Глухо зарычав, зверь, конечно же, отступил, чуть удивленно и, может быть, даже расстроенно мотая мордой. Наросты на ней прекрасно защищали от ударов, но, конечно же, простая сила, вложенная в этот самый удар, дала о себе знать. А ведь теоретически один удар мощным хвостом должен был вышибить из парнишки дух! Хотя, в тот момент Габи даже как-то подзабыл, что самолично только что окрестил его самым настоящим демоном с ангельскими голубыми глазами. Избито как-то звучит, ну да ладно. Конечно не интересно, когда тварь, с которой ты борешься, все знает наперед! Аша воспитывала сына в лучших традициях - кто бы еще удивлялся, в кого у него такие бедр...в смысле, бедовые глаза, белые с зеленым, как маркировка, стали номер 30ХГСА. Только вот сейчас на Кая смотрели глаза непроницаемо-черные, без зрачков и без радужки, даже сами белки имели такой глубокий, вселенский цвет. Повторишь?.. Да ладно! Где таких умных слов нахватался, гаденышь. Та же самая Аша, женщина видна и умная, почему-то не научила свое домашнее чудовище управляться со вторым телом в идеале. По сути ведь, обладателем чужой мутагенной крови Габриэль стал совсем недавно и еще не до конца свыкся с тем, что может раздирать человеческие тела одними только передними лапами без применения чего-то подручного. Поэтому, по сути, милый светловолосый мальчишка был еще жив и цел. Мотнув длинным лысым хвостом с одной только кисточкой жесткой шерсти на конце, зверь коротко скакнул в сторону кукловода, пригибаясь на длинных лапах, чтобы снова не попасть под удар, и ухватился зубами за левую руку, резко дернув на себя. Разумеется такой жест каннибализма не мог оставить ни одежду, ни кожу целыми, но вряд ли настолько суматошно ему удалось достать до кости. В башке еще гудело после удара, но эта маленькая досадность не помешала Габи ударить рпередней лапой поперек груди, даже чуть выше - где-то на уровне ключиц.

Остаться без потомства в самом расцвете жизненных сил оборотню не грозило - хотя на тот момент вряд ли он мог догадываться, что уже через несколько лет у него будет жена и милая дочурка, так любящая кататься у сурового папки на хвосте с кисточкой. А ведь все потому, что он вовремя выпрямился на всех четырех длиннющих лапах и удар не то, чтобы не пришелся к месту: просто не дотянулся слегка. Только вот избежав одного нокаутировавшего бы в случае достижения цели удара, черное чудовище само подставилось под следующий. Общая высота его тела вполне позволяла сделать хороший замах битой. Удар по ребрам оказался чуть более, чем просто ощутимым. Зарычав, зверь отскочил в сторону, обматывая длинный хвост вокруг своего тела и, конечно, не имея толком возможности придержать место свеженького синяка лапой. Хотя бы потому, что лапы к этому не было приспособлены.
- Мелочь пузатая... - обратное превращение занимает едва ли больше времени, чем первичное, роняющее на все четыре лапы и заставляющее взглянуть на мир чужими глазами. А еще, в отличие от иных оборотней, с него не свисает после обрывками одежда, а остается в первозданном, разве что чуть более пыльном, виде. И, конечно, в ней остается оружие - и Габи не медля взвел курок на одном из своих любимых огнестрелов. Прекрасное оружие, которым не давно воспользоваться нормальному человеку - один выстрел запросто сломает незадачливому стрелку руку, а пуля уйдет в молоко из-за слишком сильной отдачи. Взвел курок и, разумеется, выстрелил три раза подряд, с некоторым трудом удерживая вертикальное положение собственного тела. Отдача больно била по руке, но слишком привычно, чтобы эта боль отвлекала и слишком слабо, чтобы сбить траекторию полета пули. Три выстрела и, разумеется, не одной осечки - в этот момент Габриэль даже забыл, что движение когтистой лапы было направлено не в ту сторону, в которую он хотел, словно по велению чьего-то чужого разума. Не глядя, куда попадут пули, он отщелкнул карабин на поясе, удерживающий второй пистолет около бедра, и сцепив руки с оружием большими пальцами, сделал два шага назад, выцеливая парнишку. Твари внизу бесновались, почувствовав свежую кровь - не передергивая затвор зубами, но чувствуя во рту горчащий солоноватый привкус, оборотень даже усмехнулся. Конечно, подрал маленько чужую руку. Только ценой этой руки ему теперь было о-о-очень неприятно дышать и, тем более, громко говорить. Ребра саднило от крепкого удара, но вряд ли дело дошло до перелома - все-таки, дело было в возрасте и в физической комплекции. А вот если бы бита пришлась на ребро нижнее, плавающее...тогда да, тогда бы еще поспорили бы.
- Бодрый какой. Сучий потрох... - визг тварей, конечно, был понятен всякому. Им просто хотелось жрать. Им все равно было, что жрать, - все вы демоны одинаковые. Даже ты, мелкий.

<-- Торгово-развлекательные заведения города -- Бар "Осколки".
Январь. 2011 год.
Ночь: Осадков нет, прекратился ветер, снежно.
Температура воздуха: - 7

Мальчишка, чтобы освободиться, достает из кармана шорт короткий простецкий нож и всерьез пытается отрезать себе левую руку. Отрезать себе руку ножом. Ели задуматься хорошенько, не трудно понять, что это вовсе не то, что просто так отрезать руку, - тут начинаются другие понятия и упираются в рамки определения собственного пространства, в котором у осьминога не отрастет, конечно, новое щупальце, но у него их восемь, а не два и процесс пожирания самого себя проходит без подобного дикого резонанса. И все же мальчишка решился отрезать себе руку ножом, отвергнув  в своей отчаянной смелости саму идею возрождения руки в обратном порядке отрастания хвоста прыткой ящерки. Решение мечущегося между истерическим возбуждением и отчаянием подростка позволяло ему вонзить ребристый нож себе в руку, которая во хмелю казалась ему чужой. Не шутка ли.
Душный темный салон такси с плохой вентиляцией или, на щедрый выбор обстоятельств, снежным крошевом в лицо, стоит только опустить боковое стекло, воздуха пустить, давит со всех сторон мерными хлипкими басами современной, столь популярной поп-музыки, пока расслабленный разум покачивается бумажным корабликом по волнам любимой формулы крутящегося колеса, пока только вырезанные северными ветрами глубокие кровоточащие руны одна за другой не залипают комьями ультрамаринового цвета снега своим красивым каталептическим шумом уже более чертовой дюжины дней, пока глазные яблоки с резким ощущением льющегося по стенам кипящего молока, пока не отвести их в стороны; заткнуть чем похлеще распахнутый алый ротик, убрать белобрысую соску из отвращенного эфира, промотать радиоволны на забитые в память отметки верные и четкие, как избитые стигматы, и вместо нее на громкость в отметке выше пятнадцати Боба Марли с белоснежной улыбкой и спутанными со сна дрэдами, он классный музыкант и постоянно лезет в голову со своей ерундой в самое не подходящее тому время. Мужчина прислонился виском к прохладному стеклу.
Каменный мешок подвала заполняется водой.
Стены держат. Вдох и ровно отсекает по щиколоткам, в голове одним махом мельчайшее стеклянное крошево паники, истекают нервные окончания, как жизненным соком, воплями счастливого ужаса.
Стены давят. Вдох и отрезом поперек мышечных спазмов нет ничего ниже колен, глубокая темнота заглатывает голодной рыбой с океанного дна, ребра дробятся щепками всей в дурной слизи ивы, руки и сталь покрыты патиной.
Стены душат. Вдох и фильтры реальности больше не та мягкая стена для подступающей по всем направлениям приторной серой сладости, что взгрызается самоуверенностью в раздробленность тонкими руками, ловкими лапками, интерпетирует в оба конца с однозначным решением, по любимой формуле до сих пор катятся колеса, пыхтят жестяные трубы машинерии, капает раскаленное до пышущего жара масло ровно в темя и все его провода, строчки, осколки забиты шумом, правильным далеким шумом, тенями в свой хваленой стабильности.
Легкий укол и сукровица сквозь трещины. Боли никогда не бывает слишком много, но самая страшная даруется рукой женщины и, обязательно, самой любимой, единственной на земле и второй, как она, найти невозможно.
Взгляд словил взгляд, точно пулю в висок. Но кость оказалась толста или слишком прочна и девять граммов плюмбума с веселым визгом завертелись в рикошете. Щелчок, отскок, звон битого стекла. Где? Да нигде. Только зрачки буравят зрачки и где-то там, на дне, под нежным голубым слоем кристаллов медного купороса, дивного яда, плещется нечто. Шутка? Ой ли? Серьезно? Вряд ли. Что тогда? Черт его знает.
Глотком из прохладного горлышка в целом нагревшейся о жаркое подреберье фляги, изогнутой на деле по форме мужской груди, словно по-утру в тяжелом похмелье подлил себе еще на чашку кофе с красным перцем, даже в самых закостенелых определениях собственного комфорта не думая ни об все более явственной аритмии, ни о каком-то чарующе-пустом, тягостном нытье под левой лопаткой, когда даже усилиями на полную катушку раскрученных моторов организм не успевает восстанавливать сам себя, надолго сбитый с верной колеи не столь внешним вредным воздействием, сколь безрассудностью больного разума, воспаленного сознания, потонувшего по ледяному крошеву кораблем здравого смысла. Порождения чудовищ минувших дней, белые мыши, черные кости, все вертится в карусели ангельской пыли на алюминиевой ложке. В последнее время свое тело Габриэль воспринимал ровно так, как жестокий и неуемный в жажде наживы жокей призовую лошадь, из которой проклятый раз за проклятым разом выжимал все силы на износ, иной раз не задумываясь даже, что уже хрипит на издыхании, роняет хлопьями белую пену с раскрытой пасти и еще пара ударов, звоном набата отложившихся в ее восприятии и ляжет ровно на финишной прямой с выходом в лоно победы, заливая кровью из конвульсивно содрогающихся ноздрей на желтящий рыхлый песок ипподромного круга. Ничего, это без дела не страшно толком, лошадь была куда более чем просто вынослива, двужильна и в главном своем достоянии неприхотлива. Кожаным хлыстом во влажной выделке по морде, допинг в испаренное правое бедро и - выноси, родимая, теперь мы с тобой знать не знаем слова "невозможно", я в твоих юбках, как в кружевах савана по левому курсу, нажатьем курка виска ты гасишь свет и бросаешься по лунной дороге в мой кривой ад спичечных коробков, коротит на штекере в разъеме, а мы спляшем с тобой еще один раз, последний раз и даже напоследок красиво, я украду тебе монисты от цыган, спляшем и сердцу станет веселей. А врачи? Да пошли они на хер, толку с них как с кипятка белого пенного дерьма, фаянсового края, одна пустая болтовня в галимом перемешивании старого и известного, слышится среди нудного бубнения шаблонных, заученных по учебникам фраз: нельзя это, нельзя то, мыслить стоит позитивно, уверенно и весело тягать килограммы в проплаченном на месячный абонент спортивном зале, пить полезные витаминчики и расшатывающие нервную систему антидепрессанты.
Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким помрет.
Стены распахивают серые объятья. Вода отсекает по горлу.
И что же я могу сделать? Если такова наша действительность. Моя улыбка вечно раздражала, раздражает соседние тела, мои слова исхудавшим коростой металлом проникались в мантию человеческой сочной плоти, разделяя укутанное в оболочку сомнений и решений тело на две части, она открывала ему всю правду, словно голубой экран показывая ему его сущность, собирая по крупицам битых витражей куски его масок из кипящего котла адской вопящей лжи.
Не нужно искать дорогу в прошлое. Хватит звонить по телефону, записанному на бумажке. Поток машин неожиданно останавливается, потом все они, даже тяжелые грузовики, объезжают труп кошки, раздавленной, расплющенной, как лист бумаги. Бессознательно он начал подбирать наиболее звучные имена для этой расплющенной кошки и на лице его расцвела щедрая улыбка. Голос. Дыши глубже. Удары в корпус были хорошие. Хорошие, но раз-два и все - этого мало.
Раз, два, три, четыре. Нужны удары, чтобы ошеломить. Бить, чтобы потом уйти в защиту. Нельзя было пропускать удары.
Для человека, начисто лишенного красоты и обаяния - Габриэль отметил коротко, что за рулем такси, остановившегося на четырех домах от не названного, но нужного, умещался всего метр шестьдесят три (едва ли больше, навскидку определенная цифра казалась совершенно верной) ростом, слишком тощий и неопрятно неловкий, в дешевых очках с толстыми линзами, из-под которых с рыбьей неподвижностью смотрят глаза навыкате, а секущиеся волосы торчат во все
стороны, он вел себя на удивление уверенно, протягивая сухую мозолистую ладонь за положенной оплатой. В соседнем микрорайоне Акира, бойкий семилетний мальчуган, что ждал с работы вечно занятого на улицах отца, уже сейчас до смешного походил на него: те же большие круглые, совсем не глубоко посаженные глаза, та же, теперь уже отчетливо различимая, линия большого горбатого носа; что-то неуловимое в очертаниях высоких скул свидетельствовало о том, что лицо его недолго будет хранить свою детскую округлость и, наученные щербатостью правильности в жизненных поступках, слащавостью давно не менявшей одежд справедливости, глаза слепой глубоководной рыбы взглянут на желтый автомобиль такси за оком с ненавистью, того достойной. Он же крепко спит и не видит, не слышит, да и не может по правому делу, как падают йеновые монетки одна за другой в подставленную ладонь трудяги-водителя, как сжимаются жадные до богатства - а богатство, это когда зарплата твоя не менее чем на сотню добрых баксов больше, чем у мужа твоей сестры - узловатые пальцы, обнуляется нажатием кнопки счетчик. Тарахтением ласковой кошки отзывается старенький мотор, когда, хлопнув дверцей, Ноэль вторым покинул салон автомобиля и, подняв сумку с бережностью кормящей матери, двинулся вслед за своим хозяином, направившимся в несколько ином направлении, чем на пальцах планировал ранее; за приветливо открытые двери старенького, худенького домишки на другой стороне неширокой улицы, дружелюбен и спокоен взгляд проникновенно зеленых "запертых", как непроницаемые сейфы, глаз, правда губы были бледны и слегка синеваты, а ведь и к черту это - на выражении лица и движениях рослого европейца это никак не отражалось. Никакой болтливости, никакого кокетства, никаких штучек-дрючек. Такси тронулось с места, неторопливо по обледенелой дороге, которую не успели еще убрать после последнего приступа природного состояния, мальчик ждал отца дома, странная пара шла по освещенной желтыми фонарями улице и все было на своих местах, а ужимки оставьте на потом, продайте дешево в страстной любви хипесных красавиц.
Все. Кончилось. Достали. Отрезал.
Выбранный несколькими сутками ранее, пустующий старый дом имел подобный странный вид только потому, что архитектор, возводя его по юности бурной, упорно привязывал его к образности опорного надежного бункера - из комнаты на первом этаже, служившей столовой, можно было только подняв легкую крышку люка, как на подводной лодке с оббитом металлом полом, по крутой железной лесенке спуститься в тот самый бункер, до сих пор в котором по стеллажам вдоль стен стояли банки с продуктами, подолгу не портящимися, а в углу оставались кучей сваленные мешки с крупами, сахаром, солью. Прежний владелец, мужчина, решивший было поселится в этом доме и живший в нем до последнего времени, попробовал внести в него лишь одно изменение, вмешаться в первоначальный слаженный проект, когда попросил пробить в железобетонном полу, прямо под металлической лестницей без перил, квадрат тридцать на тридцать сантиметров и обнажить землю. Оттого теперь в подвале было холодно даже летними днями. Он перестал был бункером. Однако сейчас незваным гостям дома, прошедшим по тихим пустым помещениям, лишенным мебели и какой-то отделки, это было только на руку: пусть и не казалось счастливым стечением обстоятельств. Забросив тяжелое тело на чердак, Габриэль устроился около невысоко расположенного окошка, присев на одном колене, взял из ледяных рук выбранного на долгое время помощника во всех бредовых начинаниях свой мощный бинокль, оставшийся с незапамятных времен армейской выправки по пустынным мертвым землям, привычно скупо потушил свет принесенного с собою фонаря и сквозь оконце - как сквозь темную бойницу, не отсвечивающею на улицу теперь ни единым случайным бликом, кроме голодного проблеска гиеньих глаз, осмотрел в отдалении особняк типичного японского стиля, да разве что без тонких бумажных перегородок вместо стен. Все же, не смотря на спиртовую пропитку местным духом, владелец поместья в настоящем времени любил обстоятельность и окружал себя крепкими вещами, не способными сломаться от неловкого тычка пальцем. Кромешный мрак встретил добрым домовладельцем, дворецким местной широты. Но мрак, в который смотришь невооруженным глазом, и мрак, разглядываемый через настроенный верным образом бинокль, - далеко не одно и то же. В глубоком, беспросветном мраке, открывшемся в тяжелых окулярах, он увидел того самого щуплого подростка, которого волочил за собой небритый полицейский в рваной форме, увидел мальчишку, догадавшегося, что тот хочет сделать с ним, и сжавшегося в комок. Резкий по поднебесной ветер разгоняет тучи, со вчерашнего вечера заволакивающие небо. Высоко в небе светит луна, время от времени уходящая за тучи, но из бойницы ее не видно. Возможно, предсмертный вопль подростка, готового от страха в бешенстве отрезать себе руку?..
Такси остановилось на повороте, мигнул красным глазом светофор.
И канула в ничто тишина. Блаженный покой ночи наполнился смятением.
Сплетаются так и не обретшие покоя человеческие руки и ноги, вздохи рвутся из грудей; исторгаемые десятками по морозной ночи уст голоса, отчаявшиеся и упорствующие, пытаются упорядочение зазвучать в немом, богоисполненном хаосе. Что жаждут возгласить они, к чему стремятся и чего не могут обрести, рассеиваясь и исчезая в бессвязном бормотании? Рокот взрыва разнесся по тихому спальному району, всполошил цепных псов в укромных деревянных будках, мирный сон жителей развеял небрежным движением огненной руки, к горящему остову понесся красный автомобиль, оглашая округу гневным воем упреждающей сирены, однако на седьмом году жизни в потрясениях только осознание печальной новости и сиротливо закрывающий за дверями ключ. Бесформенный мячик.
- Ты понимаешь, почему так происходит? - обернувшись через плечо, Габриэль сложил бинокль, протянул его отрицательно качнувшему головой оборотню, усмехнулся коротко на столь исчерпывающий ответ, - и я не знаю. Меньше всего мне люди нужны, не вершу я правосудия и на судью не похож. Мне нужны их безделушки?
Воображению его сознание человека рисовалось как нечто схожее с сердцевиной куриного яйца. В пористой скорлупе   заключена  жидкая  кровяная  сыворотка, замутненная чем-то вроде белка. И в нем - сознание: комочек желтка.
- Нет. Тебе просто нечем заняться, когда все хорошо - становится плохо, потому что скучно, - Желток булькнул на сковороду в маслянистую лужу, плечи под темной курткой поднимаются и опадают, бинокль отправляется в ощеренную пластиковыми зубами расстегнутой молнии пасть сумки, гулко ударяясь обо что-то в ее глубине. На улице отброшенный взрывом юнец остервенело выплюнул сгусток крови, которая затекала в горло, вытер окровавленные губы рукавом джемпера и прижал его ненадолго к носу и губам. Лежа на спине в продавленном снегу, он увидел колышущиеся круг,  крест и глаз, нарисованные на стене старого дома им вчера из баллончика с красной краской. Глаз ли? - издевался он над своим рисунком, и слова были горче крови, заливавшей рот. Потеряв способность к ориентации, он не мог понять, откуда к нему с криками сбегаются, вприпрыжку, как кузнечики, какие-то люди. Гидрантом залитый остов прекращает дымить.
- А знаешь, это похоже на правду.
Длинно ударил в виски спазм головной боли, впрочем он так же мгновенно прошел и попустил, будто спустило на скоростной трассе переднее колесо - скрежет резины по развезенной грязи, сигареты мятные кончились, оставив после себя только унылое крошево на дне бумажной пачки, которую, чтобы не оставлять лишних следов собственного присутствия, пришлось затолкать в карман.
- Чувствуешь, как смешно звучит: "Уважаемый синьор оберштурмфюрер"?
- Им не смешно, им приятно, а мы с тобой через месячишко в Буэнос-Айрес нагрянем на паррильяс, в священные храмы с пышущими жаром печками, слышишь? Навернуть по паре матамбре, а после конечно услышим причитающийся нам возглас уважения - мы закажем сальса чимичурри, ведь заслужили же это? Заслужили, - значит там конечно что-то ценнее, нежели распечатки рекламных проспектов с телевидения для дальнобойщиков и между ними состоялся непродолжительный и очень конкретный разговор. Сроки, даты цифры, возможные больницы. Опустившийся устало на пол, парнишка, ловящий последний поздний отход, обнял сумку руками белыми, как под рукавами самой смерти да вытянул расслабленно длинные ноги; рассмеялся так, как никто в городе не мог.
Ждать за бесполезными беседами стало веселее.
Движение черной тонкой стрелки по круглому белому циферблату, немарко светящимся в окружающей темноте, отслеживается как-то лениво и неохотно в тот момент, когда вроде бы до нуля двадцати остается не более получаса - это идеальное время для того, чтобы успеть занять себя чем-то и вместе с тем не успеть заняться чем-то важным или сложным, потому что тогда, выйдя за рамки отведенного времени, оно не будет завершено со всей толковостью и самой сутью начинания. Поэтому заводить что-то большее, нежели размеренная беседа о пустяках и не имеющих, конечно же как и все в подобных разговорах, веских оснований и каких бы то ни было причин планах на далекое и счастливое будущее, двое на чердаке нежилого дома разумно не стали. Являясь по обыкновению зачинщиком беседы, Габриэль вальяжно расположился рядом с окном так, чтобы упереться спиной в крепкую несущую стену и подложить под поясницу скрученную валиком куртку; в отличие от своей компании, он явно не испытывал никаких неудобств, связанных с проникающим на чердак холодом: и сквозь трещины и неровные стыки, и в провал окна, стекла в котором не было уже несколько месяцев назад, когда он заглянул сюда в первый раз. Подогнув одну ногу, умостил по колену локоть.
- Только в Буэнос-Айресе удастся попробовать настоящее паррильяда, жаркое из самых разных больших кусков мяса с потрохами и сосисками для самых изысканных гурманов...
Помогло. Скоротали еще минут двадцать в пародии на поздний ужин или ранний завтрак - пока парнишка с замашками гиены в изголодавшемся взгляде, импульс которому подавал проникшийся собственной пустотой желудок, жевал окаменелые ириски, Габриэль, как когда-то во времена былой своей молодости, травил байки, на которые Ноэль отвечал односложно и однообразно, то ли слишком занятый склеившимися намертво челюстями, то ли сторонними мыслями, и курил его дешевые мерзкие сигареты за неимением лучших.
Вам случалось видеть полицейского, который бы разбивал машину, сбившую человека? Нет, пистолет он направит на человека, атакующего автомобиль. Но тот, кто живой и невредимый едет в машине, а у самого сердце окунается в ледяную воду, - арестован, но не везде так и порывшись по старым билетам рейсовых, найдешь нужный.
Ах, какая же это прекрасная страна - Аргентина, эдакий изысканный местный Париж в жаркой, сочной, щедрой Южной Америке, столь же по-постельному ленивый, прожорливый до обворожительного безобразия, циничный до крайности мер, чванливый, образованный, эмоциональный и расчетливый, в котором все люди удивительные в своей доброте, милые, люди, которым абсолютно наплевать на приехавшего в отстроенный ими, белыми, свой собственный комфортный рай; здесь все решают большие деньги и их не дают в долг, потому что деньги маленькие просто заберут и не заметят, и в этом вся ее прелесть, вся сказка возлюбленного бытия, где все делается не со зла, а просто потому что убеждения и вековой устой никто не станет менять ради лихача, просадившего в первый день все свои сбережения. Это единственное на всем белом свете место, где по-настоящему кровно обидятся, если ты поймаешь чужую руку за кражей в своем кармане и попробуешь вызвать полицию, которая конечно же не поспешит на помощь. Ему всегда нравились эти люди, не приемлющие чужой любви к своим открытиям да достижениям, нравились потому что ни у кого из них не было прошлого и сами они никогда не спрашивали, откуда ты пришел и зачем такой явился, потому что знают не по наслышке и не вычитками из популярных журналов и газетных изданий - это опасно, опасно и спрашивать, и знать откуда и зачем пришел этот человек. Аргентина. Здесь убьют только за то, что вас просто никто не знает и здесь простое убийство человека по личным мотивам совершается совершенно иначе, а ведь например глубокой ночью человек этот, молча, крадучись нападает на своего врага или друга, избивает его до смерти или, что вернее и всяко проще, закалывает, а сам убегает в близкий душный лес. И вот начнут за ним охотиться, а лес густой. Достаточно ему увидеть, что преследователи приближаются или догадываются о том месте, где удалось схорониться, и поднимается он выше в горы, находясь в куда более выгодном положении. Такой человек, если только он был действительно полон решимости бежать в лес и жить там безвылазно, мог сделать все, что угодно. Он мог сражаться с вооруженными до самых желтых кривых зубов солдатами и даже с целым их отрядом, а ведь сам всего лишь простой деревенский парень, увалень, дезертировавший из армии сразу же после мобилизации, зарезавший должно быть командира своего отряда и бежавший в тот самый лес. Привыкни он жить в одиночестве и знай наверняка, что война закончится поражением армии его страны, он бы смог просуществовать в лесу сколько годно. Однако, совершив геройский поступок, он, оставшись в лесу один, быстро пал духом и повесился на огромном дереве с толстыми ветками, усыпанными сладкими плодами. Такая вот условно приятная сказка на ночь.
Габриэль вновь коротко взглянул на массивные наручные часы, щелчком сигарету и выглянул в оконце, столь же неизменно встретившее только темнотой... Окурок секундно зашипел в воде. В окне поместья, подсвеченном мутным желтым маревом от верхнего света, обрисовался отчетливо силуэт мужчины.
- Железобетонная гарантия, что не спасую, не расслаблюсь, не растекусь в говно.
Простенький мобильный телефон "раскладушкой" надрывно звонил режущей слух мелодией полифонии. Молодой человек, подобрав обертки от с трудом съеденных конфет, замер на полужесте, долго смотрел на него, как на гремучую змею, на гадюку, как минимум. Потом на мужчину, потом вновь на свой телефон. Тот все звонил и звонил, а Ноэлю должно быть было страшно. Его охватила паника. Он не знал, что услышит на другом конце провода. Он не мог заставить себя протянуть руку вперед, она словно отнялась. Твой неимоверно хриплый, в притворной романтике полусонный голос, раскрасневшиеся щеки на бледном и слишком худом лице. В последний раз я запомнил тебя именно таким - до каждой тонкой, птичьей косточки больным, рассеянным в каждом движении, напичканным дешевой, разлитой по трем далеко не стерильным шприцам наркотой, всего в синяках и кровоподтеках. Черт, да в тот момент я совсем не помнил о том, что ненавидел тебя, хоть и незаслуженно. Ты улыбался, облизывая искусанные, сухие губы, улыбался мне и совершенно не понимал, что говоришь, но помню, как глупое хихиканье прерывается мокрым кашлем, и я вижу, как тяжело тебе дышать, как ты постоянно вдыхаешь воздух, словно он не поступает в легкие, растворяясь где-то в горле. Конечно я помню, как на ощупь в кромешной темноте нахожу вздутые вены, каждая из них совершенно точно шириной в скоростную автостраду, как не забочусь даже об опасном - всего лишь крупица? - воздухе под пластиковым поршнем.
- Отвечай, - в легком раздражении сунув верещащую резаной свиньей трубку в безвольную ладонь впавшего в глубокий ступор оборотня, Габриэль, накинув на голову отороченный мехом капюшон, а на лицо подняв принтованный край платка, поспешил по шаткой лестнице вниз, в мыслях своих начав сумбурный отсчет заспешившего времени.
На другом конце города девушка по имени Акари Михо, студентка третьего класса старшей школы, вертит в тонких пальцах с идеальным маникюром аккуратную серебристую коробочку сотового телефона NEC. Телефон отключен. Там, где она находится, как и там, где находимся все мы, кем-то давно уже принято отключать телефоны, чтобы не мешать своим друзьям. Мы все здесь друзья. Да что там, почти братья. Так принято говорить, так принято считать, в это принято верить, когда приходишь сюда. На самом деле, на каждого присутствующего мне откровенно наплевать.
Остановившись у дверей поместья, он продолжал вести одному только ему ведомый счет, в бездумной на первой взгляд последовательности цифр, а на деле простецким шифром для лучшего пищеварения, и только дойдя до обозначенного уровня, ударил кулаком в дверь, проигнорировав напрочь и дверной замок, и правила вежливости у ночных визитеров. Сигналы в нервной системе человека достигают скорости двести восемьдесят восемь километров в час. Первый географический атлас создал Птолемей в сто пятидесятом году нашей эры. Ван Гог продал при жизни лишь одно свое произведение - Red Vineyard at Arles. Если протянуть паутину до ближайшей к нам звезды в созвездии Центавра, то она будет весить пятьсот тысяч тонн.
Факты, цифры, имена, географические названия бурлят в голове. Зайти непрошенным гостем в чужой дом. Заглянуть в чужой сон. Прикоснуться к чужой мечте. И уйти. Обрубить все протягиваемые нити и опускаемые мосты. Резко повернуться. Вдох. Выдох. Прокуренные легкие расправляются на третий удар в крепкую дверь. Гамбит. Когда чем-то очень важным жертвуешь ради чего-то еще более важного.

В давно минувшие времена своей буйной юности, с которых сохранились только блеклые воспоминания, вызывающие легкую снисходительную улыбку, да несколько простецких предметов, собирающих ныне пыль по стенам и полкам, приходилось возвращаться с погружением, славным щербатым камнем витыми шнурами к правой щиколотке на самое илистое дно у дикого пляжа сочной Сицилии, с черным пакетом на голове и проволокой - проводом - на взбыченной шее, непременно резко, с мутными пузырями бередящих старые шрамы событий, плесневелыми эмоциями и впечатлениями, обязательно быстро, чтобы не было возможности передумать и только на глубину, с которой подняться без посторонней помощи смог бы только свободный, как мертвый Гарри Гудини. Шальной, что те чумные собаки, Габриэль спутался тогда с печальным мальчиком не ради банального перепихона в брутальном и бескомпромиссном стиле "милитари", для которого был предоставлен весь в белой бетонной пыли пол и полный вшей вкупе с иными постояльцами матрац толщиной в поставленную на ребро узкую девичью ладонь. В свое время они вместе, рука к руке да бедро к бедру ворочали рискованные дела, выбираться из которых в случае неудачи было столь же адреналиново весело, сколь из волчьей ямы - и при том, уже тогда он вертел юным демоном, что потрепанной куклой би-ба-бо, тот был слепо, бескомпромиссно, должно статься даже до смерти предан своему старшему товарищу; пускай и выбирать ему тогда было не из кого, ведь не найдя друзей в стенах приюта, Кай так и оставался бы один на недостроенной площадке в компании городских псов, где когда-то кто-то из кодлы мошенников и аферистов предложил ему квартиру, наобещав золотые горы с алмазными вершинами. Габриэль знал, что подсадил его на себя, как сажают наркомана на иглу ради продолжения цепочки самоуничтожения и увеличения прибыли за дешевый счет чужой жизни - здоровья как минимум, и ради щедрой дозы обыкновенного до абсолютного блядского озона, тот ходил за ним, смышленый вроде, но такой неловкий и несуразный, как могучий минотавр на тонкой розовой веревочке и делал все, что скажут. Что он скажет. В таких случаях говорят, что мол забил человек медный ключ на семью, военную присягу под страхом смертной казни или, пускай, трибунала, подставил своих служивых товарищей, обманывал, кутил. Подвижный и бойкий, он крал важные документы и срезанные печати, возил на угнанной машине приличные суммы денег, наркотиков и пойманных людей, за которых или в денежном, или в документальном эквиваленте полагались запредельные тогда вознаграждения. А заодно, когда обживали потихоньку новую квартиру в спокойном тихом квартале, с радостью бегал в местный супермаркет за выпивкой, крепкими мятными сигаретами и упаковкой "черной вишни", которую тогда Габриэль обожал больше собственного отражения, вытряхивал в застеленную пакетом урну многочисленные пепельницы из керамики или вонючей пластмассы и тихо млел, когда изрезанная вдоль и поперек, забинтованная рука огромным пауком рассеянно поглаживала его курчавую голову. О, Кэйнер на ощупь, на вкус, цвет и все прочие критерии знал своего частого гостя и более, чем просто друга, каждую его светлую родинку из разряда самых малых на поджарой скульптуре его никогда не отличающегося атлетическими изысками тела, каждый бугор подкачанного в суматошном существовании бицепса, каждый крохотный нарост на ужасающе чарующем шраме по его грудине, каждую венку на поверхности его члена и уж тем более полное боли, разочарования и огня прошлое, - пускай уже не столько со слуха и собственных навыков дознания, сколько по документам, которые приходилось зачастую вытаскивать из окоченевших рук покойников. Это только сейчас у него есть прекрасный широкий доступ к большинству терминалов, а через пароль удаленного доступа ни одна охранная система не сможет вычислить даже серьезную нападку, поймать оставившего глубокую пробоину, информация через которую утекает столь же быстро, как кровь через разорванную артерию. Три минуты и затонет любой батискаф.
  Створка массивной двери дрогнула с некоторым опозданием от третьего удара и, одним краем, словно подтопленный плот, погрузилась в вытекшую из проема темноту, огибающую неспешно и мягко не блистающую высоким ростом фигуру кукловода. Заспанный, усталый, с синяками под глазами, он не был похож сам на себя, но терпкий запах с винным отголоском не мог оставить сомнений. В темном стекле кожа его показалась совсем белой, с синеватым отливом, словно у покойника или остриженного налысо ягненка - увы, ни молоком ни сеном стылый тусклый мальчик не пах. Нe будь я hoochie coochie, нe будь я hoochie coochie man, - вспомнился незатейливый мотив. Кажется, последний раз из этого дома его, накачанного не бог весть какими - не иначе, лошадиными? - транквилизаторами выносили вперед головой, на бегу обматывая грязными тряпками с антибактериальным и анестезирующим раствором, а очнулся он уже на уютной больничной койке в дорогом, проплаченом на неделю вперед, больничном боксе с зелеными растениями на широком подоконнике.
Человека, открывшего дверь, встретил крепкий апперкотный удар в челюсть.
На самом деле всему виной одно только вчерашнее молоко, которое, ничего не поделаешь, прокисло. В рабочем холодильнике ведь стояло на второй полке, а все ж таки прокисло. Молоко оно, наверное, живое? Понимаешь? Конечно же живое, самое настоящее живое существо, а раз живое, то как и все мы постепенно, со временем большим или меньшим, начинает неторопливо есть само себя и теперь его пить нельзя. Там, на белой крышке должна стоять выбитая черным дата, не для проформы - их специально печатают, чтобы сегодняшнее молоко пили сегодня. Кости будут крепкие. Стоит занять место чуть пониже теперешнего, больше ты уже не поднимешься. Трудно, правда. Все это проклятая конкуренция, но следует признавать, что будет скучно без нее.
Голос. Прямой удар. В корпус, в корпус, в корпус. Завлечь. Войти в ближний бой.
Раз, два, три, четыре.
Серия ударов - и уйти в защиту.
Справа и снизу.
Хук не пройдет.
Справа и снизу.
Завлечь и - снизу.
Десяток лет назад, когда Кай был еще совсем юн, в такие прекрасные жаркие вечера, в пустой комнате на второй улице после центрального перекрестка, если двигаться все время только на запад, Габриэль сидел в своей дурацкой зеленой футболке в крутящемся кресле, всем в подпалинах от сигарет и стертой старой тканью, вольготно закинув ногу на ногу и расслабив спину. Пальцы правой руки, уже тогда грубые и резкие, ловко бегали по серенькой клавиатуре слабого компьютера, разгонять который на верную работу приходилось самостоятельно под собственные нужды - шла переписка с заказчиком подлого мелкого дельца или полных ходом мчалось образование новой xak-программы для того, чтобы было на что завтракать в следующем месяце, а левая машинально ласкала слегка склоненную голову демона с отросшими неровно, вьющимися еще сильнее белыми волосами. Казалось, что тот ворковал так утробно или может быть мурлыкал, словно маленький ребенок в блаженной светлой дреме, а потом спрашивал тихо, глядя тогда снизу вверх в занятые программами глаза.
- Мы уедем?
- Да.
- В заграницу?
- Да, да, отстань.
- А когда?
- Завтра. Через год. Когда я закончу дела.
Самайн. Начало нового года. Начало темной его половины. Время понятия и исправления своих ошибок. Время, когда можно надеяться на... лучшее?.. Справа, справа.
Слева - схлопочешь свинг. После этих ударов надо бы двинуть разок в солнечное сплетение.
Не дожидаясь долгого, Габриэль в незамысловатом повиновении собственным мыслям заехал с размаху кулаком в солнечное сплетение кукловода, одним только этим ударом поставив вторую точку в двоеточии прошлого, от которого нужно было избавиться гораздо раньше и не доводить до последней краской черты, и отбросив тело молодого мужчины в глубь открывшегося помещения. Но если уже пришлось на морозный неприветливый январь, то что же теперь - отказываться от выдавшегося шанса? Прикрыв входную дверь за своей спиной, он зашел в сгустившуюся нервную темноту столь же уверено, как каждый удачный вечер к себе домой в компании грудастой прелестницы из соседнего дома, прислушался к наступившей тишине. Скрип собственных перчаток.
- Ты скучал? - пальцы подцепили верхний край платка, скатывая его вниз как крышку от консервной банки с кильками в янтарном масле с сильной отдушкой, уложили получившийся жгут по шее под воротом.

Понял?
Ну, дыши глубже. Раз, два, три.
О'кей.
Понял, что говорю?
Сечешь?
Слева не заходи.
Тяжелая куртка, звучно шваркнув, скользнула на пол под ноги. Кукловод вопреки всему, что столько лет он мнил о нем, со всего размаху запустил гипсовой бабой, как спортсмен на соревнованиях; Габриэль поставил отточенный блок, быстро сориентировавшись в полумраке комнаты, заревел глухо, принимая весь удар китчевой образины на подставленный локоть. Весь в масле от того, что прилетевший презент был щедро и неаккуратно им залит от основания до самой макушки, отлетевших по разным сторонам ошметьях должно быть дорогой и презентабельной жратвы, крови из мелких частых ссадин, осколках стеклянных и гипсовых, он выбросил вперед руку с ножом, на упреждение уходя от мощного удара деревянной статуи. Не увидел, не почувствовал запах тронутой тлением древесины, но заметил неровно всколыхнувшуюся тень, легшую на место его собственной. Как же. Тень мирным атомом спала в ногах у...
Эмили.
Его Эмили.
Легко для того, кто привык смотреть на футбольных фанатов и бесноватые демонстрации поджигателей машин через прозрачное забрало шлема или из-за решетчатых щитов в рост человека, отвечать на рев толпы слезоточивым газом, резиновыми пулями и брандспойтами, еще легче для привыкшего к крепкой отдачи и пороховому густому вареву вместо воздуха, апокалиптическому настоящему где жрать - так жрать железными зубами, и когда так непревзойденно до взмыленной по загривку усталости ибо не переносится еще с самого старого шокового перекрытия посреди неповторимого в блядстве своем кутежа - конечно, срываешься. Лезвие алебарды сбило зазубрены ножа, но нашло свою преграду, застряв в сколе между цельной рукоятью и прочным лезвием. Срываешься, чуть ли не наворачиваясь с льдистых уровней, путаешь части, подставляешь неровно и куда же делись они отдельные, потому что замкнутые уже не так сильно цепляются, потерять их практически не возможно без отсоединения друг от друга, а сплавлены крепче, чем тот нож в руке, что хрустит, скрипит и по-живому стонет, когда уверенной рукой мужчина проворачивает его в сторону, отводя от лица улыбчивый полумесяц лезвия, успевшего оставить страстный поцелуй латиноамериканской красавицы у него на щеке. Любой сердечник можно запросто ухватить изношенными истертыми пальцами, но только тишина совсем как раньше, очень ало, очень сухо сдергивает медную проволоку в неровной оплетке и тогда уже ни одним зеленый контейнер на пути не покажется столь похожим.
Нет, пожалел, сраный гуманист. Дернуло же меня тогда по пьяни и обкурке брякнуть "люблю". Бедные мальчики лет сорока сентиментальны, как лолиты. Ты всегда в ответе за тех, кого приручил, спасибо, старина Сент-Экс. Но нет ли позднего совета тем, к кому приручились сами и ни в какую не желают отлипать, хоть палкой их скреби?
Пригнувшись, удается избежать выпада неповоротливой деревянной статуи и снести ее лошадиную голову одним единственным ударом кулака, разделившим мореное дерево на две неравные половины. Скатившись с мужских плеч, голова дынными дольками хрустко и звонко упала на пол, стукнув о покрытие расколотым кокосовым орехом, столь сухим, что не осталось внутри даже капли молока. Согнутый нож отлетел в сторону. Произведение столярного дела развернулось крутым винтом, будто в начатом танце и грохнулось навзничь, погребая под собой не успевшего отойти в сторону Габриэля, как каменная осыпь. По стесанному кулаку ноющая боль. Ерунда.
Удивительное дело - философия войны.
Сколько поколений сменилось, сколько людей родилось и умерло, даже не представляя себе, что такое мир. Вековые войны порождали титанов. Что ни воин - то громадная личность, символ, а то и целая эпоха.
И сколько нужно выковывать в людях жесткость и покорность, чтобы безжалостный хроникер отметил вскользь: "Жены и дети воинов, не принимавшие участия в сражении, добивали оставшихся в живых"?..
Ни одна сука не подтвердит всей жестокости очередного блока прочного стекла, который слишком заманчиво стоит не на месте не верхним, совсем как будто на память, так свежо и абсолютно чернично веносекцией...собачьи когти не соскальзывают с закостеневших перекрытий, бороздами цепляются скрюченные человеческие пальцы, такие, как приснятся обязательно если класть монетки на память и быстро бежать по отличным рельсам от морды приближающегося поезда, но дело в том, что все это совершенно несовместимо, не считывается и не обеспечивается, отторгнуто, что инородное тело зафиксированное с недостаточной жесткостью. Между шейных по три сразу.
Философия войны.
Удары короткие, короткие.
Теперь длинный, длинный, еще раз, опять длинный.
Не напрягайся.
Деревянное тело, раскинув в стороны шарнирные руки и ноги, уже не способное к мышлению, но находящееся под контролем кукловода, приземлилось прямиком на застеленный белой скатертью стол, едва не снеся в процессе собственного хозяина, но натворив шороху так, что любо дорого было посмотреть. А за стеной ахи-трахи, а за окном дождь, а на шоссе злые люди в суровых машинах. All included, малышка.
Криво висящая на сторонней стене, круто накренившаяся фотография красавицы черно-белого цвета, аккуратненькой Мерелин Монро, однако на месте сексуальной родинки - огромная бородавка из черной игры с опрокинутого блюдца. С золоченого багета свешиваются виноградные грозди и изящные веточки вечно зеленого салата. Перепелиные яйца, растертые тяжелыми ботинками Габриэля до состояния однородного паштета размазаны по дорогому покрытию пола, та самая некогда белоснежная скатерть, теперь красующаяся с огромными жирными пятнами и красными винными разводами свисает белым флагом капитуляции с перевернутого стола. Кресло, еще примятое на сиденье, развернутое к камину, теперь кверху точеными ножками валяется на полу. Словно венок - вечная память павшим героям - мелкие зеленые яблочки раскатились вокруг. Густеющий гранатовый сок из раздавленного фрукта на полу трудно отличить от крови, опрокинутая бутылка вина щедро роняет оставшиеся капли в общую кучу-малу. Золотистая тонкая спаржа, перемешанная с колотым льдом. Повсюду гипсовая крошка. Смотрит печально отколовшийся с фрагментом лица глаз Нефертити, но на все это только пятнадцать секунд живого времени и, с хрустом шейных позвонков оборачиваясь к Каю, два движения быстрых, но заученных на ситуацию - внутренний подшитый карман кожаного крепления на бедре и наружу уже не пустой кулак в скрипучей лайке - никогда еще кукловод не принимал своих гостей безоружным, никогда просто так не выпадали на пол компрометирующие карточки из карманов Габриэля. Нечеткий горячий звучок. Нетрезвый визави коротко и потешно квакнул, словно надумывал прочитать ему гневную отповедь затертого до дыр священника, выпучился со всем старанием на своего гостя, два кристально чистых голубых глаза - и новый - третий - пулевая дырка с черным опалом порохового газа практически ровно посреди лба и лег ничком на край опрокинутого стола.
Щелчок. Встало на место.
Ему было на удивление легко и весело, голова полна задорного свистящего гелия, будто проснулся в идеальной невесомости заполдень в первый день летних каникул, шампанское золото солнечного ветра сквозь мытые до блеска окна, пляшут пылинки в луче кинопроектора и с улицы пьяный запах скошенной травы из под ножа газонокосилки и тополиных почек и мокрого асфальта за поливальной машиной. Разгромленная комната. Тусклый свет. Габриэль аккуратно положил оружие на поставленное в верное положение кресло, нагнулся, чтобы выпростать из-под теплого трупа край скатерти и замер на мгновение, будто решая, что делать дальше и стоит ли собирать все это тряпье и мусор, но вместо того только закрыл стекленеющие с опозданием торможения жизненных функций, отмиранием клеток пораженного мозга, словно выжженного, вываренного изнутри, легким прикосновением утянутой в узкую перчатку ладонь глаза: только веки опустил бережно и с какой-то невообразимой нежностью к этому человеку. Тому, что осталось от человека. Изуродованная неровным подтеком голова трупа мотнулась по полированным плашками пола. Накрыв его сверху сдернутой все же со стола скатертью так, чтобы прежде времени глаза не мозолил, мужчина подхватил с пола предусмотрительно отставленную - должно быть, все тем же изредка педантичным и хозяйственным Каем - бутылку красного сухого, двинулся неторопливо и шатко на кухню, прихлебывая из горла, по пути набирая в сообщении короткое указание дожидающемуся в соседнем доме Ноэлю.

Луна молодая, как срезанный ноготь из мглы заплеванной ванной трухлявого общежития, облака рваные и кустистые, что голова того старика в нейлоновом плаще, под запахом розовая накладная грудь и сморщенные гениталии, носок шерстяной с начесом в женских вызвывающе красных туфлях, острый носок, высокий каблук, зрачки в точку, глаза мертвые. Волнение умеренное равномерно сочно шлепает в отсыревшем днище, взвизгивают школьницы, трое из которых уже больше года больны венерическими, а у двоих мокро от одного созерцания кумира на отпечатанном с принтера плакате в руках старика. Кровь свернулась, раз, два, пудинг на тарелке, маленькие девочки в синих платьях с золотом волос, двери, кручи, запоры, вода по ржавым трубам несется неудержимым потоком и в ней так и тут чудятся слепые хищные рыбы, спиливающие конечности легче алмазного лезвия, не больно, но страшно до застревающего в горле кома; кухня встречает темнотой и игривым взглядом в окно с не до конца задернутой шторой. Теперь пора. В руке греется до сих пор. Гравировка, уникальная сборка, без номеров. Монограмма до одури красивая, а так критично жаль, что придется в пожарном случае сводить ее до основания и протертой по металлу дыры, все это не следует доверять воле случая, должна быть уверенность, должна быть ответственность за собственную судьбу и в ином раскладе острая туфелька судьбы кабаретным каблучком с ноги выбила бы расчерченные на бумагах планы - ничего нельзя на бумагу, ничего не нужно памяти, все записано за закорки и глубокий сеанс гипноза с выходом в гулкую кибернетическую сеть поможет выбрать необходимую информацию без вреда для битых битых ничтожных байтов, но всему этому приходится учиться на собственных ошибках. Четыре проклятых серых года под куцый хвост стерилизованной суки. Особые приметы все на картонках в кожаных папках. Дактилоскопия. Сканирование зрачка. Экспертиза по костям. Фоторобот. Опознание по Бертильону.  Все, что нельзя. Холод медленно впитал тепло. 36 и 6.
Oops!.. I Did It Again! - визгливо крикнула порванной струной по барабанным перепонкам Бритни Спирс, тех еще усыпанным дешевыми алюминиевыми блестками времен, когда она еще не обрилась на лысо и не угодила в психушку, а была атласной нимфеткой с клубничным чупа-чупсом в красном ротике. Музыкальный звонок выдергивал нервы, как нитки, большой палец надавил на зеленую кнопку приема и мелодичный девичий голос из динамика зачастил, на все лады каверкая многострадальный японский разнообразными акцентами, пока смог настроиться на нужные интонации:
- Габриэль, с вами все в порядке? На домашний вы не отвечаете, а мобильный был все время отключен или находился вне зоны доступа, я только сейчас смогла до вас дозвониться, вы пропали так неожиданное, все дела остались, люди волнуются, я волнуюсь, мы...
Рассеянно-внимательно он слушал крепнувшую английскую речь бессменного секретаря, в мыслях раз за разом переходя на ниггерский гортанный блатной жаргон со всеми его залипающими буквами и выражениями, язык, который подхватил по-неосторожности от старых знакомых как вшей или гонорею с потенциалом к развитию, не иначе как во всех многоэтажных ночлежках на семь метров под землей и прокуренных хатах старых городов или нового мороженного Орлеана, где возможность выползти на улицу ограничивалась жестким порогом в голубых рубашках и надвинутых на глаза фуражках, но здесь теперь он сам та власть, тот порог и преграда и выражаться в подобной роли было бы столь неэтично и неверно, что скулы сводило - от принципов, правил, традиций этой маленькой страны, для большинства жителей заменившей целый мир, ведь жили и люди и твари под опрокинутым в зеркало куполом безвылазно, однообразно эпоха за эпохой. Взрастал рис на залитых полях, дымила священная гора кучкой сброшенных на краю свалки отходов, работали маленькие ответственные мужчины и женщины с черными глазами и жестким волосом, а среди них все столь же заметно вышагивали чудными птицами ненавистные им гайджины и смотрели на всех свысока. Впрочем, они ведь вправду были многим выше низкорослых азиатов. В последний день на территории старушки-Европы Габриэль, стоя на палубе корабля, вход к которой возможен был только по золоченой карте важного гостя, послал синим в игривую голубизну полицейским спинам воздушный поцелуй. Вне зоны их видимости, резко ударил двумя пальцами под подбородок и прикусил ноготь на большом правой руки - быстрый блядский жест на автомате. Буги-вуги. Блюз в ночи. Прижав трубку ухом, он повозился какое-то время по кухне бывшего доброго знакомого, но нужное вопреки отнюдь не оптимистичным ожиданиям обнаружилось - пусть не сразу, но даже подобный результат достоин аплодисментов стоя.
- Вы не предупредили на счет дальнейших действий, что касаются Дже...Джекки Лу, нам нужно было проследить и у меня на руках сейчас все выписки с наблюдения, которое прошло на данный момент, его следовало неофициально присылать в белом конверте к вам на домашний адрес, но я не стала доверять почтальонам, вы же меня понимаете...
Чужие омерзительно-вишневые сигареты липкой сладостью оседали смолами на языке, появлялось непреодолимое желание сплюнуть прямо на пол, но что там говаривал старый братец Лис из доброй детской сказки? Хаханьки-траханьки, манная каша без соли, триста фунтов дерьма и газетных дрязг, время рвать ткань, двадцать пять лимонов - четверть миллиарда - вылетели в трубу по стоку канализации и было щедро поделены между местных тварей, лупающих слепыми бесцветными глазами зубастых рыб с кибернетическими выходами, входами, проводами сквозь прозрачную чешую твердую, что твой горный хрусталь, чего или кого еще водилось в избытке, а на руках остались только срезанные волосы с золотым блеском пудры.
Мужчина сел на корточки перед телом под щедро пропитавшейся кровью льняной выбеленной скатеркой, хлебнул раз да другой из ополовиненной за время поисков бутылки вина долгого настоя, последние минут десять уже совершенно без интереса слушая трескотню Раэль со всеми особыми обозначениями имен, дат и адресов, аббревиатурами и сокращениями так, словно девица действительно и на полной серьезности боялась, что мобильный телефон начальства прослушивается на ура мэйд ин Интерпол и обронить случайную фразу о Джеке Потрошителе, который находится где-то там в таком-то состоянии, но никак не отягчает бренным телом металлический лежак городского морга, будет равносильно массовому самоубийству. Подошедший ко времени Ноэль поставил сумку на пол, выбрав местечко, не загаженное раздавленной едой и битой посудой с разводами подозрительного и неаппетитного даже на вид содержания, окинул взглядом мутным, как застой чая в колотом стакане, окружающую разруху - тряпку возьмешь на кухне под раковиной вместе с желтыми резиновыми перчатками и смотреться будешь латентной домохозяйкой, но дела есть дела и пока травести-дива в венецианской оперенной треуголке и красных сетчатых чулках не взвизгнул и не пустил с ладони спираль голубого с золотом серпантина, не разменивайся по мелочам вроде закатившейся под диванную подушку шпильки, а залей все бензином из канистры - или бочки с вином, ты ведь знаешь, как выбивать тяжелые мореные крышки с одного касания смачно со вкусом - и чиркни старой китайской зажигалкой, оставив пластиковое сиреневое тело плавиться огарком во вспыхнувшем пламени, а сам убирайся, пока не поджарил свой короткий хвост и несуразные лапы.
Габриэль сгрузил шумно на пол все, что нужно и то, что было найдено в ходе продолжительного поиска, пистолет, до сих пор зажатый под мышкой, сунул небрежно в карман выставив предохранитель, телефон переложил к другому уху и, издав нечленораздельный хмыкающий звук, протянул к телу руку. Откинул скатерть в сторону, сдвигая великолепие мелко растертой фарфоровой чашки в сторону, ох, давно стоило заучить, что если дерьмо твое белое, не значит еще, что сам ты здоров, и только лицо под скатеркой улыбнулось восково тупо в свете фонарика. Середина ночи, лицо хорошее, белое, как ванное мыло, глаза открыты - один затек, побурел от струйки крови, глаз красивый, голубой, родной. Взглядом окинул неприметное лицо без особых отличительных черт, надбровные дуги, потемневшая и набухшая перезревшей дыней скула, челюсть, вязкой слюной намертво слепленная, кадык опустившийся и запавший неглубоко, светлая мягкая щетина человека, забывшего побриться неделю назад, но не имеющего свойства к быстрому росту волос на лице. Отставив бутылку, расстегнул обыкновенный, потерявший всякое магическое наполнение, плащ, сволок вслед за ним одежду и нижнее белье, кучей свалив рядом, отметив краем внимания на трусах спереди сопревший желтый потек с острым знакомым запахом, легко с боку на бок повернул остывающий под руками, делающими свою работу, труп. Вытряхнул навыворот карманы, но ничего из них не упало толком, мелочь, монетки, бумажки, легшие дополнением к мусору на полированных плашках темного пола. Снежинка ткнулась в широкую ладонь доверчивой хрупкостью, отчего же не взять крохотный презент в качестве компенсации за потраченное время.
- За вами заехать, Габриэль? Машину уже успели починить, она полностью восстановлена в соответствии с вашими пожеланиями, мы отогнали ее в платный гаражный корпус, а ключи я забрала себе...вы здесь?
Большое голое тело молодого мужчины, всегда следившего за своим телосложением и физическим состоянием, от лица его горько-терпкий запах прицененного пороха и красного мяса - втянул шумно воздух практически с удовольствием.
- Не стоит. Я разберусь с делами и заеду на работу. Передай, чтобы работы не прекращали, иначе гнуть им спину на урановых родниках и радоваться счастливому исходу.
Отключив входящие, Габриэль неторопливо порылся в принесенном тряпье и скрученном плотном полиэтилене, мусорных черных пакетах, выудил из самых шуршащих глубин тяжелы секач японского фирменного производства, не все трата денег, взятый там же на кухне с навесной полки, принял в руку заботливо протянутый оборотнем разводной ключ ярко-красной маркировки, специально для него, должно быть, чтобы все соответствовало картине прекрасной романтики ночи. Глоток из опустевшей с ним бутылки, тяжело прокатилось вниз по горлу и ухнуло радостно в пустой желудок, вынесло на удачу с улановым задором, пока руки бережно и любовно заматывали голову мертвеца в ложащиеся слой за слоем цветастые кухонные полотенца с изображениями то зайцев, больных желтухой в затяжной летальной форме, то бесовскую приплясь семерых гномов, четыре штуки выстиранных с вонючим порошком, поверх них надежно натянул три мусорных пакета, на шее перетянул оторванным от скатерти длинным лоскутом ткани, чтобы не отставало. Прилегало ровненько и красиво, воротничок, лососевая бабочка под горлом. Сел поудобнее, упершись коленями в пол и подняв над головой разводной ключ, выпустил сигаретный сладкий дым через ноздри, опустил резко руки вниз, на лицо, на упакованную по всем правилам безопасности голову. Три раза поднял и опустил, опустил и поднял, размеренно в простом такте раз-два, вот-так, тик-так. Выражение лица с возвышенным трауром, вместо зелени глаз стеклянные кустарно обработанные протезы, взлетели раз выбившиеся из хвоста тонкие пряди, когда рука, сработав мерно, как рычаг, отняла в последний раз от сморщенного мешка головку ключа. Клеклый хрящевой звук, как отбивает хозяйка на деревянной доске молоточком свежую куриную тушку, из-под отошедшего края черного непроницаемого полиэтилена вытекло лениво и мало малиновое, липкое: спустя пятерку минут секач взрезал пакет и ткань под ним, руки отлепили от мясного костного месива после крупной нападки, взгляд потеплел добродушно и светло. Красное, белое, сереющее в легкую желтизну. Осколки зубов вбиты в язык, однако часть того, что еще шаталось в размозженной десне, пришлось выкручивать пальцами в влажной тонкой коже, выдирать с чавкающим звуком разверзлой почвы, складывать поверх отложенных в сторону полотенец-мешков, заталкивать за отваленную нижнюю челюсть трупа, все меньше и меньше напоминающего человека, ключ и выбивать им так, чтобы под удобным углом и без лишних временных затрат, дальние коренные зубы, дробить практически до жемчужной крошки. Ноэль протянул свежий - пах заводской смазкой, из новой упаковки только что появился на свет - пакет, в который Габриэль бережно укутал то, что отдаленно напоминало человеческую голову, а более того обрубок с месивом вместо рта, залитыми кровью глазами, которые бы промыть, да уже поздно, срезанным левым ухом не полностью, но мелкими аккуратными кусочками. Хлебнув из новой бутылки, но не почувствовав никакого вкуса, отставил ее, измазанную обмаранной перчаткой, и вернулся к своей увлекательной, но притерпевшейся работе.