Приехали...
Это была первая и единственная мысль, которая посетила Хайне в момент, когда раз, другой стукнуло в висках и отпустило вроде бы. Восторг и успокоение, что да, справился и переборол, но вслед за тем мгновенный духовный взлет и упадок, и крушение, и отчаяние, захватившее с головой, выбросившее из головы все мысли, кроме одной, лихорадочно бьющейся о скорчившиеся грани сознания, «не так, не правильно, не может быть». Он не смог бы с полной уверенностью сказать, кто именно и куда приехал, ибо у людей, не имеющих сил сказать и слова, могут возникнуть вообще крайне оригинальные и необычные ассоциации. Влажная ладонь скользит по едва шершавому от засечек, царапин и стертостей краю стойки, рывком сваливается с опоры и мир, изменчивый, но неизменно серый и зло противоречивый, переворачивается, колыхается перевернутым над головой стаканом и становится на место. Замирает, разливаясь иллюзорной надеждой на то, что все легко кончилось. Хочется кричать, орать, выть, скулить от безысходности и понимания, что он провинился, страшно провинился перед падшим. И он действительно прав, действительно обладает той силой, которую не понять и которой не проникнуться, кроме моментов, когда доводится испытывать на себе. И боль. Не моральная или физическая: всепоглощающая. Эдакий внутренний соус, выстрелы в упор вместе с тяжелым, мучительным отравлением, выворачивающим не только все внутренности, но и закручивающие мозги тугим комком злости и ужаса. Но дробятся отголоски эха, дробятся тени, все так мутно и муторно, и он, опираясь на стену, склоняется, блюет желчью, скукоживается в замкнутом пространстве. Бетонный кишечник пульсирует кровавым маревом, он почти ослеп, оглох, потерял чувствительность, кровь из рассеченного лба, резкий свет, прижигающий сетчатку, страх уснуть или упасть в обморок. Как далеко он забрался? Тут уже не встречаются крысы, тут нет даже мха, тут все выела отпугивающая радиация. Нахуя лабораториям закапывать урановые стержни, они просто втыкали их по периметру базы. И ни одна тварь не смогла бы беспрепятственно пройти на территорию. Никто кроме придурка. А он схватил свою дозу, но пробрался. Он в самом сердце Ада. Хайне, слышишь, тут так холодно. Ничего, ты снова выберешься отсюда. Секундная гулкая боль от удара о пол ничего не значит, не приводит в чувство, она слишком слабая, слишком мимолетная и ему остается после нее только уставиться в грязное покрытие, истоптанное сотней ботинок и туфель, залитое давно засохшей выпивкой и какой-то сранью, усеянное мелкими осколками, отстраненно замечая, что пол этот под руками кривой и имеет свойство плыть куда-то на запад. Наверное, просто закружилась голова и через секунду-другую Хайне понимает наконец, почему. Потому, что пытается еще что-то сделать. Потому, что под кожей расцветают карминовые язвы. Раньше угроза всегда шла извне, угроза сверкала безумными глазами со стороны и применяла оружие, нормальное, физическое оружие. И даже попав первый раз под воздействие изнутри он все равно ничему не научился. Некоторые, как водится, никогда ничему не учатся. Сколько раз не уничтожай, а ведь все равно живут, все равно бегут куда-то, суетятся, словно тараканы под шкафом. Сейчас он ощущал себя действительно никем иным, как тараканом. В попытках что-то сказать, оборотень-таракан чувствует на губах привкус металла, рябь в воздухе, сплетение нитей чего-то потустороннего в зыбкий образ и судорожно хватает ртом воздух - потому, что это главная причина головокружения, не от сковавшего по рукам и ногам чувства, а от того, что за этой бессмысленной борьбой и бегом от самого себя, от своих желаний и своего уничтожения, он совсем забыл о том, что нуждается в кислороде, отмечая этот прискорбный факт краем прогоркшего сознания. Нет никакого сознания. Нет никакой нужды, нет потребности. Есть только тишина, расколотая голосом, от одного только тембра которого хочется шарахнуться назад, забиться в дальний угол, стать меньше и незаметнее, чем только можно быть. Вместо этого он сидит и смотрит в пол, упираясь, будто в заграждение перед чем-то обширным, не чувствуя вонзающихся в ладони осколков. Ведь в этом мире ничего нет, кроме ужаса, вины, мольбы, вылившейся в немой крик, и голоса:
- Думаю, ты уже на пути к исправлению.
Нет смеющихся или настороженных, злых или презрительных, скучающих или заинтересованных взглядов, нет громких высказываний со стороны завсегдатаев бара, тех, что посмелее. Кажется даже не в баре все это происходит, а где-то далеко, высоко, понарошку. Только голос реален и близок, бьющий по барабанным перепонкам сильнее самого громкого звука и находящегося на гране слышимости - не для других, для него. Хайне что-то шепчет, что-то скулит, разговаривает с неведомыми призраками, запутавшись в желаниях, потеряв реальность и дергается назад и вниз только два раза: подряд, ощутив не начавшуюся, не существующую ласку, перетекшую в жесткий захват. Перед плавающим взглядом появилось прекрасное дополнение к голосу. Глаза. Взгляд не то чтобы спокойный или изучающий, но ощущающийся уже не настолько тяжелым, как раньше. Или это притупились так дико все чувства, пока он пытался чего-то добиться, запоздало понимая всю никчемность этих попыток? Сколько старался? Минуту, десять, час? Холодные пальцы выводят что-то на белой коже, касаясь, но не обжигая вопреки пониманию, и он судорожно сглатывает и шевелит персохшими губами в попятке что-то сказать. Извиниться? Ведь ему действительно сейчас страшно, больно, стыдно. Сожаление о свершившемся. Сожаление о жизни. Может быть, сдаться, поплыть по течению этого липкого, так, что не отцепиться, желания? И не трепыхаться, как подстреленная скотина. Так проще.
- Нет никакого исправления, - кажется, это действительно он говорит, не отводя взгляда от холодных, темно-серых глаз. Как в капкан попал. Но голос звучит настолько тихо, что почти не разобрать слов. Только Хайне знает, что действительно переборол что-то в себе и сказал, а внутри все сжалось, инстинктивно ожидая удара, настороженно выслуживая всякое предшествующее тяжелой травме движение. Вот оно, конечно, настороженность - и в следующий момент Хайне быстро, но едва не промахиваясь, хватает падшего за запястье. Упертости хватает только на то, чтобы схватить и сжать, но появившуюся было возможность выпустить когти или отстранить чужую руку оборотень...благополучно пропустил, без старания возмещая этот убыток тем, что, может быть, стиснет пальцы сильно, чтобы причинить Ему боль.