--> Angel sanctuary.
Вечер. Прохладно. Снег.
Судьба. Маленькое кругленькое личико сморщенное, будто старческое, глубоко запавшие в серость туго натянутой кожи глаза практически девочки - шустры, как черные жучки, и в гротескности облика она казалась восковой фигурой из паноптикума. Всплывали в памяти мурашечные черно-белые кадры старинного немецкого кино во всех подробностях характерного жанра. Глубокую старуху-карлицу переодели в детский джинсовый сарафанчик с аляповатыми цветами. Девочка укусила слабыми молочными зубами воздух, вылизанное из темноты меркнущим светом ее насмешливое отрицание было спокойно и надгробно. Нет веры, ни ей, ни в нее, воспетая традициями уверенность в том, что единственный решающий, по каким порядкам жить, убивать, умирать - ты сам и отголоски от давления приходящего ничто иное, чем только домысел. Мерное погружение в отторгнутую действительность с каждым ударом отстраивающего организм заново телом. Время подлечило внешность. Уродливые кровавые стигматы на шее, как битый циферблат выгнули обратно. Форма вернулась, но царапины остались.
Из теплоты бензинового гона автомобильного салона на жгущий в первые секунды мороз, едва не мордой в снег, запнулся, заметался, - некогда любоваться красотами подкожно, изнутри угнетающего пейзажа, в котором так много от заснеженных гор и старой отзелени норвежского моря. Быть может дальше было бы холодно, но колючий ветер, верно успевший устать за день, практически стих. В оковах сереющего цвета, света не выключенных фар, в окружении падающей мороси с неба две озлобленно-испуганные женщины казались вырезанными с другой картины, поражающей неверностью трактовки - изумление сменилось резким, как спазм, собственным страхом и злобой. Странное ощущение. Наверное, сродни тому, что чувствует умелый альпинист, держа на неверной связи тонкой страховочной веревки второго, стремительно скользящего по осыпающимся камням, в пропасть. И впиваешься намертво ногтями, клыками, шкурой дрожащей вцепляешься в осколки породы, ожидая момента рывка. Не удержишь, и улетишь следом. В пропасть, в безжизненную тоску пустоты сломанной чужой судьбы, бесцельности существования. И вот он - рывок. Веревка натягивается, скрипит, стонет под тяжестью веса, впивается в тело, стремясь разрезать его надвое. И начинаешь скользить, неуклонно утягиваемый к краю. И инстинкты воют, сгибают руку к голени, где в ножнах виднеется рукоять ножа. Стоит перерезать тонкую, едва наметившуюся связь, словно плетеные нити страховочного троса, и ты цел. А второй, под грохот каменного обвала, раскинув руки, летит в свой последний полет. От арийца веяло на белой пустыне такой смертельной тоской, таким нежеланием жить, словно липкий холод, слизнем ползущий по позвоночнику, проник многим глубже. На закорки бараньего упрямства, на днище остекленевших - понимание реальности, как жгущее, мучительно тяжелое принятие чего-то неправильного, неверного. Попытка прижать ладонями трещины чужого мира и тычок в спину - ты ничего не можешь сделать, ничем помочь и, признайся себе, не можешь даже просто вмешаться. Что-то в груди как и прежде свербело, назойливо и отвратительно, как желтящие черви в гниющем мясе, предлагая шевелиться дальше, снова подниматься, снова бороться, снова побеждать, ведь в этом была сама отведенная началом жизнь. Но вот только что перед глазами мелькнул заманчивый вариант, обличенный в неясные краски распаляющегося вечера, о котором раньше думать не приходилось. Остановиться и подохнуть. Не лезть не в свое дело. Помилование? Моральный закон, по которому лучше сдохнуть, чем встать на колени, предпочитая смерть стоя, до касания телом горизонтали. В широко распахнутых бельмах сверкнуло что-то, похожее на торжество. Или это просто отблеск пламени в неподвижных зрачках? Это детские свирепые глаза, в которых припадочным цветом отражается мутно и пьяно гордость живущего так, как считает нужным: безрассудная смелость, дерзкий вызов всему, что вставало на пусти прежде, прямота, презираемая всеми вокруг и никогда не должная принятию. Вера только в свои силы и в своих пропахших гарью хрупких устоев богов, пока лапы тонули в разверзающуюся бетонную стену, а алая пасть жадно хватала иллюзорный лунный свет - зачем было все, к чему - до упора в монолит вымороженных перьев. Это женский надрывный крик, от которого зажмурится, дернуться в сторону как от удара плетью - разве нельзя иначе? Пустая оболочка, лишенная души, как плетеная корзина под сдувшимся воздушным шаром. Больше ни каких попыток взлететь, только земля, и больше ничего.
Лакомо и глухо плеснула ленивая волна в расщелине далекого пирса, качнулась где-то в стороне на глубине темная борода водорослей вокруг сваи. Ледяное крошево жадно качнуло гулко и глубоко, воздух вокруг до белого каления звенящий, густой, как вода. Черная, черная выжженная земля, промерзшая до самых корней. Вокруг лишь тишина и пепел былого. Плеск воды, вплетающийся в эту тишину и что будет дальше теперь - какая разница? Он никогда бы не узнал что там, за поворотом, за горизонтом может быть, а раз так, то зачем думать? Нарываться на все неприятности, которые только можешь найти. Безрассудно? Самонадеянно? Дерзко? Опасно? Посмотри теперь сам, к чему приводит неверно выбранная тропка, испытай на ментальном уровне уничижение чужой близкой жизни, когда-то должно быть ошибочно слепо ткнувшейся под чужую власть, и если в этом учении дана отсрочка на усвоение, то не это ли высшее благо. Расплавилось стальное серебро чужих налитых слезами глаз, растрепались на холоде серые перья, с хрустом крепко сжались в воздухе пальцы. Ошибки требуют своевременного исправления, а не отброса в долгий ящик. Здесь внезапно обрывалась земная твердь, сливалась с серым бархатом неба и растворялась в снежной дымке. Тревожно.
Ему не удалось отворачиваться долго - мутило так, как никогда прежде, и только малейшая доля секунды привела его в реальность, когда он осознал, что это не то место и ситуация, где позволено себя так вести. Осторожно прислушиваюсь к тому, что внутри, опасаясь, что оно вдруг возьмет и взорвется новой волной дикой боли, хотя вероятность условно теперь ничтожно мала. Вдохнул полной грудью воздух, по морозному вкусный, колючий и посмотрел, закатив глаза, на синеющее в болезненную черноту обморози небо с едва виднеющимися крапинками первых блеклых звезд. Сам иди и подыхай, здесь и сейчас. Сдохни, по полагающемуся псине, под непрочной коркой льда или смирись, наконец, со своим положением. С Судьбой? Это только ржа и соль. Соль и ржавчина. Мягкие детские волосы пощекотали голое плечо смешливым прикосновением налетевшего ветра. Редкие всхлипывания и откровенно мокрое лицо, прижавшееся к груди. Мир выщелкнул. Ось повернулась еще на сотую долю градуса, изменяя все вокруг. Темнота потеплела, а от света потянуло зябким холодком - опуская взгляд в нормальность, никуда не исчезнувший металл глаз падшего, Хайне не пытался прокручивать, мусолить в сознании его слов.
И мне нужен сахар, а не плюшевый волчонок, которого и на пол-то ронять страшно, чтобы не измазался.
Единственная команда, которую ты должен знать - это «к ноге». К ноге. Так ты хотел?
Смотри внимательно, считай красные отметки радиалом в секунды своих сицилийских четок из оливковых косточек и черепов землеройки, зажатых в руке. На счет три ты умрешь. Готов? Раз. И вроде нутряной холод отпускал, выдергивал свои тонкие бисерные иглы из сухожилий, от голеней до колен, от локтей до пястей, покалывая, растекалось тепло, будто он ухитрился отсидеть все "четыре кости" и теперь постепенно возвращалось осязание - почему все события на переломных моментах происходят под снежной пеленой? Два. Не захлебываться застрявшим в горле смехом и не совершать резких и повторяющихся движений. Сделать из взгляда стеклянное крошево, осколочную бутылку с прочным донышком. Без замаха в неудобной близости, ставшей как удавка ограничением движения, коротким ударом - под левое колено опорной в удачный случай ноги. Крепкие кости в одновременной напряженной расслабленности и есть неплохая возможность вложить немало усилий, чтобы опрокинуть недосягаемое величие падшего ангела в утоптанный снег, придавить сверху и удержать - в подогнанным к выдоху ожиданием. Легкое касание разума. Нет?
"Невозможно" превращается в мелко замешанную кашу точно так же тяжело, как становится пеленой.
Меня не ебет, если кто-то видит здесь нетождественность.
Если в уравновешенное синим безмолвием море - три. Времени у тебя на пятнадцать секунд до полной отдачи с поправкой на неловкую заминку. Холодная злость плеснула и выгорела, полыхнув напоследок, осыпаясь тонким пеплом. Мелкой взвесью смешалось с грязью, с зимним плесневелым месивом. Рывок придавленного тела и пародия на объятие - бросок навзничь крепким ударом подорвавшейся псины: с развязанными руками двигаться легче и проще. Быстрее, в конце-концов того, на что рассчитана чужая реакция. Направленным вниз тычком локоть на горле падшего (вырву с мясом, вдавлю во внутрь - ты мне так обещал) и короткий захват на пясти. Тяжесть. Тепло. Столь же четко отмеренное движение, как щелчок зубов. Бикфордовым шнуром побежало по позвоночнику, разбрызгивая по сторонам плещущий беззвучный смех и сипение древних мехов - больше нечего терять, ловить в кружении стеклянной карусели, и можно только вырвать мгновение из этой пляски, пока не дали отпор - ключик, замочек, в смазанном ударе разнести в размесь все, что до остервенелости надоело, но от чего не сбежать и не укрыться. Попадается в пурге поднятого снега первое упругое под одеждой. Ключица. Хрупкая изогнутая кость, опасно близкая к коже - заехал от души так, что сам себе едва не вывернул руку, а на возврате зацепил неловко чужую скулу с аристократически возвышенной бледностью: получилось даже лучше, чем рассчитывал в самом начале. Оскал, казалось, пристыл к сухим губам и понадобилась бы уйма чертовых мгновений на то, чтоб стянуть его с лица, едва ли не руками плавя неподатливый застывший воск гримасы, но если все равно подыхать, то зачем тратить время, когда можешь еще хлебнуть радости, потрепать напоследок серого ангела так, чтобы перья его в пух и прахом во все стороны. Отметины псовых когтей в частичном перекиде оставили свой след глубокими бороздами - вкруг горла, по лицу? Он сам ничего не видел в запросившей глаза снежной крошкой, в которых короткие злые удары со спешкой на максимальное повреждение.
Выдернуть шнур, выдавить стекло. Жженый белый мальчишка.
