Если говорить совсем честно, то этому отдельно взятому полицейскому было насрать на то, что происходило вокруг него. Сегодня, в обеденный перерыв, когда половина рабочего персонала уже через пару часов с дикими криками беременных слоних бросится в столовую, а оттуда, ведь ремонт же, в соседнее кафе, да и на ближайшую вечность - тоже, его волновала исключительно собственная жизнь, которая катилась в преисподнюю еще быстрее, чем весь этот мир со всеми его катастрофами. Или даже нет, не волновала - скорее, интересовала. Интерес - куда более правильное и подходящее слово. Но не исключено, что в скором времени пропадет и он; все, чего этому породистому арийцу хотелось в этот момент - напиться до выворота желудка, до фиолетовых чертей, до отключки, - пофиг, как это называется. Напиться и не думать, в ином случае, казалось, что голова попросту треснет и разлетится на сотни осколков, не выдержав груза и настойчивости мыслей.
Вместо этого он снова взял из ящика стола две вещи, как брал их и день, и два дня назад: выбросил фантик от мятной конфеты в пепельницу и положил на стол перед собой два пистолета - хотя, все-таки это уже три вещи. Taurus PT-92 и Walther P99. Рядом с ними поблескивала посеребренной бляшкой удостоверение в черной обложке.
- То, что сейчас доступно из арсенала. Там, мягко говоря, бардак, - да, Габриэля не устраивало то снаряжение и вооружение, которое могли предоставить умельцы, придерживающиеся традиций кланяться при входе. Поэтому основной костяк составляло именно то, что он приносил сам - а где добывал, не пытался догадываться, наверное, только ленивый.
Пустой взгляд останавливается на устроившемся напротив оборотне. Чем он будет заниматься? Чем-то, что не требует огромной бумажной волокиты, где внимательный когда-нибудь все равно заметит поставленную не в том месте, но решающую, запятую или заприметит то, что в некоторых списках некоторые недосказанности. Чем-то, где придется часто покидать это отделение и носиться по городу - да, оборотням полезно и Габи сам не замечает, как ухмыляется, вспоминая самую мерзкую, по его мнению, профессию. Ничего, пусть будет еще один, точно такой же, как Данхэм, но в другой ипостаси и с другим уклоном. Из-за двери звучит громкий окрик секретарши, у которой застрекотал счетчик радиационной активности - стукнув кулачком в стену, чертовка умолкла как раз в тот момент, когда Габриэль уже приподнялся со своего места. Бросил, сел снова.
- Детектив - ты справишься с этой работой? У нас их мало, а на первое мнение вполне годно.
Смерть, как явление, уже давно перестала удивлять. Не шокировать, удивлять даже - стала чем-то пресным и гулким, как звук падающего в колодец камушка. Да, первый раз, когда Аша в шестилетнем возрасте показала ему труп, его вывернуло там же, хотя, казалось бы, ничего сверх ужасающего не было: обыкновенный огнестрел, лужа крови, даже мозги на месте, но все же. За первые полгода непосредственной жизни на окраинах тот случай стал казаться не просто цветочками - детским лепетом на лужайке, по сравнению с выпотрошенными внутренностями, вскрытыми венами, перерезанными глотками и раздробленными черепами и трупами, что ходят, поднятые магией некромантов. Очаровательную улыбку Аши, разгоняющей тварей, схожих с гиенами, по подвалам, передать невозможно вовсе.  А со временем становишься циником, и не затрагивает почти что ровным счетом ничего. До определенного момента. Если покойника знал лично, к горлу невольно подкатывал скользкий, холодный ком, а осознание случившегося ужасало, пусть не так, как людей, не сталкивающихся изо дня в день со смертью, но все же - нет. По крайней мере, убивая Лилит, Габриэль даже не вспомнил о том, что должно быть такое чувство.
...А как к смерти относится этот Кристиан? Боится, равнодушен или ловит день изо дня себя на мысли, что не может оторвать взгляда от растерзанной туши, что когда-то, быть может, всего несколько мгновений назад, была живой и, пусть не убегала, но скалилась в его сторону? Одно дело, сбить цель в тире или подстрелить кабана на охоте, с собаками и ружьями, а совсем другое - убить существо, так схожее с тобой: с такими же мыслями и пороками, с подобным поведением и отношением. Он служил. Служил не просто маршируя на плацу или драя армейские туалеты - а зеленый отель? Бывал ли он там, где боятся ночевать самые ярые поклонники своего дела, самые отважные бойцы? Боец и служащий - разные вещи. Служащий с навыками бойца имеет все шансы на успех только, как служащий. Боец с навыками служащего может попытать счастья в обеих сторонах. Дерьмо - вот в чем он был бы по самые уши, окажись в полиции другой начальник. Непроглядное, беспросветное дерьмо. Аминь.
- В будущем, я планирую открыть еще два отдела - тогда, может перейдешь на управляющего.
На венки управляющего. И глаза твари согласно сверкают агатовыми камнями, она тоже видит в этом человеке некоего «добряка»: сколько можно получить выгоды и сколько собрать проблем. Снова стукнули в стену, но на этот раз Габриэль даже головы от бумаг не поднял.
- Зарплата стабильная. Начинать можешь сегодня - новое убийство со старыми лицами, - он говорил так, словно знаком с Кристианом уже добрых несколько лет и работает с ним в одном управлении весьма и весьма ладно. Будто бы эмигрант знает эти старые лица новых проблем, будто дозволено ему все, а управляющий - идиот с большой буквы. Сказать так, значило попасть наобум в самую точку - мужчина действительно желал показаться простачком.

Жилистое запястье поворачивается в самоубийственном движении, лезвие высекает из воздуха стон, меняя направление, врубаясь в кевлар, там где захлебывается кровью сердце. Сухие аплодисменты выдает глядящая из под капюшона кома, но алые глаза ее, казалось, не выдают заинтересованности. Руки по локоть в крови, мир вокруг тонет в безумном алом цвете. На бледных губах играет косая усмешка. По какой-то причине реальность невозможно воспринимать цельно. Пейзаж вокруг - словно чья-то безумная аппликация. Будто сумасшедший художник, найдя едва дорисованную до середины картину, заклеил белые пятна первыми попавшимися кусочками цветастой бумаги. Как иначе объяснить то, что в окружающем черном пространстве под ногами плещется багряная кровь, а над головой парят сабли, ножи, кинжалы, пистолеты и прочая ересь, предназначенная для отправки на тот свет неуместных для этого мира ребят? Впрочем, стоит ли ему сейчас употреблять словосочетание "на том свете"? Горло царапает рвущийся наружу смех. Рука скользит под насквозь промокшую рубашку. Он проводит кончиками пальцев по краям раны - больше всего она напоминает обуглившуюся дырку на тонкой ткани, куда случайно стряхнули столбик еще дымящегося пепла. Разница лишь в том, что эта пробоина сделана не крохотным огоньком сигареты в новом костюме, а пулей сорок пятого калибра в теле.
Пальцы натыкаются на неровную поверхность шрама, оставшегося от прилетевшего подарка снайпера-полудурка, выражение лица которого до сих пор заставляет улыбаться - запечатленное на фотографии. Узкоглазые малайцы-наркоманы от утробы материнской называют это великолепнее крутого кипятка состояние "амок", глаза белые, зубы черные от бетеля, и на опиуме яванским крисом - в сонную артерию - свись! Русские урки выражаются короче "беспредел", почти как "берсерк" и тогда идет Вселенский Хай - весь изолятор вскрывает вены заточенными монетками или рвет охрану руками заживо вместе с говном и суками. Останавливается только автоматными очередями. В упор. В голову. Он любил это состояние, как героиновый наркоман любит маму-иглу, на кончике которой помещается столько ангелов, что и не сосчитать. Черная движуха, от винта, все от винта!
Оглушающе и сухо ударили по ушам выстрелы. В таком месиве устраивать пальбу полнейший идиотизм. Этим, в костюмах, хорошо – их много, а Габриэль у себя – единственный, и дорог самому себе как память о бесцельно прожитых годах.
- Вечером. В бар.
Кристиан покинул кабинет уже несколько часов назад - рабочий день плавно подкатывался к концу и только теперь надломанный голос разорвал тишину кабинета. Пальцы сжимают виски, а яркий солнечный свет неумолимо прожигает воспаленные веки. Мне в подарок десять секунд счастья, чужие руки на моих ладонях. Вспышка среди грозовых туч, блеск во тьме, похоть и печаль, кровавые пятна на твоих руках, мечта и паутина. Подари мне воспоминания, сделай меня сильнее, сделай себя немного... Ощущая, как нити реальности постепенно оставляют его, Габи поспешно встряхнул головой и поднялся со своего кресла.
Отвратительно. Отвратителен сам факт того, что он позволяет себе подобные мысли и действия.
Тихий и теплый вечер. Ночи в городе его памяти пахнут розовым маслом, виверрой, душным женским телом, кошачьей мочой, душистым табаком, краской новеньких баксов, солью, кровью, бензином и нагретым асфальтом. Come on, baby.
На убой.
Он знает, что теперь ночи пахнут иначе и нужно прочно держать на лице уже совершенно другую маску.

Работа не клеилась - через силу, со скрипом, поднимались руки, перекладывая бумаги; словно муха, влипнувшая в свежий мед, вяло передвигалась секретарша и стук ее каблучков казался чем-то далеким, но нудным и противным, каким привыкаешь чувствовать чирки чужой зажигалки.
- Шеф, домой собираетесь? Закрывать базу?
Габриэль застонал - жалобно-жалобно, и невероятно протяжно, как стонут находящиеся под мучительной пыткой люди. Потер лобешник ладонью, потом глаза, соображая, чего от него требуют. Взлохматил жесткие, будто проволока, волосы и почесал ногтями отросшую за три дня щетину. Ни следа от утреннего удара дверью на лице. Что-то душное и вязкое в легких.
- Да, закрывай.
Мобильный возле уха. Расстегнутая до середины безрукавка и ключи от кабинета, тихо позвякивающие в руки - мерзкие вечер обещал быть долгим и скучным, как и все предшествующие ему вечера в этом городе: да, порой ему казалось, что даже в подпольных лабораториях было веселее. Габриэль в своей новой жизни выбирался отдыхать редко - постоянное движение, смена городов на белые разделительные полосы трасс и аэродромы, кутерьма масок, лиц, паспортов, офисов, паролей доступа, опасная карусель без остановки, как кровообращение или жонглирование горящими факелами.
- До завтра, детки, - голос звучит сухо и надломано. Со скрипом в шарнирах рука толкает дверь.

--> ?

<-- Дом Вэном.
Октябрь 2010, ранее утро.
Тонкая корка льда на лужах, деревья и трава белые от инея. Холодно, безветренно, сыро.

«Моя девочка, скучаешь ли ты по мне там, в своем обособленном мире, в своем маленьком Амстердаме, из которого никак не удается тебя спасти? Может ты жалуешься по телефону подругам или любовникам, может быть плачешь подолгу в ванной или читаешь романы со счастливым концом агатовыми ночами? Что тебе обо мне там хоть чуточку напоминает? Моя девочка, знаешь ли ты о том, что меня не бывает на самом деле, вне твоего мира, вне твоего красного Амстердама со всеми его улицами, переулками, лентами и подвязками на пышных ляжках? Если бы ты не мечтала так сильно, если бы не верила в случайные встречи, в маленьких птичек и кофе по-утрам, в солнечное небо, в желтые листья; если бы ты не придумывала меня и нас с тобой между снами и во снах, я бы и не появился вовсе. И мы бы тогда не были бы нами. И пусть кому-то это кажется банальным, пусть кто-то будет смеется, а кто-то махнет рукой. Это период первого снега и первых настоящих холодов, первозданной чистоты и одиночества. Это время, убивающее наше лето. Наше с тобой лето, Э-ми-ли. Чужие сны не делают нас ближе.»
Но это не всерьез - это такой способ упорядочить мысли. Проговаривать раз за разом ее имя, святое, священное, но держать от себя на расстоянии, как держат ребенка подальше от прутьев клетки тигра. Осторожно сжимая в ладонях пясть.
connecting…
connecting… … … please wait.
initializing system controllers.
Покрытые водой, замерзающей, почти что льдом, улицы. Спокойные, словно из чугуна отлитые, монолиты деревьев с тяжелыми липкими листьями. Целый мир, в котором много людей, запахов, цветов и вкусов, улицы, освещенные фонарями, неоновые вывески клубов и подсвеченные витрины магазинов, но кажется с каждым шагом, что движешься не по городу, изученному от самых корней, а вдоль оградительной черты. Высокий бетонный забор, гладкий, как гладка мера натурального шелка, неприступным Бастионом, и вверху, искря, тянется непреодолимая преграда спиралью Бруно, Кольбе смотрит печально с небес, на отвороте рукава черным номер 16670, пахнет пеплом и гуашью.
Конечно, не холодно с сунутым в руки карманам, не задувает под поднятый высоко ворот, и походка уверена и легка, нет головокружения, нет кома в горле, а мысли - мысли настроены только на работу, на кипы бумаг, на туфли, да, на туфли с высоким каблуком, что встретят в теплой приемной, где кактусы и пахнет кофе. Если наступил октябрь, то туфли будут темно-синими. В ноябре они, например, встретят металлическим блеском, а ближе к зиме начнут меняться все более и более зелеными, бодро цокая подкованными шпильками по затоптанным полам, но все это время туфли будут разными: одного фасона, одинаково сидящие на небольших, узких ножках, но разные. На входе протянется шлейф духов.

- Ты не спишь?
В приемной встречают ножки, обутые в туфли темно-синего цвета с высоким каблуком, поднимаются навстречу, оправляют неприлично короткую сбористую юбку ручками, на которых ножами по глазам - акриловые ногти ядовито-красного цвета. На узких запястьях звенят браслеты. Тонкую шею украшают многие тонкие нитки бус. Все она настолько худа, что почти прозрачна, и наступил октябрь, и надеты синие туфли, и телефон...молчит.
- Все не спят - и я не сплю. Зачем спать-то?
Может быть, она права, что все, соблюдающие постельный режим, зря тратят кислород тех, чья голова сутками не касается подушки, и не будет касаться еще дольше, пока не подкосятся ноги, не начнется ишемия и не лопнет что-нибудь там, внутри - и тогда они тоже будут тратить кислород, люди, переносящие на ногах все болезни. Она смотрит на него из тени этих людей своими густо накрашенными, с накладными ресницами, глазами размером, должно быть, с кофейное блюдце: глаза эти холодные и блестящие, что пятаки, но, наверное, думает она - красивые. Она говорит что-то, открывая маленький, красный ротик, в котором контрастно белеют острые клыки. Она поправляет рукой светлые волнистые волосы, пытаясь сохранить пышность прически как можно дольше и, должно быть, весь вечер накануне полировала свои блестящие теперь рога.
- Ну сиди, глуши кофе, жди.
Все это вместе выглядит жалкой пародией: декольте, в разрезе которого накачанная искусно подобранными смесями круглая белая грудь, украшения, в обилии облегающие тело в стремлении выглядеть богато и роскошно - она знает, что Габриэль любит тех самых, изысканных, сильных женщин, и во всю старается приблизиться к этому...стереотипу. Ты, красавица, столько всего себе напридумывала.
Да похуй ему. Успокойся ты уже. Если бы хотел, давно бы трахнул. Давно бы свой телефон написал на желтой расчерченной бумажке, шлепнул на монитор компьютера и поманил незапертой дверью.
- И принеси мне.
«Не нужно мне тут про обоюдное удовольствие, тут этим не пахло и никогда не будет. Ты - мартышка, досконально все рассматривающая со стены. Ты сумасшедшая психопатка, мастурбирующая на фотографии, несмотря на то, что тиха, мила, приветлива. Сегодня я все еще играю с тобой, но ты ничего не замечаешь. Я стою за тобой и конечно же знаю, тебе страстно хочется открыть свой рот. Но чего ты добиваешься, если я знать не хочу о твоем «существовании»?»
Маленький ротик открывается и закрывается. Раз и два, вверх и вниз, белые зубки закусывают нижнюю губу. К тому моменту, когда Габриэль отпирал дверь своего кабинета, темно-синие туфли вернулись за стол и скрылись в его тени. Носок к носку, пятки врозь.
   Бежевые стены с красными вертикальными полосами, стекающими с потолка и уходящими в пол. Кожаный диван, на котором по-домашнему уместная, кожаная куртка. Вишневые шкафы открыты когда-то в спешке, на них стоят папки, лежат какие-то вещи, давно пыльные: забытые или ненужные, в общем, все же вещи. Проходя по кабинету, Габриэль привычно проводит ладонью по поцарапанной, со вмятинами и облупившейся краской, железной поверхности бейсбольной биты на стене. Металлический блеск. 3410 °C плавления. После останавливается и долго, вдумчиво смотрит на фотографию в скромной черной рамке - вернее, на человека, запечатленного фотографом. Короткие черные волосы, поднятые ежиком, влажные и усыпаны снегом. Широкие скулы в шрамах, волевой, слегка не бритый, подбородок, поднят горделиво вверх. Крупный нос с широкими крыльями немного покраснел и всегда низко сдвинутые брови неизменны, но на обветренных губах морозным утром играет искренне широкая улыбка. Серые, в клочьях тумана, в глубине неба, смотрят спокойные глаза.
Таутасмейта* на Большой Земле.
«Франц Шенкенберг – немец, родом из города Нюрнберг с многообещающими предпосылками в истории, сын успешного аналитика систем весьма крупной компании «Warmes Haus Inc» и медицинской сестры из городского госпиталя для малоимущих. Молчалив. Если ссора не стоит удара в челюсть – скорее всего не будет ссорится вовсе. Склонен к созерцательности. Отличается постоянством. Завидным. Заядлый бильярдист и никогда не берет взятки. Исправный служака, когда начальство видит. И сам себе на уме человек, когда никого рядом нет. Его прозвище среди своих - «Танк».
- О, lieb, смотри! Какая чудесная бродяжка, какая миленькая собачка! Божемой, божемой, божемой... - рефлексующая дамочка с визгливым голосом, это, кстати, его мать. Когда она заходила к нам в казармы, даже я не мог сдержать смеха, хотя, конечно, скрывал это: вместе с ребятами отходили за угол и там ржали, что те скаковые лошади, перебравшие хмеля, - ах, как исхудал мой мальчик!
Пищала дамочка, заметив своего сына, ее голос разносился от стены к стене, противно отдаваясь в глубине душного марева. По коридору, догоняя, несся неудержимый хохот десятка мужских глоток: назвать нашего Танка маленьким, худеньким или, не дай Б-г, слабеньким, было бы верхом идиотизма, а глупых Франц не бил - закапывал сразу. Внушительного вида тип за счет его необычайно высокого роста (200 см =) и хорошо развитой мускулатуры не только за характер носил свое прозвище. 98 килограмм живого веса, широких костей и натянутых жил, и улыбается Франц так сурово, небрежно, но девки млеют - хоть отбивай от баррикад. Хотя, это я приукрасил. Нет здесь девок и никогда не было. Завтра мы уезжаем в «Зеленый Отель» и его мать пришла проститься.»
На фотографии не видно, конечно: на ней улыбающийся мужчина, черноволосый, с легкой ранней проседью на висках, мужчина лет тридцати семи, одетый в черную одежду военного кроя. На фотографии не видно: каждая трещинка на губах и гусиные лапки от хитрого прищура отображены так отчетливо, что можно залюбоваться. В занесенном снегом поле, где нет деревьев, нет кустов, у человека в черной одежде нет кистей рук и нет ничего, что могло бы быть ниже пояса. Там только месиво в разогретой кашице и сизая пульсация агонизирующих внутренностей. Этот человек умер спустя секунды после сделанного снимка.
connecting…
system error! system error! system er...

_______________
*3410 °C - температура плавления Вольфрама.
Кольбе - Свято́й Максимилиман Мария Кольбе, католический священник, погибший в Освенциме.
Tautasmeita – в переводе с латышского «девушка из народа», идеал, воплощающий в себе все национальные достоинства.
Warmes Haus Inc - "Теплый Дом инкорпарейтед", малоизвестная на самом деле компания, занимавшаяся системами отопления домов, о чем можно судить из ее незатейливого названия.
lieb (нем.) - милый.

===> Студия звукозаписи
Октябрь 2010, около дести утра.
светит неяркое солнце, немного согревая.
Слабый ветерок кружит опавшую листву.
любить Вас в Ваше отсутствие
это душевная проституция
и меня не должно касаться
с кем Вы будете просыпаться ©

Ухоженные длинные ноготки выстукивали незатейливый ритм новомодной песенки. Эмили ненавидела попсу, но эти движения были непроизвольны, и выдавали волнение. Кукла сама не понимала себя – весь месяц она была почти такой же, как всегда, даже не думала о том вечере, будто его и не существовало вовсе. Улыбалась спонсорам, сопровождала богатеньких дяденек на приемы, украшала обложки модных журналов своими фото и попадала в скандальные статьи желтой прессы – была великолепной блистающей картинкой, казалось, она светилась изнутри счастьем и удовлетворенностью, как жизнью, так и собой. Фотограф заметил, что холодная кукольная красота малышки-Эмми меркла перед той энергией жизни, которую источала ее душа. Никто не мог понять, что или кто стал причиной такой резкой перемены, а Эмили не проронила и слова о своем счастье, Он стал ее самой большой тайной. Кукла даже стала суеверной – не говорила никому только по той простой причине, что боялась – сглазят. Поэтому душа девушки накапливала счастье по крупицам, а отдать эти невесомые, нежные чувства было некому, и она ждала. А сегодня не сдержалась – сорвалась со съемочной площадки, пообещав, что к завтрашнему утру вернется и уехала. Съемки проходили в окрестностях города, большую часть уже было отснято, но кадров все равно еще не хватало, поэтому это незапланированное исчезновение было довольно рискованным мероприятием. Кукле же было все равно – ее тянуло в город, к Нему.
Водитель такси всю дорогу что-то рассказывал, спрашивал, и вообще вел себя шумно, но куклу это совершенно не раздражала, она была погружена в собственные мысли. Единственное, что смущало – Он не объявился, а ведь прошел почти месяц. Неделя, всего семь дней и наступит ноябрь, месяц в котором падают листья и умирают мечты. Она просто не могла ждать больше, она хотела Его увидеть, хотя бы мельком. Один взгляд, твердая уверенность, что с Ним все в порядке и можно жить дальше. Так ведь и, правда, можно жить – улыбаться самой искренней улыбкой, понимая, что еще не все так плохо, что многие живые за всю жизнь не встречают такого, что с ней произошло. Она была готова поделиться с миром своими чувствами, но только тихо и шепотом, что бы не спугнуть маленького зверька под именем "счастье".
Машина остановилась у входа в здание полиции, куколка расплатилась и выпорхнула из машины. Было прохладно, Эмили куталась в пальтишко, но оно все равно было слишком коротким. Только сейчас моделька поняла, что не переоделась и до сих пор в коротеньком платьице, туфельках на тонкий чулочек и пальто-колокольчике, которое было немного длиннее платья. Ярко-желтое пятно на фоне серости города. Вид откровенно вызывающий, да и смотрелось на Эмми это так, что не заметить девушку было невозможно. К чужим заинтересованным взглядам она привыкла, но было немного неудобно прийти к Нему без приглашения, да еще и в таком наряде! Но, кто не рискует, тот не пьет шампанское!
Конечно же, Эмили жутко переживала, но попыталась казаться беззаботной, что довольно-таки хорошо получалось. Она соскучилась – это было единственное оправдание ее безрассудству. И это было правдой.

- Мне нужен Габриэль, где я могу его найти? Спросила малышка у первого же повстречавшегося полицейского. Мужчина удивленно посмотрел на куклу, было видно, он обескуражен.
- Девушка, Вы уверены, что именно он Вам нужен? Может, я смогу помочь? Не то что бы офицер флиртовал, скорее, хотел уберечь, но Эмми лишь улыбнулась и мягко ответила:
- Да, вы мне очень поможете, если подскажите где кабинет Габриэля. Голос даже не дрожал, был спокойным, ровным, лишь при произношении Его имени скользила еле скрываемая нежность.
Полицейский детально объяснил, как пройти в нужную часть здания, и даже предложил сопроводить, но куколка вежливо отказалась, поблагодарила незнакомца и направилась по указанному маршруту.

К счастью, найти нужное крыло оказалось довольно легко, даже кабинет не пришлось разыскивать более пяти минут, а вот дальше и начались трудности – секретарем Габи оказалась молоденькая и довольно красивая девушка, которой кукла совершенно не понравилась. Смерив презрительным взглядом, она сказала, что Габриэль занят и у него есть другие заботы, кроме как разбираться с делами маленьких спесивых моделек. То, что секретарь знала, о работе Эмми уже говорило о многом. Сахар лишь пожала плечиками и спокойно попросила секретаря сообщить о ее приходе. Ссориться ни с кем не хотелось, поэтому даже этой неприятно даме, Эмили улыбнулась.
- Ждите. Рявкнула в ответ девушка. Кукла поняла – о ней сообщат, но дальнейший разговор окончен.
Куколка подошла к окну, и, скользнув взглядом по улице, зацепилась за одиноко стоящее дерево. Листва практически полностью опала, оголяя черный ствол, будто желтую краску намеренно слизали с картины и зарисовали дыры черным маркером. Куколке показалось, что она как это дерево – вот-вот будет разбита о реальность, ведь она не имела права приезжать сюда. Она, ведь даже не должна была знать кто Он и где работает. Девушка обязана была ждать, но иногда просто невозможно поступать, как положено. Совершив отчаянный шаг, ждешь худшего, но бережешь в сердце надежду, что может все получиться.
Было совсем чуточку страшно… ждать.

- Габриэль, извините, что отвлекаю, здесь к Вам некая Эмили Блант пришла. Моделька новоявленная... отправить ее или пусть ждет? Сообщила секретарша, в голосе читалось нескрываемое презрение и насмешка.

Эмми вздрогнула, когда голос секретарши четким быстрым уколом вошел в сознание. Кукла почему-то даже немного растерялась. Все было по плану, впрочем, на этом план действий и заканчивался. А дальше, начиналась жизнь – импровизируй куколка, вдруг удача на твоей стороне.
Несколько секунд промедления и, сделав глубокий вдох, Эмили направилась к двери кабинета. С каждым шагом окружающий мир умирал, что бы воскреснуть уже там, за дверью, в Его обличии. Прозрачные мотыльки волнения больше не окружали куклу, они, медленно умирая, падали к ногам и исчезали. Боятся в данном случае большая роскошь. Непозволительная.
Дверь закрылась, а Эмми так и замерла на пороге. Кукольные глаза с нежностью смотрели на рыжего ангела, легкие забыли, что организму нужен кислород и образовалась тишина, нарушаемая лишь стуком сердца. "Мой милый…" чего же ты стоишь, кукла? Вот он, совсем рядом, только сделай шаг.

Однажды Принц мне рассказ историю о маленькой девочке, которая никогда никого не любила. Она была красива, как лучи рассветного солнца, голос был нежен, а улыбка очаровывала в одночасье. Девочка была доброй и отзывчивой, но почему-то в ее душе не рождалось ни одно чувство. Она была, будто решето – пропускала через себя, не оставляя ничего. Нищий тогда сказал, что это обо мне. Да, наверное, он был прав, тогда я и правда была пуста.
Самое страшное, что я осознавала это сама – ни физическая, ни моральная боль меня не страшили, все эмоции были культивированными. В первые недели я даже не умела улыбаться, почти все время сидела подобно большой кукле и смотрела в окно.
А ведь тот рассказ впервые вызвал у меня чувство страха. Настоящие чувства – не наигранные и подсмотренные у кого-то, а свои собственные. Соленые губы от слез говорили тихие слова о чем-то важном, уже не помню. И плакала я не из-за того, что мне было жалко ту девочку, нет, совсем нет. Я представила себя на ее месте, мне было жалко себя и я боялась, что мои чувства так и будут на полутоне, зависнут между, и вечная недоговоренность в итоге погубит, сведет с ума… Я хотела стать живой. И, я желала любви.
Через несколько месяцев, я впервые почувствовала себя живой. Болезненно сладко рассекали мою плоть острые лезвия, тонкая кожа легко поддавалась, расползаясь лоскутами. Слезы на лице смешивались с кровью, как же много было крови… до сих пор по ночам вижу кошмары той ночи.
Сон начинается всегда одинаково – комната, освещенная лишь лунным светом и иллюминацией городских улиц, я нахожусь в центре. Вначале все спокойно и тихо, мне даже кажется, что я одна, но уже через миг тишину нарушает шелест крыльев. Становится немного не по себе, а после раздается безразличный голос, он спрашивает всегда только об одном "насколько ты жива, кукла?". Я не знаю ответа, поэтому молчу, собеседнику не нравится тишина, и он повторяет свой вопрос, но скрежет метала о стекло, заглушает его голос... потом все происходит словно в замедленной съемке – мое тело будто прибито невидимыми гвоздями к стене, и обладатель ледяного голоса начинает проверять мое тело на прочность. Он, даже во сне, доставляет боль, несопоставимую с жизнью и я чувствую все до последней секунды. Я практически умираю.
Мое тело пронзают железные нити боли, я громко кричу сквозь сон, иногда зову тебя, мне об этом говорили…
Сегодня ночью мне опять снился кошмар, а на спине вновь проступили давно затянувшиеся шрамы.
Знаешь, зачем я пришла к тебе?

Наконец-то кукла решается сделать несколько шагов вперед.
- Доброе утро. Срывается приветствие с алых губ. – Извини, что так внезапно… запнулась, посмотрев в его глаза, то ли показалось, то ли в них был тот же огонь, что светился в очах ее ночного кошмара. – Я соскучилась. Сделав еще пару шагов навстречу. На щеках зарделся легкий румянец. Эмили чувствовала себя провинившимся ребенком, которому запретили сладкое, а он все равно не сдержался и купил себе конфет, а теперь боится попробовать хотя бы одну. Несколько шагов, что разделяли их сейчас, были преградой скорее моральной, чем физической.
– Я не вовремя? Почти шепотом слова. А ведь хочется сказать совершенно о другом, но…
все люди чего-то боятся. И страх становится сильнее, если понимаешь, что тебе есть что терять. Ей было.

Самое сладкое и желанное рабство – в твоих объятиях. Слышать стук твоего сердца и осознавать, что оно так быстро бьется из-за меня. И тепло сильных рук, обвивших мое тело, проникает настолько глубоко, что я забываю, что значит – замерзать вне твоих объятий. Кукольное тельце такое хрупкое, что из-за неосторожного движения сломается, но ты же будешь аккуратен? Я могу тебе доверить себя… только тебе. Не отпускай. Не оставляй меня больше одну. Прошу.
Водоворот мыслей захлестывал, Эмми тонула в своих собственных ощущениях. Бастионы падали, защитники крепости вывешивали белый флаг и, под торжественный марш, стройными рядами шли на поклон к новому господину… вот только не понять, кто же действительно был зависим. Кто больше нуждался в том тепле, что делили они на двоих.
Эмили прижалась к своему единственно-желанному мужчине, и, еле сдерживая слезы, прошептала:
- Я не хотела… но очень тихо и только себе признается – "не могла иначе. Ты – воздух." – больше ждать.
Рядом с Габриэлем кукла всегда чувствовала себя маленьким ребенком, который тайно влюблен и поэтому каждое прикосновение, каждый взгляд воспринимает с жутким волнением. Хоть разум и понимает, что мужчина испытывает к ней похожие чувства, что тоже нуждается в ней, какая-то часть подсознания не принимает это. Боится, что все происходящее лишь желанный сон или злая шутка судьбы – и вот-вот все, что она подарила, потребует обратно. Каждое мгновение рядом с ним, вдох и выдох, даже самый последний удар сердца – и тот заберет, оставив сломанную игрушку на свалке таких же – не нужных и покалеченных.
Ступая за грань дозволенного, закрываешь глаза, что бы не видеть, как, падая, разбивались о небо белые птицы. Наше небо окрасилось алым, мой ангел.

- Габриэль, имя струится лентой, тонкой красной шелковой лентой по запястьям, обволакивая полупрозрачные венки чувств в теплый кокон. – я хочу украсть твой день для себя. Холодные пальчики девушки ложатся на щеку Габи, греются.
Эмили не видит своего ангела, только чувствует всем телом его близость, дышит его легкими и живет его присутствием. Так легко забыться, если рядом самый сладкий наркотик. "Я не хочу делить тебя ни с кем. Ты мой. Ты только…" – мой.

Вся жизнь лишь мгновение, тонкий укол в сердце ледяной иглой одиночества. Состоящая из тысячи тысяч одинаковых моментов, она разнится лишь мигом встречи, расставания, рождения и/или смерти. Никто не хочет повторений, но почему-то повторяется, копируя себя изо дня в день. И ты. И я. И… нас нет, милый.
Я встречусь морозным ранним утром с твоим дыханием своими мыслями. Плевать, что мы будем далеко, мир все равно лишь для нас.
Я умру на кончиках твоих ресниц, когда ты, в очередной раз, устало посмотришь в это серое-серое небо и не захочешь жить. Бездушный город не поймет нас, ведь он видел сотни таких трагедий, величиною в две человеческие судьбы.
Я воскресну в одном из ударов твоего сильного сердца, когда утром ты вновь захочешь увидеть мои глаза. На расстоянии одного слова – "приезжай", знай, буду всегда рядом.
А, уходя, я заберу с собой твою душу, мой родной. Каждый раз. Мы же знаем, что это повторится. Ты и я. Мы повторимся.
Мне нужно так мало… видишь?

"Я не хочу всю жизнь. Мне нужен лишь день." Эмми не строила иллюзий, она знала, что этот мир не для них. У каждого своя жизнь и нет места семейному счастью. Это слишком для обоих.
Все просто слишком сложно.
Взмах длинных ресниц или узорчатых крылышек бабочки – такова цена этой, безусловно, несбыточной мечты. Не стоит ждать от жизни рая, нужно просто строить свой личный ад.
Взгляд в спину, почти физически ощутимая волна ненависти. Эмили все понимала, не маленькая. И даже нисколечко не удивилась бы узнав, что Габи и эта секретарша спали, но кукла не ревновала бы. Это вне ее мира. Мира рядом с ним. К тому же, чувствовала – Габриэлю сейчас важна только маленькая наивная куколка Эмми, а значит, не стоит обращать внимания на одиноких смешных людишек. Каждому свое.
Когда Габи отстранился, кукла открыла глаза, день показался куда приветливее, чем до этого. Мир вновь ожил, наполнился миллионами красок, как ровно месяц назад. Захотелось жить.
- Знаешь, под пристальным взглядом секретарши кукла терялась, но стоило взглянуть в глаза своему ангелу, как слова сами собой слетали с губ. – Нам же некуда торопиться… тонкие пальчики Эмили скользнули в широкую ладонь мужчины. – Ты давно наслаждался видом моря?
Кукле не нужно было ничего никому доказывать. Ни этой секретарше, ни прочему миру – ей хотелось быть счастливой вопреки всему. И она не хотела скрыть Габриэля от мира, забрав лишь себе одной, а только взять ту часть его жизни, что принадлежит ей. Поэтому, минуя секретаршу, уводить его прочь. Улыбнувшись ей, тихо сказать: - Да, Габриэль уходит. До завтра. И больше не вспоминать, больше нет этой миловидной, хоть и завистливой барышни. Она осталась где-то далеко, вне мира куколки.
Возможно, слишком ярко и вызывающе, возможно, через чур явно – уходить. Под пристальными взглядами его подчиненных, не отпуская ни на секунду теплой руки, и не переставая улыбаться нежной, слегка задумчивой улыбкой. Сплетни, конечно же, по отделению поползут сплетни, но ведь никто и никогда не узнает правды. Публика будет дрожать от любопытства, но никто не рискнет копать слишком глубоко, в сердце все равно не заглянешь.
Словив такси и попросив водителя отвести их на пирс, вновь полностью отдать свое внимание Габи.
- Я, надеюсь, сегодня не случится ничего, что могло бы тебя у меня забрать..? то ли спросила, то ли просто выразила свое желание девушка. Время слишком быстро бежит, от кого же оно убегает? Остановись, побудь подольше сегодня.

Пирс и набережная ===>

Бар "Осколки". ---->
• утро: в город пришли холода. Сильный ветер и мелкий неприятный дождь. Улицы утонули в сырости и слякоти.
Температура воздуха: + 2
Около 10 часов.

Вот она, привычная дверь. Суета...уже началась.  Уже охватила зданием своими клешнями, и начала господствовать. Люди как марионетки носятся по зданию с бумажками, кофе и заключёнными. Скоро, Рейчел будет такой же марионеткой. Может быть, и бездушной. Зависит от настроения. А если его кто-то испоганит - будет ещё и озлобленной.
Так...надо дела за этот месяц перебрать. А то бардак полнейший - и уже не художественный. Сколько там открытых за месяц...по моему 4...убийство парня в закоулке, изнасилование девушки в квартире, похищение ребёнка и ещё одно убийство... - открывая дверь, размышляла ведьма. Из окошка на неё смотрел тот самый Роберт. А где привычное его " О..опять мисс Бернелли припёрлась"? Хм, утро начинается хорошо. Не считая пореза. Точнее, ранения...пореза пулей короче.
Скорой походкой она направилась в свой кабинет. Мягко введя ключ в скважину, дверь с тихим скрипом отворилась. Воздух, пропитанный бумагой и долгим отсутствием хозяина ударил в ноздри. Рейчел прошла к окну. Раскрыв красные занавески, она впустила солнечный свет на стол с красного дерева. Вернее. имитацию красного дерева. Сзади стола стоял огромный шкаф, набитый книгами и файлами. На столе красовался ноутбук. Слабенький, потёртый, старенький - но для работы пойдёт. Его Рейчел выклянчила к коллеги - да, того дядьки у входа. Он его там конфисковал у кого-то.
Подойдя к столу, она выложила на него револьвер и пистолет.
- Интересная модель. Надо разобрать. - взгляд перевёлся на вешалку у двери. Расстегнув молнию на куртке, она устало повесила её на самый верхний крючок. После, вернулась опять к столу.
Сев за него в уютное кресло на колёсиках, она закинула ноги на стол.
Дела и отсчёты подождут. Изучу-ка я пистолетик. - взяв в тонкие руки модель, она принялась тщательно его осматривать.
Вальтер...Р.99...забавно. Весь в царапинках. Могу сделать вывод что старый, и хозяева за ним особо-то не следили. А нельзя так с оружием, нельзя... - начав разбирать его буквально по косточкам, Рейчел озвучивала буквально все свои мысли,
Копошилась она так пол часа. Прочищая каждый болтик влажной салфеткой, и просто наслаждаясь тем, что делает. Она спасла очередную пушку, попавшую в не умелые руки. Теперь её можно будет сбагрить кому-нибудь из коллег за кругленькую сумму. Да, это ещё один способ заработка ведьмы.
С громким грохотом пистолет полетел на стол. Рейч развернувшись на все 180*, начала взглядом искать нужные ей дела.
Девятая полка, первая слева... - вставать лень. Что делать? Сбросить ногой...это самый излюбленный способ. Таким образом, дело и оказалось в ручках Рейчел.
Итак. Дело намбер 152. О похищении...девочки Мари Эндор. Милый конец...как в плохой мелодраме. - пробурчав, Рейчел схватила дело и лениво поплелась к дежурному.
- Слушай, Роберт, отнеси это дело в архив, а? Пожаааалуйста... - протягивая дело, промолвила девушка.

Отредактировано Рeйчел (2010-11-29 20:02:26)

Снова курит. Снова бардак. Снова усталый. И всё-таки, его жаль. Не то что она - тунеядец. Этот нет...пашет...эх. Может. затащить его как-нибудь в кино? А то ведь пропадает на работе. Размышления прервал голос.
- Я не курсант, таскаться с бумажками, - Рейчел нахмурилась, и тихо фыркнув, начала наблюдать за деятельностью. В носу почувствовалась какая-то щекотка, а глаза начали слезиться - аллергия, чёрт бы её подрал. Отведя взгляд от пепельницы, в которой всё ещё дымилась сигаретка, она посмотрела на дежурного.
- Ты снова опоздала, проспала? А ремонт в столовой, видела? Они положили новую плитку, по которой теперь ужасно скользит обувь...знаешь, что сломался автомат с кофе на втором этаже? Уволились двое из следовательского отдела, словно медом помазано им было - ушли в журналистику! По телевизор вчера, ты смотрела? Убийство, а наши и лыка не вяжут. А о драке возле бара слышала? Только-только звонок был.
Смиренно выслушав, ведьма улыбнулась. Да, драка...а кто это сделал? Ай-ай-ай...что за бандюра?
Опана...Рейчел, да ты местная знаменитость... - после раздался тихий, не понятный звук - она таки чихнула. И ещё 3 похожих звука...да, не повезло. Чуть дым - уже такое творится. Но что ж поделать. Она тоже смертна.
- Ну Ро-о-о-об, ну пожа-а-алуйста. Ну ты же знаешь, я не разбираюсь в этих ваших архивах. Я там как в...лесу. Положу его куда-то не туда, а начальник мне потом по рылу даст. Понимаешь?! Вот я и прошу тебя...- опять её действия прервало резкое желание чихнуть, которое было на рефлекторном уровне, и сопротивляться девушка ему не в силах. Единственное, что она успевала сделать - так это опустить голову. Ибо не прилично это - при собеседнике без этого. Руки-то, заняты.
- Так..давай по порядку, Роб. Да, проспала. Пора бы привыкнуть к моим опозданиям...и смириться. Или ты хочешь работать у меня будильником? Ремонт...я не была в столовой. Скользкая плитка? - Рейч посмотрела на ноги, и не поднимая головы, взглянув на Роба, продолжила отвечать на допрос.
- Так, Надо купить абонемент в травм-пункт. Кофе? А с шоколадками робит? Ну и ладно. Кофе сажает сердечко, в курсе? - говоря, провожая взглядом выходящую личность.
- Уволились? Хреново, хреново...если не примут новых - кончилась моя тунеядная жизнь. Хотя, если уж в журналистику, то это не плохо. Гляди, про нас статейку напишут. Будем мы с тобой, на первых страницах сверкать..."Девушка года". Мило, правда? И "Трудоголик года" - девушка еле слышно захихикала.
- Нет. Не видела. Я вчера была полуживая. Ну так как следаков нет, разгревать всё придётся бедной детке Рейчел. А...бара? Какого бара? Слышала у Осколков какие-то пять борзых парнишки напли на какую-то крутую всмятку девку. А девка-то не простая. С револьверчиком. Кто бы это мог быть? Ай-ай-ай...что ж за женщины жестокие пошли в наше время...кто бы это мог быть...нет бы дома сидеть, с мужем, деток воспитывать, сериалы смотреть - шляются по барам и набивают рожи и другие части тела бедным мальчикам. Вот другие девушки в это время спали. Такие как Рейчел Бернелли. Тихо и мирно... - она протянула файл. Роберт, со спокойствием взял дело у Рейчел.
Заметит ранку на носу или нет? Вроде, артистично соврала. Только что? Ха. Долго они от шока оправлялись...
- Спасибочки Роберт! Пошла ещё дела копать. Ах да. И бросай курить - посадишь и себе, и мне лёгкие. - Рей направилась к выходу из кабинета. Выйдя, и вдохнув более-менее бездымного воздуха, дышать стало легче. Значительно. Хотя, надышенность зала тоже не в лучшую сторону сказывалось на её дыхании.
Двинувшись к столовой, она уже слышала звуки ремонта и половина сотрудников полиции, мирно попивающих чайку, и смотря представление. Какие-то большие штуки издавали такой гул, что долго "любоваться" зрелищем она не могла. Плитка действительно зеркальная. Но радости Рейч это отнюдь не прибавило. Теперь шанс подскользнуться прибавился - каток на работе, чёрт возьми.
Минуты 3 хватило для того, чтобы оценить обстановку, и понять - тут делать нечего. Вокруг столько дел...тем более этот невыносимый гул просто сводит с ума. Гул сочетающийся с с этим ужасным звуком аппаратуры - прочих дрелей...в прочем, Рейчел в этом не разбирается. Она не слышит стука сердца - а она это не любит.
Всё-таки развернувшись, девушка пошла в сторону кабинета. Надо переполошить весь шкаф. А в прочем...как-нибудь потом...

Отредактировано Рeйчел (2010-11-30 11:06:19)

<-- Затеряное убежище -- Gabe & Джек.

Автострада. • День: стальное небо тяжело нависло над городом. Дождя и ветра нет, на трассе свободно, но сыро; в городе плотный сырой туман. Температура воздуха: + 8. Около 14:10.
На самом деле все было просто, очень просто, настолько, что разобраться может ребенок уровня младшей школы, разобрать на листы папку бумаги, у него есть выбор и это уже очень взрослое желание, но ребенок не знает еще, как пишется "катапульта" и просто рисует ее. Но просто все потому, что Габриэль никогда не замечал в себе глупого стремления к тому, чтобы разводить демагогии на поле сражения - и вот так все было просто, когда читавший Канта или, может быть, ловко оперирующий цитатами Ницше, не давал воли никакой философии в происходящем, не пропускал никакой психологии, причастий прошедшего времени, заковыристых фраз и никому не нужных словесных вибраций воздуха. Все было еще проще.
Автомобильный кондиционер на втором десятке намотанного километража окончательно и бесповоротно захлебнулся дымом, взвыл надсадным забором горклого воздуха и только тем привлек внимание водителя. Салон, как оказалось, так густо затянул серый сигаретный туман, что каждый вдох драл горло, как глоток песка, а взглянув в зеркало заднего вида едва ли отчетливо можно было рассмотреть лежащее на кожаном сиденье тело. Опустив стекло, мужчина впустил в автомобильное брюхо свежесть постепенно окутывающей город зимы, свободной от движения дороги, прохлады рассекаемого потока воздуха, и снова закурил - тяжелые мятные. Мерно разгорающийся уголек сигареты, аромат крепкого табака и сменяющиеся за окном автомобиля вывески и указатели немного успокаивали его. Все было слишком просто, чтобы думать лукаво. Был - победитель. И был - проигравший. Не важны ни правила, ни само действие, ни методы, важен - итог. Я - победил, ты - проиграл.
Простота заключалась не в том, что вся суть сводилась к одному предложению, вовсе нет.
- Тебе просто повезло, - обращается в неизвестность, а в салоне играет радио, крутит громкие мелодии с рваным ритмом и в такт им Габриэль пристукивает пальцами по рулю. Раны подживали, новые царапины от равнодушного металла иссекали кожу поверх прежних бурых, загрубевших. И так повторялось не один раз. И так было правильно. Куртку с отодранным рукавом он выбросил еще около входа в катакомбы местного лабиринта - с Минотавром, с нитью, с Ариадной или без них, совершенно не важно - закинул в жухлые кусты с редкими сморщившимися листьями, да так и забыл, а теперь грелся в теплом салоне в безрукавке и бронежилете. Рубцевались медленно ожоги, слой за слоем наращивая новую кожу, восстанавливая рисунок так, как привыкли уже за многие долгие годы, но они не успеют полностью исчезнуть: по времени, все отлично укладывалось в маршрут. Только нужно исправить все так, чтобы было сахарно на новогодней картинке. Никого там не было. Никто не видел. И все же нет гарантий, что никто не зацепится дальше.
Dead Smell bad.
Припарковавшись за пару кварталов до полицейского управления, мужчина заглушил мотор, вышел из машины, но не далеко, лишь за тем, чтобы открыть дверцу пассажирского сиденья и подтянуть вверх все еще бессознательное тело. На виске Джека красовалась приличного размера гематома, опухший синяк напоминал переспевшую дыню и, казалось, готов был лопнуть под пальцами: видимо, ему в запале раздражения не удалось верно рассчитать силу и он приложил убийцу сильнее, чем собирался изначально. Достав из автомобильной аптечки упаковку влажных салфеток, Габриэль с немецкой педантичностью оттер от крови лицо Джека, его руки, избегая все же слабо теплящихся сгустков черной магии вокруг пальцев, и, скептически осмотрев состояние одежды, задумчиво хмыкнул.
Его нельзя было тащить в отделение в таком виде - конечно, он ума не мог приложить, кто так старательно делал едва живым пойманного парнишку до того, как он попал в лапы мнимого правосудия, но не сомневался ни на мгновение, кому именно припишут изувеченное тело и изуродованную одежду задержанного. И пусть желтую прессу, да криминальные сводки, замять с его связями будет практически пустяком, Габриэлю не хотелось сейчас привлекать к себе излишнего внимания; более того, газеты уже успели осветить его отношения с юной моделью местного популярного журнала, от новости этой который только выиграл.
Потому что всю твою бессознательную жизнь на тебе ставили эксперименты.
- Тебе ничего не грозит. По-вез-ло.
Сплюнул на тротуар и пошел открывать багажник. В тумане все движения тонули, будто в мутном киселе, и вряд ли кого мог привлечь припаркованный среди множества таких же, черный автомобиль модели, схожей с Jeep или Hammer. В сваленных кучей мелочах обнаружилась потрепанная куртка бурого вельвета и объемно рифленый шарф - он натянул куртку на Джека без малого труда, поверх его изодранной, изрезанной, опаленной и окровавленной одежды, застегнул под самое горло и замотал сверху шарфом. Оглядел дело рук своих. Грязные потрепанные джинсы, молодежные кеды на прорезиненной подошве не по сезону, но чистая куртка подходящего размера и новый шарф на шее, приглаживает грязные волосы. Чья была куртка, Габриэль, впрочем, не знал, но быть может именно так бывший ее владелец выглядел? При жизни?
Отличное придание мы тебе собрали, можно свататься.
Инстинктивно он старался двигаться точно и бесшумно и не мешать юноше, которого уложил обратно на сиденье, но еще более небрежно, чем тот был раньше. Так будто они находились в комнате, разделенной невидимым пуленепробиваемым барьером, тонированным, качественным, но тонким. Меня нет, парень. Отдыхай.
• Полицейское управление. День. Около 15:45.
На парковке перед зданием было не так много транспорта, как можно было ожидать в самый разгар недели, но активно сновали люди, кто в штатском, кто одетый по всей форме, мелькала широкополая шляпа на самом краю - принадлежала она местному известному журналисту, считавшему этот глупый ковбойский атрибут выделанной кожи продолжением своей головы и единственным возможным завершением образа - Габриэль мог ставить на отсечение руки по локоть, что писака от бога не снимает свой головной убор не то, что в соборе, но и в душе и в сортире, и трахая дешевую проститутку, выписанную из непрезентабельного борделя на холодный мутный вечер. Хотя, с его деньгами, почему же дешевую?
Хмыкнув своим не касающимся работы ни в коей мере мыслям, мужчина вышел из автомобиля и дозвоном набрал номер дежурного. На другом конце провода, что не удивительно посреди недели, оказался Роберт:
- Центральн...
- Это Кэйнер, успокойся. Выгони на парковку двух ребят покрепче, у меня настоящий подарок всем нам.
- Да, сию минуту! Они уже выходят, Вам нужна помощь?
- Этого достаточно.
Сбросив вызов, мужчина открыл дверь в салон нараспашку. На первый взгляд, Джек выглядел вполне презентабельно, не казался избитым до полусмерти или извалявшимся в выгребной яме, однако запах, исходивший от него, не настраивал на мысли об отдыхе в спа-салоне. Горелая кожа, ткань, кровь - духи не любителя, но типовая планировка для дешевых хостелов и придорожных гостиниц низшего пошиба. Едва слышное дыхание. Быстрое движение глазных яблок под выпуклыми веками, под рассекшим глубоким шрамом, напряженно вдумчиво. Время сжатое, под таким давлением, что один промах - и разорвет изнутри вдрызг.
Плоть в покое, как камень. Сквозь сильный туман он едва различил две приближающиеся фигуры размеров два на два и в приветственном жесте вскинул здоровую руку. Парни из специального отдела быстрого реагирования, сняты с положенного им отдыха и отправлены в сырую атмосферу за дурацкими поручениями глупого руководства, не так ли в самом деле было? Но, во всяком случае, они не умеют задавать лишних вопросов и отлично держат язык за зубами. Коротко поклонившись в ответ, по совершенно идиотской японкой традиции, как считал Габриэль, парни споро взялись за не пыльную работу, безвольно раскинувшую длинные руки в разные стороны и запрокинувшую голову со спутанными волосами назад. Все же, синяк внушал уважение. Словно дубиной приложили. Точно.
- В одиночную. Это ребята, тот самый Потрошитель. Просвещаемся, фотографии с фанатами и раздача автографов после, - переглянувшись мельком со слабыми улыбками, две громадины неопределенного возраста подхватили со знанием дела задержанного под те самые руки и, проявляя чудеса вежливого обращения, потащили к управлению. И, не смотря на туман, на людность, на аккуратность выполнения задания, Габриэль, идущий следом к высоким ступеням, отчетливо чувствовал взгляд журналиста в шляпе, так и бьющийся в спину спицами. Расскажет все, что увидел. Главное, чтобы не приукрасил.
По отделению сразу пробежался шепоток - вернулся, наконец, папка в дом родной, грязный, обожженный кислотой, но с добычей, косточки которой промывать можно будет еще очень и очень долго. Впрочем, у папки на него были совершенно иным путем идущие планы.

• Полицейское управление. Одиночная камера. День. Около 16:15.
Это было просто фоном, как дождь или гул ветра в конусе метеорологического ветряка. Снова негромкий звук - открылась дверь, впуская конвой в отапливаемое, сухое и чистое помещение, не вяжущееся у большинства живущих с тюремной камерой, отмеченной звонким клише, и вызывающей суверенный страх по сей день. Джека достаточно бережно для того, чтобы считаться важной персоной, уложили на подвешенную цепями койку, предварительно сцепив руки наручниками - не узкие браслеты, а широкие наручи, стягивающие руки друг с другом практически до локтя. Магия? Они защищены, дамы и господа. А силы - силы должно быть очень много, чтобы суметь разорвать их, как Фенрир толстенные цепи.
Приглушенное бубуканье голосов, не более внятное, чем звяканье цепочки на пробке в ванне, если нырнуть, стихло в отдалении.
Дверь закрылась.
Вопрос.
На принесенном пластиковом столе остался стоять стеклянный графин с водой и один одноразовый стакан. Таблетка обезболивающего на квадратном куске белого картона. Ничего больше. Все пройденные от океана до океана скоростные трассы, выстрелы и времена года - от сакуры до снегопада, от бирки на ноге младенца, до национального флага на гробовой крышке, все осталось за массивной дверью, за холодными глазами охранника по ту сторон, за пластиковым столом и решеткой на окне. Пистолет - такая же часть тела, как палец, лучевая кость или яблоко кадыка. Габриэль, успевший избавиться от бронежилета и теперь щеголяющий по управлению уже добрые полчаса в наполовину расстегнутой безрукавке, прислонился спиной к шершавой бетонной стене, скрестив руки на груди и неотрывно глядя на усаженного в полусидячее положение Джека - ему самое время было приходить в себя. Ни звука. Упрямо каменело тело. Скорость и сила даже в статике.

Зрачки в точку.
Это уже было с тобой, ты помнишь? Блеск иглы. Выпущенный из шприца воздух. Несколько прозрачных капель, упавших на пол. Грязно-синее пятно в том месте, где еще два месяца назад была идеально чистая матовая кожа, вызывает отвращение при одном только быстром взгляде, но локти согнуты, широко расставлены в стороны от корпуса, ладони лежали поверх - совсем рядом, и ты самолично портил не только наш разум, собственными руками навсегда искажая сознание, ты убивал тело, превращая привлекательного стройного юношу в болезненно худого ходячего мертвеца и не мог остановится, не мог удержаться: это желание проникало за все выставленные тобой мысленные барьеры, не помогало лечение, ничего не могло поменять поглотившее безысходностью состояние. Тебя хватали за за шиворот вычурного, безвкусного пиджака в тонкую черную полоску, вздергивали с места лихо, волокли на ночные дымные улицы, чтобы протащить по всем притонам, кварталам, клубам, где собрались такие же, как и ты - с потемневшими губами, огромными синеющими кругами под глазами, со зрачками размером вселенной.
Ты смотришь перед собой теперь теми глазами, с какими застал тебя я. Стоишь в полупустой тюремной камере, попирая стену плечами, и смотришь на такого же, каким был когда-то давным-давно ты: на человека, бросившего не вызов системе, а потерявшего себя в чужих демонах и теперь ждущего только покоя. Ему на тебя наплевать. Тебе на него - я знаю - тоже. Так легко вынырнуть из окутывающего разум тумана чувств и желаний, когда в сознание врывается яркой вспышкой звук закрывающейся за спиной, мягко стукнувшей о деревянный косяк двери дома и теперь, тяжелого металлического засова без щели до потолка и пола. Собственное лицо с недавних пор иногда поражало отражениями, подсмотренными зеркалом. Стоило коже избавиться ото всех взглядов, способных препарировать вздернутые вверх углы губ и проникнуть за глянец спокойствия, царящего на поверхности зрачков, эти предатели обретали естественность. И она была несравнимо глубже, насыщенней и, чего таить, эмоциональнее, нежели напыление, которое приторным сахарком прикрывало доселе.
Мелкий зрачок тонкой черной точкой, сузившийся, будто у наркомана, плохо реагирует на мыльный свет из зарешеченного окна.
Этими глазами он привык смотреть на мир.
Когда два здоровенных амбала из специальной службы затащили висящее мешком тело задержанного парнишки, укутанного одеждой с чужого плеча по самые уши, обыскав и забрав все то что могло быть применено с суицидальной попыткой - а и иной и представить теперь невозможно было, вытащили в прозрачный пластиковый пакет шнурки, ремень, восковую куклу, сигареты с зажигалкой, мобильник и ключи, и закрыли дверь за собой, уходя, только Габриэль остался в немом молчании стен. Отключил мобильный телефон, чтобы никто не смел беспокоить: все же, вся эта беготня по городу затевалась именно, как приманка к серьезному разговору. А сейчас у медленно приходящего в себя Джека оставалось еще время подумать над своим поведением - может минут десять, а может несколько дней. Голос режет наждаком слух.
- Это? - вытянув из кармана слегка помятую пачку сигарет, тихо усмехающийся мужчина достал одну, как оказалось уже предпоследнюю, и прикурил от бензинового огонька тяжелой металлической зажигалки. Смятая пачка тонкого картона упала под ноги. Он окинул холодным взглядом скованные на славу руки шинигами. Молча. С трудом шевеля руками, туго перетянутыми ремнями оков, юноша напротив снял с шеи тяжеловесный душный шарф, разморенной змеей скользнувший на грязный пол, в одно мгновение обратившись из предмета гардероба в обычный подножный мусор - сегодня у Габриэля не находилось настроения на то, чтобы размениваться мелочами. Слегка заметный кивок головы послужим достаточным ответом на вопрос.
- Дань традиции.
Двигать связанными подобным образом руками было не то, что совсем неудобно, но неприятно и крайне болезненно, если резко вздернуть вверх или низко опустить, но так лучше для самого Джека, так безопасней в тот момент, когда в голове забьется дурацкое желание защитить свое бренное человеческое тело, погасится инстинкт самосохранения - и, убедившись, что именно так все и будет, мужчина отошел от стены в сторону пленника, попутно кидая себе под ноги бычок и наступая на него носком ботинка. Остановился совсем рядом.
Эта боль будет иного рода, к ней невозможно подготовиться, привыкнуть, личная собранность бесполезна. Минутой раньше или парой позже, не важно. В его взгляде нет сейчас никаких эмоций. Все та же навалившаяся за день усталость. Да плюс обида за убитое на пустяки время. Кэйнер привычно сжимает руку в кулак и удар без замаха в лицо юноши приходится больше по касательной вниз, смазываясь о скулу, не причиняя излишне сильной боли. Мотнет голову к плечу. Заставит кровь выступить на ранее разбитых губах. Присев на корточки перед Джеком, он прикурил последнюю сигарету, выдохнул густой горький дым и заглянул снизу вверх в изможденное временем без сна лицо.
- Хочешь сгнить в этом месте? - без улыбки или насмешки вопрос ставится с той серьезностью, которое несет скорое обещание за пять минут до смерти. На этот спектакль, дамы и господа, вам лучше не приводить своих маленьких детей. Это зрелище им вряд ли понравится. Впрочем, мы не беремся утверждать, что оно понравится и вам. Но все же, шокирующее представление, которое, быть может, пробудит какие-то глубинные стороны вашего внутреннего "я", о которых вы даже и не догадывались, рекомендуется к просмотру.
- Или побегать еще? Скажи мне, Джек? - самый малый, хорошее лицо, белый, как мыло, надбровные дуги, опухшая в довесок синяку на виске скула и челюсть, кадык дернулся под воротом вельветовой куртки, магией пасет так, что ломит в затылке. Стоп-машина. Вены внятно вздулись, рука на считанные секунды приятно онемела, - уйти - хочешь?

Да будь проклят тот, кто не помнит своего имени. Будь проклят.
Кончики пальцев словно действительно ощущали под собой сильные быстрые толчки, жадное до жизни биение в закромах, подкорках, ритмизованное внутреннем стержнем, треснутым от основания. Сколько в каждом мгновении нового удара было экспрессии, сколько напряжения, негодования - и ничто не могло выдать человека сильнее, чем его собственное сердце. Жесты и движения обманками и уловками создают флер собственной уверенности и даже лицо можно заставить всегда выглядеть спокойным, но невозможно вынудить свой пульс быть таким же, как всегда, если беспокойство уже поглощает тебя. Капля за каплей. В темя. В ледяную точку в центре скальпа, где разделялись волосы. Все бывает у всех, в каждом из нас от роду сидит маленький  брезгливый и горластый Гиммлер, здесь в долг не дают, здесь на слово не верят, но не обижайтесь - не пройдет и года, как вы сами станете таким же и на любую, самую простую просьбу, перед тем как про нее забыть, будете с улыбкой отвечать: "Приходите Ночью разбитых витрин", а в этом и есть прелесть тех, кто все делает не со зла, а просто потому что: "Кто вы такой, чтобы мешать нам жить в свое удовольствие?". Тебе не соврали, много читать действительно вредно. А если человек думать начинает - это становится еще и опасно, и в первую очередь разумеется для самого человека. Мы убиваем его только с возрастом и опытом.
Видимо чтобы не расплескать огненную боль, что до краев заполняла голову, которой он снова приложился к камню, Джек затих себе на полу после относительно несильного тычка костяшками в кулаке по касательной к щеке, но вряд ли кто был настроен давать ему отдыхать на мытом вчера еще только бетоне. Люди рождаются - мусор, мусор, куда девают плаценту, куда сливают воду и кровь, куда валят ватные тампоны, плодный пузырь, одноразовые шприцы и смотровые перчатки? Умирают - дым крематория в атмосферу или доски и "приданое" гроба, металлические накладки, зубные коронки - все под белой стандартной плитой под зеленым-зеленым газоном. Сейчас Габриэль выпрямился во весь рост, остановился в обманчивом покое рядом с едва не размазанным по полу камеры Джеком, на земле рассыпанные замерзшей гранатой капли, ржавчина, едкая копоть, руки в латексе долго будут оттирать дрянь и грязь.
Я могу, по крайней мере, гордиться тем, что я помню себя. Помню море, гарь и ужас войны, крики, крики, стоны беззвонные, похоронный лай ворон, кровь, кровь. Свое прошлое. Свое Имя.
Ты помнишь, кто ты?
- Ты никогда не выберешься отсюда - сам или с дружками, - израсходованные одноразовые мысли, выхлопы разума, конденсат, отбросы, стертые смс-ки, спам, припевы попсовых песенок, которые забываются через час, каламбурчики ночных диджеев, слоганы вчерашней рекламы, все эти затасканные "я тебя люблю", " я тебя хочу", " я тебя убью", и упреждая мыслительные аллегории можно ставить точку на мраморной плите за счет заведения. Голос стихает до насмешливого шепотка, - уж это я могу тебе гарантировать.
Помни мои глаза - помни, как бился рыбой об лед, как пытался забраться за выстроенные кем-то извне барьеры, помни осмысление, принятие абсолютности ничтожности этого занятия, смысл в котором сводился только к тому, чтобы занять время. Пройдя круг по камере. Габриэль остановился около двери и два раза ударил по ней раскрытой ладонью - короткий обмен фразами и жестами профессионального доверия. Пустота. Сквозняк гонит обрывки газет по кирпичным обломкам. Мигает, потрескивая, непристойно голая лампочка на искрящем проводе. Надежда и доверие дрожат в запахе камфары и хлорки. Взяв с пластикового стола графин с водой, мужчина плеснул немного в стакан, подошел к пленнику по закону и вновь привел на корточки рядом. Вода из кувшина ледяным водопадом обрушилась на его многострадальную голову, смывая кровь и слюну, разливаясь неоднородной лужей внизу. Только затем он достал спрятанную в карман пачку, новую, не распакованную еще и сорвал фольгу. Упаковка посыпалась на пол, поплыла прозрачными кораблями по луже.
- Ты слишком идеализируешь наше общество, - короткий смешок. Что такое звук? Скопление молекул. Отголосок бытия. Насколько важно, чтобы существовать, выполняя жизненные смыслы? Иногда мы просыпаемся ночью в холодном поту и скользящей мыслью: где я и как отличить сон от реальности? Мы задыхаемся в тесной комнате своего бытия, когда чувствуем грусть от того, что потеряли что-то безвозвратно. Мы скорбим по потерянному времени, по так и нереализованным возможностям, по тому, что произошло с кем-то другим, а не с нами, хотя чаще наоборот. Всепоглощающая машина жизни не останавливается, даже когда нам кажется, что мы стоим на месте: события не имеют вкуса, прежние эмоции потеряны, чувства пережиты. Вроде бы жизнь теплится в другом месте. Твою подругу по прежнему зовут на свидание, а друг опять ругается со своей девушкой. Где мы? Нас мучают сомнения, не переваренные обиды, чужие судьбы, что порой пересекаются с нашими так близко, что можно сойти с ума. Конечно же, мы все живем, причем так часто, что это перестало быть для нас подарком. Ограниченность других, собственная неполноценность, презрение к окружающим, собственные ошибки. Отчего мы не ценим то, что имеем? - и не ценишь доброту.
Принимай ее такой, какая есть. Простервенная баба с недостатком волос на голове и зубов в иссохшем рту, с обвисшими грудями, гнилыми струпьями, но пусть такая, она может выдать проходной билет не в лучшую, но хотя бы в просто - жизнь и глупо брезговать, вертеть головой да дергать шкурой. Выбор у тебя невелик.
- Я здесь и ловлю, и сужу, и казню, Джек, - достав одну сигарету, Габриэль прикурил от бессменной зажигалки, сделав две короткие затяжки, разгоняя уголек в привычные масштабы, после чего вставил ее фильтром вперед между окровавленными, влажными губами юноши, ни на минуту не сомневаясь в его ограниченных ныне способностях. Вторую сигарету из пачки он оставил себе, в долгих затяжках выдыхая дым густыми сизыми клубами. Имя - это лента-бинт между прошлым и настоящим. То, что осталось.
- У меня есть к тебе предложение на миллион, - на дне графина еще плещется вода, но он отставлен в сторону за ненадобностью. Это не песочные часы. Не подсказка шинигами, что на решение ему осталось менее, чем полчаса, - постоянное место, постоянный доход и дельце пустяковое, с которым ты, я верю, справишься. Нужно встретить курьера в порту, забрать у него кейс и доставить в указанное место. Не слишком пыльная работенка за такой куш, не находишь?
Габриэль поднялся из неудобного положения, подхватив графин за собой. Поставил его на стол, хлебнул воды из стакана, вновь занятый сигаретой. Ночь с 20 на 21 декабря, 03.30. Передать из рук в руки на туристическом пирсе. Тебе просто повезло. Тебе ничего не грозит.И лишь у немногих есть привилегия выбора - но тебе повезло. Ты криво ухмыляешься, думая о своей... привилегии. Молчишь и пытаешься что-то поймать в глазах, отражающих только лишь тебя самого. Темнота. Короткая, как выдох, или удар финского ножа в печень. Ты просто чертов сукин сын - везунчик, Блек, похвали себя.
- Ты выйдешь отсюда в обмен на оказание мне этой услуги, - стоя спиной к Джеку, но с поднятой вверх рукой, согнутой в локте, Габриэль загибает два пальца поочередно; у него осталось двадцать минут свободного времени, которое он мог позволить себе потратить на эту, в общем-то, бесполезную трепотню, - но уговаривать тебя я не собираюсь.
Свирепые глаза. Гордость живущего так, как считает нужным - свобода. Безрассудная смелость не подчинившегося никому. Дерзкий вызов всему, что встает на пути. Прямота, презираемая всеми вокруг. Вера только в свои силы. В своих богов. Неспособность отвечать за свои слова. Неспособность подтвердить их делами. На свете не бывает чудес. Не бывает того что пишут на форзацах книжек в мягких обложках: "мистический триллер, бестселлер года". Все на свете имеет логическое объяснение.
Тяжесть. Физически ощутимое напряжение. Логически объяснимо.
- Учись сам добро принимать, - такое же вшивое, как белыми нитками простецкое дело.

В анестезии считаешь цифры, засни.
Я - прототип A-01...
На бетонных стенах разлепляют серые веки влажные белые сны, разговором с нижней половиной, пенистой желтой слюной по потолку, это становится так же реально, как и проколы на запястье, крик не рожденного ребенка со взглядом на эшафот радуги утра, синий костюм мусорщика с маленьким красненьким ртом, двумя зубами, средствами. В застенках размораживается еда, поспевшее мясо паданцев под лозунги невидимых диктаторов, мегафон под закрывшиеся доли. Прожорливое желтое насекомое, человек с крушением вожделения, прогнившее яблоко глазной глазури в желудочном соку, включи телевизор, загляни под кровать.
До верхних уровней еще далеко, они почти невозможны, потому что они совсем рядом, впаяны в пластик, прекрасны и невидимы, в бетоне крошится металлическое, ржавое - это папоротниковый суп, подпалины выгоревшей шерсти и жженых женских волос. А мы - пожиратели моли. От жевательных конфет несет желатином. До верхних уровней бы добраться по лестнице, но долго бежать от скорого поезда, его чернота, его вода уже по щиколотки, а мышцы устают настолько, что забывают свое предназначение. Не помнят, как встать, напиток из смеси кислоты марине и крови, улитки! - они карабкаются на шестой этаж в надежде добраться. До верхних уровней пешком нельзя, потому что от их чистоты и сухой непорочности тошнит, встречает пыльный белый подол, осиновая крестовина, словно человеческая плоть безумный ужас, апельсиновый сок печени, сладкий рис карри почек, макароны со внутренностями. Выбитая блеклыми солнечными - солнечными ли? - лучами человеческая тень горбит плоскую спину, двухмерно склоняет рогатую голову - твоя непристойная/грязная высь истекает жаркой слюной куда объемистей, чем сама.
Ржавчина и соль. Соль и ржавчина.
Атакующий издает жутковато-скрежечущий звук при простреливании его черепа по правой и левой сторонам мозга, осыпается рыжими комьями, разбивает лбы, покрывает пузырями коросты - винтом изнутри в голову, выдавливая глаза. Габриэль закрыл лицо широкой ладонью, потер пальцами горящие веки, в которых кровь вспенилась от танца электрического напряжения, сдавил так, что заплясали цветные круги. Отпустило быстро, как накатывало, продохнуло в провалы. В грудине гулко билось сердце. Слаженно. Ровно.
Внутри - животное матери, забывшей его потерять в доме свиней с мадам.
Снаружи - эй, победители, вы так целеустремленно идете по хребтам пораженных, но уверены ли вы? Чем выше забрался, тем больнее падать. Чем дольше обнимаешь колбу, тем быстрее истекаешь соками вспухлых язв.
Винт на штепселе. Эй, побежденные, почему вы не поднимаете головы, когда я говорю с вами? Эй? Эй?..
- Когда под горло закатит, сам приползешь. Если сможешь.
Дым разливается по комнатушке. Повинуясь скорее наитию, чем осознанному желанию, мужчина проводит пальцами над бьющимся пульсом, вытягивая вперед левую руку. Мелочь. Суеверие в отрезанной кисти, отрастающие черные когти Тени сдирают поджившую буруую корку ожога, показавшись на миг из стены, из потолка, может быть, пола; она сверкнула насмешливо глазом, как ворона с ветвей, заглянула в душу - душонку, имя Джек навыворот, нутро под копотью. Исчезнув, как видение, пыль на ресницах, Тень оставила после себя неприятный осадок, будто слизь по стенам разлила. Размазали валиком.
Слишком большая роскошь для зашнурованной до хрипа и реберного хруста души.
- Твоя свобода - гнилой зуб.
Он разворачивается и медленно идет к двери. Через всю комнату. Резиновым мячом по лестнице вниз шаги - туп-туп-туп - но к самой отдаленной камере никто не может идти. Вода капает на затянутый в платье линолеума пол. Надо вгрызаться резцами в арбузную хрусткую радость живой жизни, пока не замерли гормональные фабрики тела, малые и большие круги кровеносной системы, бешеные велотреки нервной системы, пока усталый прозектор не вжикнет над окоченевшим лицом молнией длинного черного мешка. Все верно. Как часовой механизм. Открывайте рты, будут вам стальные леденцы. Остановившись у плотно легшей к косякам затворы, Габриэль сунул руки в карманы джинсов, качнул слегка головой. Слипшаяся кровь на затылке уркнула свежо, сочно. Не оборачиваясь, он долго ловил взглядом трещины на двери перед самым своим носом. Паутина. Скол. Возможно, видеть в них лица не такое уж великое искусство.
- Квартира, деньги, транспорт. Одежда, еда, возможность жить и заниматься творчеством без особых препятствий, - спокойно и размерено зачитывает все его прихоти, сильные стороны, слабости, уловки и азбуку сигналов, мимикрию жестов, - или зависимость от собственной мочи на засраном полу.
Спустя секунды, полицейский покинул ставшее душным помещение, бросив пачку сигарет вместе с дешевой пластиковой зажигалкой назад не глядя. Засовы плотно встали на свои места за его спиной, заглушили удаляющиеся шаги бывшего конвоя, оставив Джека наедине со своими мыслями и весьма непростого, но отнюдь не менее забавного от того выбора.

Полицейское управление. Утро [двое суток спустя], декабрь. 13:45.
В город пришла зима. Сильный пронизывающий ветер. Все лужи замерзли, покрывшись плотным льдом. Небо затянуто тяжелыми низкими тучами. Температура воздуха: - 8
Словно грустная картина, отраженная в капле воды, черная ностальгия зажигает глаза, выкручивает штекер из холодного тела корпуса компьютера, укладывает его на красную тряпку справа от манипулятора, заворачивает, уберегая от лишней налипающей пыли, ведь от волос и волосков так коротит, искрит по-страшному, что кажется, будто разнесешь сейчас не только свой череп в мятное крошево, но и все вокруг от здания до целой планеты и все теперь заканчивается великим взрывом, которым начиналось. Полная темнота убегающего вдаль, устланного дорогими коврами коридора – здесь пахнет всегда, лет двадцать уже с прошлого, как в благородном старом здании с высокими потолками и узкими дверными проемами, мастика оберегом от нечистого, сафьян потной перчаткой обивки, мебельный горький лак, сухой дезодорант, - когда слепнешь от белого шума, растворяешься в нем с заклеенными черной изолентой глазами, он кажется дольше, совсем чужой, дикий. В окованных зеркалах поднимают ладони кверху. Почувствуй на коже, почувствуй внутри.
Один в кабинете, Габриэль может позволить себе расслабиться.
Проведя три ночи без сна, не может попустить усталости.
Даже если со стороны казалось, что дело обстоит с точностью до наоборот.
Откидываясь на спинку стула, мужчина возводит глаза к потолку и стягивает рукой повязку с головы. Отросшие неровно волосы рассыпаются тонко-сухими палками по лицу и плечам, липнут к влажным от бисера пота щекам и скулам: он стирает тыльной стороной ладони следы нервного и физического истощения. Сам заваривает себе кофе, щедро плещет коньяком из бутылки, вприкуску на зубы ломоть вяленого мяса - вполне сносная замена сложному не сбалансированному завтраку, однако помогает прийти в чувство. Разлившиеся небесной синевой под глазами синяки исчезают, регенерируют должно быть, с каждой проведенной в реальном мире минутой. От ожогов на руках не осталось и следа, однако даже новая чистая рубашка стала отчетливо отдавать гарью, словно прокоптилась на мокром горении костра. Впрочем, это не страшно. С чашкой кофе в руке мужчина стоит в своем кабинете и смотрит на фотографию мертвого человека, в дорогой рамке, под прочным стеклом. Я не чувствую ног. Их у тебя больше нет. С чашкой кофе в руке мужчина открывает окно в своем кабинете и выбрасывает на улицу комок липких ржавых перьев, костей и когтей по крышам, в гнезда ворон. Чашку кофе в руке мужчина меняет на пластиковую упаковку /+20 шприцов и снова садится за стол.
Из последней камеры - финального упадка - ни звука, в нее - ни шага, ни слова, ни жеста. Никакого желания участвовать в этом дерьме, но выбирать не приходится. Глухой звук, будто лопнула банка с кипятком. Спятивший двадцатилетний мальчишка. Впрочем, сколь бы сильным не был интерес, разводить долгие колебания по чистому эфиру и любоваться на курбеты парня времени у Габриэля не было и, по правде признать, он не особо интересовался происходящим в камерах, которые с наступлением зимы никак не спешили подключать к общей системе отопления. В прошлую зиму доходило до льда в жестяных кружках. Совсем, как в книгах пишут.
Или спасибо нужно сказать мировом кинематографу?
Введи в себя яд, ты, прототип E-24.
Ты уже сделал это?
Боль стала удовольствием?...

Огромный механизм пышет жаром, медленно влажно прокручивая внутри пульс протянутых туго белых, красных и синих проводов, среди которых искрами жидкого электричества проходят чьи-то мысли и лица, превратившиеся когда-то в тени уродливых призраков, разуверившихся во всем, но почти за каждой гримасой чудовища прячется замкнутая схема, мерцающая лампочка, тяжкое дыхание; внутри него, на красной подкладке разбросали стеклянные плиты, панельки, пластинки, по ним пишут и смотрят цветные картинки в черно-белых снах. Да, конечно промасленно мягко скользит вверх и вниз, летает голова, поворачивается низко на шесть часов в хрусте шейных позвонков. Но когда кусок битого стекла попадает звонко, входят легко в зубчики точеной железной детальки, в прокрут маленькой гаденькой детальки, как-то слишком не больно становится. Зеркала отбиваются с плеча под провода, в стекающее масло замыкается где-то что-то важное и перестает вращаться, теряет скорость и запал. Не больно, но всего лишь слишком сильно тянет трещащие вены до такого истончения, что не получается двинуться в поражение своего собственного упадка, блевать не получается, а все потому, что горечь выталкивается только поступательными движениями, но механизм не в силах работать сильнее, он слишком ослабел от гниющего внутри кусочка стекла с тонкой серебряной пленкой.
Сидя в своем кресле, Габриэль плавно гладит широкой ладонью по округлому белому бедру суккубы - давно уже она прикорнула у него на коленях, в своих красивых синих туфлях и неприлично-короткой юбке, давно на столе перестала дымить отложенная сигарета и остыла чашка, полная растворимого кофе до самых краев. Она молчит, опустив рогатую голову у его плечу и прикрыв голубые глаза, она не пьет, не притронувшись к стальной фляжке на краю стола, не теребит, не пристает. Молча замерла химерой Нотр-Дама, подогнув тонкие стройные ноги: почти невесомая, слегка покачивает носком левой туфли, то вверх то вниз меняя положение стопы. Каблук царапает деревянную стенку стола раз за разом и это, должно быть, единственный звук, нарушающий туго повисшую тишину в помещении. На экране выключенного компьютера отражаются только блики от света лампы на ее крупных золотых серьгах.
Да, когда внутри слишком много занимает кучное нагромождение премного увеличенных, подогнанных, обласканных до идеального холодных прутьев, не хватает места на глубокий вдох; нет возможности к переживанию и только по полкам переходит комичное в своей правильности, выверенное расчетное меню, где каждое слово отмерено вдоль и поперек, где взвешен каждый звук, случайных вдох, и всему найдется свое время. На навесе - хрупкого в этот раз, тонкого, из белой бумаги вырезанного, как выбитого из осыпающегося алебастра, выструганного из древесной сердцевины - не сгубленное, вечное нагромождение, прочным монолитом венчающего все земное существование, псину, воющую под окном, разбитые окна, кувшины в камерах и кровь по стенам. Губы липнут к металлу и не отпускает настолько, что нельзя даже скользить по ржавому ребру приставшей ко дну батареи.
- Человека по имени Габриэль больше нет.
Глубокие тени жмутся по углам отделившейся от всего мира комнаты, со всеми ее задернутыми серыми жалюзи, закрытой на два замка дверью, с тишиной и неслышным стуком комков размокающего снега за окном. Капля ртути возле приоткрытого на выдохе рта. Натянутая струна сильного тела, полного древнего знания, едва дрогнет в остановившихся руках. На пристальный взгляд она отвечает, молча опуская ресницы.
Тонкие пальцы ведут дорожку прикосновений по вздутым голубым венам его руки, очерчивают впалые костяшки пальцев и останавливаются на вплавленном в массивный перстень камне, столь же холодном, как и солнце в низком небе. Скрежет накрашенного красным ногтя по фрагменту земной породы - ты слишком много на себя взяла девочка, пора бы уже остановиться, оставить его в покое. Крашеные в соломенный волосы уже секутся на концах, тело вымотано всеми бесплодными попытками приблизится к его идеалу, и глаза давно голубые, и губы розовые с жемчугом улыбки, но все нет понимания смертельной ошибки. Недосягаемости совершенного. Девочка, тебе уже был дан шанс жить ангелом.
Отвесные провода и еще несколько абзацев, и еще ласковый асфальт, и тюльпаны на крови, и звезды там высоко, но совсем близко, исколотые пальцы - по сжатому в ладони бедру проходит легкая дрожь сокращения мышц, когда упустившая свой шанс, она пытается вывернуться из стальной хватки. Бесполезно хрупкие, пальцы сжимаются на запястье его руки, напрягаются в стремлении отнять ладонь от своей лебяжьей шеи. В глубоком вырезе на рубашке рывками поднимается грудь, когда она силится сделать отчаянно вдох. Но никогда в голубых глазах нет страха. Нет боли.
Нежелание терять жизнь этого красивого тела, в которое она уже столько успела вложить.
- Ты будешь жрать свои перья на свалке.
Поджатые губы полны обиды и презрения.
Еще пробежать еще один уровень. Он смотрит на часы, прибитые к стене, высчитывает секунды по скачкам тонкой стрелки и отпускает белую шею, наливное бедро - синие туфли, носки вместе, пятки врозь, отходят на другой край стола, красные ногти царапают фляжку. На розовых губах не ртуть, но капельки дешевого коньяка.

На звук разбитого стекла в камере никто не обратил внимания - охрана, приставленная караулить этот отрезок коридора, не повернула голов. Их заранее предупредили. Их всему обучили. И первым правилом, что было загнано в их головы, в которых вместо мозгов прочно приклеились жадно впитывающие информацию губки, - было правило потери интереса. Все приказы выполнялись сухо и вдумчиво. Молодые ребята быстро теряли интерес даже к собственной жизни.
Во всяком случае, вскоре у них не было ни хобби, ни иной личной жизни.
Безумные глаза бывшего бойца без правил резко выделяли Хеваджиму из их стройных рядов, но в караулке он казался настолько же серым, безликим, насколько и все эти люди, слившиеся со стенами и заледеневшие вместе с ними.
Как всегда, останки самые склизкие.
Пахнет самым белым.
По коридору стучат острые каблуки синих туфель, которые задиристо перебивают тяжелый ровный шаг - даже в коротком проходе держась чуть позади Габриэля, обиженная женщина находит прекрасный способ показать свою независимость, но все попытки доказать что-то бесплодны и не стоят выеденного и высушенного солнцем яйца кукушки. Она идет, покачивая бедрами, и держит в руках большой бумажный сверток, и кажется действительно значимой фигурой, работящей, исполнительной: злые голубые глаза сверлят спину идущего впереди мужчины. Габриэль спокоен, но кажется более скучающим. Сухо приветствует поднявшихся со скамьи и нескольких стульев охранников, подняв только руку, и кивает в сторону тяжелой двери: да, доносили звуки, нет, не открывали и даже не заглядывали -  все так, как вдалбливают в их головы несколько лет подряд в процессе обучения. Это не люди, машины. Механизмы. прощупывается каждая деталька, маленькая тонкая шпилька, ходики в часах. Несколько секунд мужчина смотрит на часы и только после жестом просит открыть дверь. Хеваджиму он оставляет за старшего, как и прежде.

Двое недолго ждут, пока за их спинами закроется дверь, и смотрят на сидящего у противоположной стены человека каждый по-своему: во взгляде Габриэля холодная уверенность проверенной схемы, а Раэль едва ли выскажет свою заинтересованность кем-то необычным в ее окружении, кем-то новым, но недосягаемым, чужим - как чужая игрушка у девочки из другой группы в детском саду, и не то что поиграть взять, даже трогать нельзя.
Из свертка желтой почтовой бумаги молодая женщина достает комплект мужской одежды - черные брюки, светлая кофта и легкая осенняя куртка явно куплены в не самом дорогом магазине приличного качества и ни разу не были надеты, о чем свидетельствуют оставшиеся на них ярлычки и бирки, а так же отглаженность и острота складок. Почтовый пакет небрежно брошен изящной рукой на пол, вещи она держит так, как вышколенная горничная комплект ночного белья для важного гостя. Взгляд ее голубых глаз пронзителен и внимателен, но относится теперь только к куску битого округлого стекла и крови на нем.
- Снимай свои тряпки.
Качнув пластиковую бутылку с минеральной водой в руке, Габриэль кинул ее в сторону шинигами небрежно, но без презрения и превосходства, не так, как бросают собаке палку, но так, как жертвуют нищему золотую монету из тугого кожаного кошелька. Щедро. В дыму и духоте плохо вентилируемого помещения Джек вряд ли бы смог долго протянуть без воды, взять которую можно было только из лужицы на полу, поэтому притащенная из столовой бутылка была не актом альтруизма, а необходимостью к продуктивному разговору. Между тем Раэль, отвлекшись от созерцания бурых пятен по светящемуся прозрачному, подошла ближе к заключенному, без доброжелательной улыбки протянула сложенные стопкой вещи:
- Переоденьтесь. Я не хочу, чтобы вы запачкали салон моей машины, - в строгом черном костюме, но с короткой юбкой и почти открытой грудью, суккуба напоминала участницу сексуальной игры в гестапо и теперь ей не хватало только плети в руках, да высокой шпильки кожаных сапогов. Синие следы на ее шее только дополняли общую удручающую картину, когда она заглядывала в темные глаза шинигами. Впрочем, она была рада, что тот успел сам снять наручники и ей не придется притрагиваться к такому грязному существу.
Такое отношение недомолвки в детской сказке в книжке с картинками, свешивает ощущение кишок с платформы на многие метры вниз. Самым сладеньким, верно, вы же любите, чтобы вязало, ослепляет самым беленьким.
К останкам самых темных, самых разбросанных по стенам.
Возможно, ему смешно от таких искренних слов. Смешно за дешевую обивку сидений бюджетной машины, что припаркована на штатной стоянке перед зданием полицейского управления. Смешно от гротеска происходящего, но Габриэль без эмоций скрещивает руки на груди и смотрит в узкое подпотолочное окошко поверх голов. В дыму, решетка сливается с серым небом и кажется, будто нет ее вовсе. Свобода.
- Что ты выбрал, Джек? - Тополиные дороги Европы. Куклы в витринах. Колли-поводыри на прочных цепочках. Намордник, справка о прививках. Все как положено и пишут в ярко раскрашенных буклетах.
Его разобрал колкий сухой смех. Он хорошо помнил фотографии из интернета. Цветные. Широкого формата. С подробными акцентами на самых четких моментах. Вывороченные пузырьками воздуха и желтого гноя язвы, отгнившие как при проказе пальцы все в синем и черном, скоротечное после инкубационного периода разложение, мокнущие волдыри, разбухшие синюшные наросты, "съеденная" язвами слизистая и роговица глаз. Но сейчас это не нужно знать никому - и в том числе Джеку, выбор за которого сделан уже давно и есть только два пути, две ветки движения: на светофоре машина повернет к жилому кварталу или зашуршит шинами на шипованной резине вниз к набережной, по берегу моря. Раэль знает, что нужно делать и в том и другом случае, умеет крутить руль верно, вдавливать педаль в пол до упора и свиста колодок. Раэль умеет держать пистолет и за коробку коньячного шоколада с радостью стреляет в затылок блаженно улыбающемуся человеку, который влюблен в нее в этот - и только этот! - момент безмерно и оргазмически счастлив от ощущения водящей в мозг пули. И при этом, Раэль умеет повернуть ключ в замке и пустить в комнату снятой на подложное имя квартиры кооператива, где расстелена кровать, ждет нагретая ванна и теплый маслянистый свет с потолка.
Нитка, крючок, петля.
Не|приятно, когда в механизм попадает кусочек стекла. Габриэль шумно выдохнул на последнем хриплом смешке.
- Впрочем, чтобы ты не выбрал, твой мусор тебе не вернут. Он тебе больше не нужен.

Провода густым зеленым, размазанным по стеклянной колбе, растворены в некомпетентной стилизации зараженных строчек. Интересно, не побились ли хрупкие коконы в инкубаторе? Если да.
В закупоренной комнате не продохнуть. Слышно, как на улице гудит солнце, но больше ни звука. Воздух спертый, тугой - такое впечатление, будто его можно согнуть, как стальную пластину. В спальне, куда положили мертвеца, пахнет чемоданами, но я их нигде не вижу. В углу на одном кольце висит гамак. Такой запах бывает на свалке. И мне приходит в голову, что ветхие полуистлевшие вещи вокруг нас имеют такой вид, что они и должны пахнуть свалкой, хотя на самом деле у них совсем другой запах.
Он провел по щеке кончиками пальцев. Шершавая кожа, покрытая однодневной щетиной, показалась ему на ощупь жесткой. Потом ладонью, с отсутствующим видом, тщательно ощупал лицо - спокойно и уверенно, как хирург, знающий, где расположена опухоль - убедился, что, если немного нажать на эластичную поверхность, можно обнаружить твердую субстанцию некой истины, которая порой тревожила его. Там, под пальцами - и еще глубже, там, где кости, - крепкое анатомической строение хранило низменный порядок всех его составляющих, вселенную переплетенных тканей, маленьких миров, которые поддерживали снизу доверху каркас из мяса, менее постоянный, чем естественное и окончательное расположение костей. Впрочем, всего лишь стянутая шрамом эпидерма.
Женщина, спутница его в этот неприятно долгий день, наигранно красива и показано умна, все умеет, что уметь должна, выпрямляет узкие плечи и отставляет в бок ногу - на каблук синим носком вверх, отбрасывает движением кисти волосы за спину и опускает на миг опахала ресниц: психическое расстройство с преобладанием двигательных нарушений; ее жесты танцующими палыми листьями в пыли и смраде городских окраин, ее голос металлическим перезвоном запыленных гильз, ее взгляд прожигающими прикосновениями хорошо раскуренной сигары. Вызывающе-яркий алый ноготь пристукивает по латунной пряжке узкой полосы пояса. Губы кривятся в не идущей им улыбке. Кажется, всего-то прошло четыре месяца, как те чувства настороженности и тревоги, с которыми она выглядывала из-за обгрызенной временем кирпичной стены с обгорелым верхом старого Мюнхена, вновь навестили ее. Отвратительное ощущение. Вонючее дежавю. Взгляд Раэль медленно блекнет, на глаза с широко, но бессмысленно расширенными зрачками, словно ложится тонкое стекло - корочка льда в воспоминаниях недалекого прошлого и пальцы сжимаются на пряжке пояса, как на ручка прочного пластика уютного кейса с плотной внутренней прокладкой. Наблюдая за ней, Габриэль не может не смеяться.
Малейшая трещинка - и это уже во мне, точнее я это оно. Надышался сам - передай дальше. Какое красивое слово "антракс", белые карточки с черным писанием иерсиния, желтые марсианские костюмы химической и бактериологической защиты, стеклянные шлемы вытянутой формы, рукавицы с уплотненными пальцами... через грязное стекло с отпечатками чьих-то рук виден только не менее грязный истоптанный снег, что вгрызается через грязное небо в грязные остатки льда по краям лентой убегающей вдаль дороги, и призрачные тени позвонковой арматуры есть лишь просто чье-либо мироописание, а ей бы за 120 по скоростной трассе и только огни, огни, огни и холодные капли в лобовое стекло.
Женщина медленно ступает вкруг комнаты, наклоняясь раз за разом у каждой разбросанной по углам вещи - низко, до самого пола пальцами и не сгибая колен. Габриэль больше не следит за ней, он знает, как это происходит, происходило и будет еще не раз: по просвеченному красным коридору с петлей на шее ведут праведника на казнь его веры; в таком случае, конечно он помнит, всего сорок восемь часов на то, чтобы проститься со всем, что когда-то имел. Или теми, кто имел тебя, но это уже если ты слишком везучий, а мокрота еще не окрашивается кровью. Закурив, он все еще смотрит в узкую бойницу окна, мусолит пальцами фильтр сигареты, но не нервничает и не торопится - однако откровенно скучает за всеми долгими сборами.
То, что снега скоро не будет, - всего лишь чье-либо ебаное мироописание, тебе все наврали, выкрутили до упора, натянули на струны так нежненькo, тоненько, что не заметил до сих пор. Открой глаза, что ты видишь? Разгар зимы, мошки погибают, все вокруг бело. Оплевываю и высмеиваю все те мечты, от образов которых я настолько устал. Число пожираемых одиночеством людских сердец безжалостно вырастает. Таeт, превращаясь в бeлоe наслоениe, замысловатый пистолет переполнит oбезглавленное тело. Я не могу сосуществовать в этом сфабрикованном обществе, пресмыкаясь; в том, чтобы жить нет смысла.
Этот мир полон психов.
В твоей голове.
- Он снесет этому придурку голову, - без улыбки ответила суккуба на заданный в риторике вопрос, между тем в подобранный пакет засовывая грязные, дымные вещи, осколки стекла, тряпку, которой только что размазала кровь по стене с бурую полосу. Никто и не заметил, как ловкие пальцы сунули мелкий окровавленный осколок в карман юбки. Так было всегда: запах горького миндаля наводил на мысль о несчастной любви, забивал всю голову и резко тупил каждый из органов чувств, и закуренная крепко сигарета была не столь прихотью, сколько необходимостью к спасению собственного...рассудка. Горькие складки легли в уголках ее губ. Терпкий запах фиалок и формальдегида широкой волной, смешиваясь с ароматом только что раскрывшихся цветов. Но это всегда кончалось ужасом перед неизвестностью. Каждый раз ее мысль, бродя по темным закоулкам дома, наталкивалась на страх. И тогда начиналась борьба. Настоящая борьба с тремя неподвижными врагами. Она не могла - нет, никогда, не могла - выкинуть из головы этот страх. Горло ее сжималось, а надо было терпеть его, этот страх. И все для того, чтобы жить в огромном старом доме и спать одной, отделенной от остального мира, в своем углу. 
- Быстрее. У меня нет времени, - она повернула голову на голос и встретилась на мгновение со взглядом единственного открытого глаза Габриэля - легкий в тени широкий шрам, перечеркнувший веко, заставил дрогнуть в душе медную проволоку воспоминания про старое немецкое кафе и деревянные кружки под пиво. Щелчком отправив сигарету в одну из стен, мужчина развернулся спиной к своей спутнице, пойманному прочно на крючок, крепкий, как голландский табак, Джеку и стуком попросил отпереть закрытую снаружи дверь. Мальчики налево, девочки направо.
В сторону выхода они шли вдвоем - слегка впереди, размерено спокойно Габриэль и оставшийся чуть позади, в новой чистой одежде вымотанный Джек, которому, должно быть, не то что идти, но даже мыслить о чем-то подобном не было ни желания, ни сил. Только не было выбора и даже если руль прокрутят до упора на поворот, то все равно придется идти своим шагом до собственной могилы и мазать первым тленным комом земли рот тщательно и важно. Несколько раз на ходу мужчина прикасался ладонью к собственному затылку, но кроме прилепленному широким пластырем к выбритому месту компрессу из бинта, ничего нового раз за разом не обнаруживал и, вскоре разочаровавшись лишением открытий, спрятал руки в карманы: шаг обрел взамен стати расслабленность и - издевку над серьезностью ситуации.
Через воздух в зрачки вгрызается нездоровый свет фар встречной машины.
Остановившись на пороге входа в управление, он несколько минут выглядывал на стоянке оранжевые огни подъезжающего автомобиля и только затем толкнул дверь на улицу, прошел в нее первым. У Джека не было смысла бежать. Вряд ли закрадывалось теперь желание. У самой машины, призывно распахнувшей дверцы в жаркий бежевый салон, Габриэль звонко небрежно бросил на ладонь парня некрупную связку ключей. На заднем сидении его уже ждал черный пакет с конвертом, в котором уютно улеглась немалая сумма денег, мобильный телефон не самой броской модели, а так же в тонкой папке документы на подложное имя.
Хорошо бы ливня.
- Тебя отвезут сразу на квартиру - не советую покидать ее ближайшие сутки, - строчки так же заражены, все вокруг бело-снежное, у шофера на руках черные перчатки, а на нижней части лица шелком маска, под которой прячется обезображенное подобие сомкнутых судорогой челюстей, - когда придет посылка, я найду тебя.
Бессонница, глубокая, как общий наркоз, долгая, как трасса через запад на восток. Кооператив - наутилиус с погашенными огнями.