен узкий мост. Противоположный конец теряется в густом влажном тумане. Я не знаю, есть ли он вообще, этот конец. Мост тихонько раскачивается и скрипит. Скрип в кромешной вязкой тишине. Тревожно-тоскливый. Я не знаю, куда ведет этот мост. Возможно, в никуда. Чтобы узнать, что там, нужно сделать шаг вперед. Ступить на прогнившие, жалобно стонущие доски. Смертельно опасный шаг. Но не сделать его я не могу. Кто-то ждет меня в тумане. Кто-то зовет меня. Наверное, это я сам.
Шаг. Свернутые в трубочку деньки падают в подставленные ладошки.
Апрель. 2011 год. Те же сутки.
День.
Когда раздался телефонный звонок, доктор Ломан знала, что речь пойдет о состоянии пациентки, состояние которой не улучшалось и не ухудшалось уже довольно долгое время: находясь в состоянии комы, она не подавала признаков жизни и была близка по состоянию к овощу - прогнозы специалистов не были обнадеживающими и, если они не оставляли надежды вытащить девушку с того света, то больше не давали гарантий, что ее не придется учить всему с самого начала, как учат маленького ребенка: сначала сидеть, потом стоять. Папка на столе молодого врача, набитая документами, протоколами и докладами, содержала неутешительные выводы о состоянии Эмили Блант, головоломку из разрозненных кусочков, в которой многого недоставало. Из-за закрытой двери постоянно доносились звуки, не способствующие рабочей обстановке, и медсестра, пожилая добродушная Малия, то и дело вздрагивая, оборачивалась на дверь.
- ...если нужны органы, то так и скажите!
Широкая ладонь с ужасающим грохотом опускается на стол, с которого, как лавиной смятенные, падают пластиковые высокие стаканы с ручками и слетает стопка документов, до того момента придавленная административной печатью. Женщина испуганно отшатывается от посетителя, поднимает руки вверх, выставляя узкие хрупкие ладони перед собой.
- Успокойтесь, я вас умоляю. Дело вовсе не в органах...
Мужчина устало опустился в потертое серое кресло, откинул голову на невысокую спинку.
- Я пытаюсь вам все объяснить, но вы же не даете мне рассказать. Когда я поднесла лампу к ее глазам, в глубине пустых зрачков не проявилось ни малейшего намека на реакцию. Я ударила колбой о колбу у самого ее уха. Ничего. Повреждений органов зрения и слуха у девочки нет и все же она ничего не воспринимает. Она не ощущает вообще ничего - ни боли, ни страха, ни иных страданий, но это и неправдоподобно, и бесчеловечно. Просто она где-то очень, очень далеко...
Он выпустил дым сквозь сигарету, и она стала длиннее. Он взглянул на часы и увидел, что их стрелки идут обратно.
Часы показывали 13:33 дня, возвращаясь к 13:32. Затем пришло чувство, близкое к отчаянию, и он вновь осознал, что бороться с этим бессмысленно. Он был в ловушке и пятился назад, минуя всю последовательность своих прошлых действий. Случилось так, что он неосторожно пропустил предупреждение.
Обычно мир вокруг него разбивался на радужные осколки, как бывает, когда смотришь сквозь призму, его тело словно пронзал разряд статического электричества, затем приходила вялость и наступал момент нечеловеческой
ясности восприятия. Он перелистывал страницы, и глаза его бегали по строчкам - справа налево, снизу вверх. Сигарета вернулась к полной длине. Он щелкнул зажигалкой, которая секундой раньше вобрала в себя язычок пламени, и втряхнул сигарету в пачку. Он зевнул, сделав сначала выдох, а затем - вдох.
Сморгнул наваждение.
- Вы вообще меня слушаете?.. - встретившись взглядом с карими глазами врача, спрятанными за слегка затемненными очками в изящной серебристой оправе, Габриэль медленно и плавно кивнул, хотя сам до того не услышал ни единого слова. Теперь прежняя последовательность была нарушена. Теперь ничто не могло произойти так, как случилось и не случилось. Теперь все было иначе. Через минуту он поднялся с места, оставляя на спинке кресла и свое пальто, и сумку, с которой пришел, развернувшись к выходу из небольшого уютного кабинета и остановился на мгновение только у порога: линией вернувшейся жизни резко очертилась звериная тень, когда потерявшее тело существо вернулось к своему хозяину.
Ломан сумела догнать быстро шагающую фигуру с накинутым на плечи халатом уже только у палаты, когда тот остановился у двери с занесенным для стука кулаком, но видимо задумавшимся в правильности сего поступка. Решив, что надобности в этом нет, он просто толкнул дверь от себя, но стоило лечащему врачу попытаться пройти следом, как дверь вернулась к косяку, обрубив порыв ответственности в самом начале:
- Не суйся, - упреждающе хрустнул сломанный замок свернутыми шурупами и смятой в куль ручкой.
За неплотно зашторенными окнами была жизнь. Птицы на сыром асфальте расклевывали мятную конфету, прилипшую к красной обертке, первые воздушные змеи покачивали украшенными хвостами, ныряли вниз, затем взмывали снова, когда дети дергали за невидимые бечевки. Телефонные провода перепутались с деревянными строениями и клочьями бумаги, как сломанные скрипичные ключи. Он ненавидел в этот момент и телефонные провода, и воздушных змеев, и детей, и птиц, но искреннее всего он ненавидел себя. Способен ли человек отменить то, что уже произошло? Не мог же он этого сделать, ведь нет под луной таких чудес, и он мог страдать, вспоминать, раскаиваться, проклинать или забывать, но больше - ничего. В этом смысле неумолимое прошлое неизменно. Мир застыл и потускнел, словно отгороженный от него толстым стеклом. В палате было по-весеннему светло и свежо, но безупречно чисто и тихо, и только зеленый огонек на придвинутом к постели аппарате бесшумно отмерял неустанный ритм.
- Три месяца...
Он думал о том прошлом, до которого осталось меньше двадцати четырех часов. Прошлое подкралось к нему тем днем, когда он повел перевернутый разговор о покупке дорогих лекарств, отдельной палаты с охраной и сопутствующих принадлежностей. Затем он направился домой в самом сильном похмелье из всех и спал, пока не проснулся, чтобы выливать из себя стакан за стаканом и затем вернуться в больницу и пойти назад во времени, чтобы повесить телефонную трубку перед тем вызовом, тем вызовом, что нарушил... Безмолвие его гнева своим звоном. Она была практически мертва. Сейчас она лежала среди обломков его машины где-то на девяностом шоссе. Меряя комнату шагами, куря растущую сигарету, он знал, что она лежит там, окровавленная...затем умирающая, после той аварии на скорости 90 миль в час.
...Затем живая?
Габриэль опустился на колени перед невысокой кроватью, на которой, под белым одеялом на белых простынях, хрупкая тонкая девушка была практически невидна и смотрелась столь пугливо и потеряно - крохотная бабочка на огромном полотне. Ее раны зажили через месяц. Ее органы восстановились через два. Ее глаза оставались закрытыми три.
- Эмили...ты слышишь меня? - грубые пальцы очерчивают нежную светлую скулу, перекрывают робкий солнечный лучик, уютно устроившийся на потерявшей всякий цвет щеке, - мой голос?..
Он сидел и ненавидел. И вспоминал. Он решил, что если оказался на грани безумия, то больше всего ему хочется погрузиться в него до конца, а не метаться, пытаясь соединить расколотый на две половины мир. И он помнил, почему именно так, а не иначе. Но утро было ясным, слишком ясным и воскрешающим все четким и ярким огнем зеленой весны под знаком апрельского Овна. Тень невесомо скользнула по простыне, столь привычно свернувшись в ногах Эмили, молча глядя, как Габриэль бессильно уронил голову на сложенные на краю постели руки, уткнувшись лицом в матрас, со временем впитавший в себя столько слез и столько чувства ожидания - в отчаянии неспособность что-то сделать разрывала изнутри, вонзалась клыками в больное нутро, но не давала ни единого шанса. Пропустив вдох, он стиснул в кулаке один из двух военных жетонов, которые прошли все войны, на собственной груди.
